Неточные совпадения
— Ишь, и Залёжев тут! — пробормотал Рогожин,
смотря на них с торжествующею и даже как бы злобною улыбкой, и вдруг оборотился к князю: — Князь,
не известно мне, за что я тебя полюбил.
— А знаете, князь, — сказал он совсем почти другим голосом, — ведь я вас все-таки
не знаю, да и Елизавета Прокофьевна, может быть, захочет
посмотреть на однофамильца… Подождите, если хотите, коли у вас время терпит.
Каллиграф
не допустил бы этих росчерков или, лучше сказать, этих попыток расчеркнуться, вот этих недоконченных полухвостиков, — замечаете, — а в целом,
посмотрите, оно составляет ведь характер, и, право, вся тут военно-писарская душа проглянула: разгуляться бы и хотелось, и талант просится, да воротник военный туго
на крючок стянут, дисциплина и в почерке вышла, прелесть!
Наконец, если только он, Афанасий Иванович,
не ошибается, любовь молодого человека давно уже известна самой Настасье Филипповне, и ему показалось даже, что она
смотрит на эту любовь снисходительно.
Конечно, ему всех труднее говорить об этом, но если Настасья Филипповна захотела бы допустить в нем, в Тоцком, кроме эгоизма и желания устроить свою собственную участь, хотя несколько желания добра и ей, то поняла бы, что ему давно странно и даже тяжело
смотреть на ее одиночество: что тут один только неопределенный мрак, полное неверие в обновление жизни, которая так прекрасно могла бы воскреснуть в любви и в семействе и принять таким образом новую цель; что тут гибель способностей, может быть, блестящих, добровольное любование своею тоской, одним словом, даже некоторый романтизм,
не достойный ни здравого ума, ни благородного сердца Настасьи Филипповны.
— Но с тем, чтобы непременно завязать ему салфетку
на шее, когда он сядет за стол, — решила генеральша, — позвать Федора, или пусть Мавра… чтобы стоять за ним и
смотреть за ним, когда он будет есть. Спокоен ли он по крайней мере в припадках?
Не делает ли жестов?
— Это очень хорошо, что вы вежливы, и я замечаю, что вы вовсе
не такой… чудак, каким вас изволили отрекомендовать. Пойдемте. Садитесь вот здесь, напротив меня, — хлопотала она, усаживая князя, когда пришли в столовую, — я хочу
на вас
смотреть. Александра, Аделаида, потчуйте князя.
Не правда ли, что он вовсе
не такой… больной? Может, и салфетку
не надо… Вам, князь, подвязывали салфетку за кушаньем?
—
Не понимаю. Мне всегда тяжело и беспокойно
смотреть на такую природу в первый раз; и хорошо, и беспокойно; впрочем, все это еще в болезни было.
Он помнил, что ужасно упорно
смотрел на эту крышу и
на лучи, от нее сверкавшие; оторваться
не мог от лучей: ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты как-нибудь сольется с ними…
— Вы
не сердитесь
на меня за что-нибудь? — спросил он вдруг, как бы в замешательстве, но, однако же, прямо
смотря всем в глаза.
— Вот вы все теперь, — начал князь, —
смотрите на меня с таким любопытством, что,
не удовлетвори я его, вы
на меня, пожалуй, и рассердитесь.
Она первая ее и выдала
на позор: когда в деревне услышали, что Мари воротилась, то все побежали
смотреть Мари, и чуть
не вся деревня сбежалась в избу к старухе: старики, дети, женщины, девушки, все, такою торопливою, жадною толпой.
— До свидания, князь, и я ухожу, — сказала Аделаида. Она крепко пожала руку князю, приветливо и ласково улыбнулась ему и вышла.
На Ганю она
не посмотрела.
Князь быстро повернулся и
посмотрел на обоих. В лице Гани было настоящее отчаяние; казалось, он выговорил эти слова как-то
не думая, сломя голову. Аглая
смотрела на него несколько секунд совершенно с тем же самым спокойным удивлением, как давеча
на князя, и, казалось, это спокойное удивление ее, это недоумение, как бы от полного непонимания того, что ей говорят, было в эту минуту для Гани ужаснее самого сильнейшего презрения.
В этой же комнатке помещался и тринадцатилетний брат Гаврилы Ардалионовича, гимназист Коля; ему тоже предназначалось здесь тесниться, учиться, спать
на другом, весьма старом, узком и коротком диванчике,
на дырявой простыне и, главное, ходить и
смотреть за отцом, который все более и более
не мог без этого обойтись.
— Это
не так, это ошибка! — обратилась к нему вдруг Нина Александровна, почти с тоской
смотря на него. — Mon mari se trompe. [Мой муж ошибается (фр.).]
— А, опять она! — вскричал Ганя, насмешливо и ненавистно
смотря на сестру. — Маменька! клянусь вам в том опять, в чем уже вам давал слово: никто и никогда
не осмелится вам манкировать, пока я тут, пока я жив. О ком бы ни шла речь, а я настою
на полнейшем к вам уважении, кто бы ни перешел чрез наш порог…
Я никогда и ни за что вас
не оставлю; другой от такой сестры убежал бы по крайней мере, — вон как она
смотрит на меня теперь!
В таких случаях она обыкновенно переставала говорить и только молча, насмешливо
смотрела на брата,
не сводя с него глаз.
Общее молчание воцарилось; все
смотрели на князя, как бы
не понимая его и —
не желая понять. Ганя оцепенел от испуга.
Во всяком случае, он ждал от нее скорее насмешек и колкостей над своим семейством, а
не визита к нему; он знал наверно, что ей известно всё, что происходит у него дома по поводу его сватовства и каким взглядом
смотрят на нее его родные.
Казалось, вся злоба Гани вдруг опрокинулась
на князя: он схватил его за плечо, и
смотрел на него молча, мстительно и ненавистно, как бы
не в силах выговорить слово.
Князь проговорил свои несколько фраз голосом неспокойным, прерываясь и часто переводя дух. Всё выражало в нем чрезвычайное волнение. Настасья Филипповна
смотрела на него с любопытством, но уже
не смеялась. В эту самую минуту вдруг громкий, новый голос, послышавшийся из-за толпы, плотно обступившей князя и Настасью Филипповну, так сказать, раздвинул толпу и разделил ее надвое. Перед Настасьей Филипповной стоял сам отец семейства, генерал Иволгин. Он был во фраке и в чистой манишке; усы его были нафабрены…
— Что сделала? Куда ты меня тащишь? Уж
не прощения ли просить у ней, за то, что она твою мать оскорбила и твой дом срамить приехала, низкий ты человек? — крикнула опять Варя, торжествуя и с вызовом
смотря на брата.
— Сама знаю, что
не такая, и с фокусами, да с какими? И еще,
смотри, Ганя, за кого она тебя сама почитает? Пусть она руку мамаше поцеловала. Пусть это какие-то фокусы, но она все-таки ведь смеялась же над тобой! Это
не стоит семидесяти пяти тысяч, ей-богу, брат! Ты способен еще
на благородные чувства, потому и говорю тебе. Эй,
не езди и сам! Эй, берегись!
Не может это хорошо уладиться!
— А
не дать ли нам хозяйке покой? — высказался Тоцкий,
посматривая на Ивана Федоровича.
Без сомнения, я виноват, и хоть и
смотрю уже давным-давно
на свой поступок, по отдаленности лет и по изменению в натуре, как
на чужой, но тем
не менее продолжаю жалеть.
Все предугадывали, что он
не откажется, подобно Ивану Петровичу, да и рассказа его, по некоторым причинам, ждали с особенным любопытством и вместе с тем
посматривали на Настасью Филипповну.
Робко и потерянно
смотрел он несколько секунд,
не отводя глаз,
на Настасью Филипповну.
— Настасья Филипповна, полно, матушка, полно, голубушка, —
не стерпела вдруг Дарья Алексеевна, — уж коли тебе так тяжело от них стало, так что смотреть-то
на них! И неужели ты с этаким отправиться хочешь, хоть и за сто бы тысяч! Правда, сто тысяч, ишь ведь! А ты сто тысяч-то возьми, а его прогони, вот как с ними надо делать; эх, я бы
на твоем месте их всех… что в самом-то деле!
Все устремили взгляды
на Птицына, читавшего письмо. Общее любопытство получило новый и чрезвычайный толчок. Фердыщенку
не сиделось; Рогожин
смотрел в недоумении и в ужасном беспокойстве переводил взгляды то
на князя, то
на Птицына. Дарья Алексеевна в ожидании была как
на иголках. Даже Лебедев
не утерпел, вышел из своего угла, и, согнувшись в три погибели, стал заглядывать в письмо чрез плечо Птицына, с видом человека, опасающегося, что ему сейчас дадут за это колотушку.
— Верно знаю, — с убеждением подтвердил Рогожин. — Что,
не такая, что ли? Это, брат, нечего и говорить, что
не такая. Один это только вздор. С тобой она будет
не такая, и сама, пожалуй, этакому делу ужаснется, а со мной вот именно такая. Ведь уж так. Как
на последнюю самую шваль
на меня
смотрит. С Келлером, вот с этим офицером, что боксом дрался, так наверно знаю — для одного смеху надо мной сочинила… Да ты
не знаешь еще, что она надо мной в Москве выделывала! А денег-то, денег сколько я перевел…
— Да как же ты… как же ты… — вскричал князь и
не докончил. Он с ужасом
смотрел на Рогожина.
— Да дай же я хоть обниму тебя
на прощанье, странный ты человек! — вскричал князь, с нежным упреком
смотря на него, и хотел его обнять. Но Парфен едва только поднял свои руки, как тотчас же опять опустил их. Он
не решался; он отвертывался, чтобы
не глядеть
на князя. Он
не хотел его обнимать.
Он говорит, что «любит
смотреть на эту картину»;
не любит, а, значит, ощущает потребность.
Аглая даже и
не оглянулась
на него и продолжала чтение стихов, с аффектацией продолжая
смотреть на одного только князя и обращаясь только к нему одному.
С той поры, сгорев душою,
Он
на женщин
не смотрел,
Он до гроба ни с одною
Молвить слова
не хотел.
Иван Федорович Епанчин, например, ничего
не знавший и
не понимавший в этом «новом деле», даже вознегодовал,
смотря на такую юность, и наверно как-нибудь протестовал бы, если бы
не остановила его странная для него горячность его супруги к партикулярным интересам князя.
Остальные при входе несколько зацеремонились и чуть
не сконфузились,
смотрели, однако же, важно и видимо боялись как-нибудь уронить достоинство, что странно
не гармонировало с их репутацией отрицателей всех бесполезных светских мелочей, предрассудков и чуть ли
не всего
на свете, кроме собственных интересов.
На этот раз князь до того удивился, что и сам замолчал и тоже
смотрел на него, выпучив глаза и ни слова
не говоря.
— Как! Вы сами всё это сочинили? — спросил князь, с любопытством
смотря на Бурдовского. — Да быть же
не может!
— Благодарю вас, — тихо продолжал Ипполит, — а вы садитесь напротив, вот и поговорим… мы непременно поговорим, Лизавета Прокофьевна, теперь уж я
на этом стою… — улыбнулся он ей опять. — Подумайте, что сегодня я в последний раз и
на воздухе, и с людьми, а чрез две недели наверно в земле. Значит, это вроде прощания будет и с людьми, и с природой. Я хоть и
не очень чувствителен, а, представьте себе, очень рад, что это всё здесь в Павловске приключилось: все-таки хоть
на дерево в листьях
посмотришь.
— Вас удержала Аглая Ивановна; ведь я
не ошибаюсь? Это ведь ваша дочь Аглая Ивановна? Она так хороша, что я давеча с первого взгляда угадал ее, хоть и никогда
не видал. Дайте мне хоть
на красавицу-то в последний раз в жизни
посмотреть, — какою-то неловкою, кривою улыбкой улыбнулся Ипполит, — вот и князь тут, и супруг ваш, и вся компания. Отчего вы мне отказываете в последнем желании?
Он опять засмеялся; но это был уже смех безумного. Лизавета Прокофьевна испуганно двинулась к нему и схватила его за руку. Он
смотрел на нее пристально, с тем же смехом, но который уже
не продолжался, а как бы остановился и застыл
на его лице.
Я
смотрел в окно
на Мейерову стену и думал только четверть часа говорить и всех, всех убедить, а раз-то в жизни сошелся… с вами, если
не с людьми! и что же вот вышло?
Евгений Павлович стоял
на ступеньках лестницы как пораженный громом. Лизавета Прокофьевна тоже стала
на месте, но
не в ужасе и оцепенении, как Евгений Павлович: она
посмотрела на дерзкую так же гордо и с таким же холодным презрением, как пять минут назад
на «людишек», и тотчас же перевела свой пристальный взгляд
на Евгения Павловича.
Что же касается до Лизаветы Прокофьевны, то она, как уже объяснено выше, была и роду хорошего, хотя у нас
на род
смотрят не очень, если при этом нет необходимых связей.
Смотря на дочерей своих, она мучилась подозрением, что беспрерывно чем-то вредит их карьере, что характер ее смешон, неприличен и невыносим, за что, разумеется, беспрерывно обвиняла своих же дочерей и Ивана Федоровича и по целым дням с ними ссорилась, любя их в то же время до самозабвения и чуть
не до страсти.
Вон, вон, во все глаза
на него
смотрит, молчит,
не уходит, стоит, а сама же
не велела ему приходить…
Но хоть Евгений Павлович и давно уже обращался к нему
не иначе как с некоторою особенною усмешкой, но теперь, при ответе его, как-то очень серьезно
посмотрел на него, точно совсем
не ожидал от него такого ответа.