— Вот это так королева! — повторял он поминутно, обращаясь кругом к кому ни попало. — Вот это так по-нашему! — вскрикивал он,
не помня себя. — Ну кто из вас, мазурики, такую штуку сделает — а?
Неточные совпадения
Павлищев доверил его каким-то старым помещицам, своим родственницам; для него нанималась сначала гувернантка, потом гувернер; он объявил, впрочем, что хотя и все
помнит, но мало может удовлетворительно объяснить, потому что во многом
не давал
себе отчета.
—
Помню,
помню, конечно, и буду. Еще бы, день рождения, двадцать пять лет! Гм… А знаешь, Ганя, я уж, так и быть, тебе открою, приготовься. Афанасию Ивановичу и мне она обещала, что сегодня у
себя вечером скажет последнее слово: быть или
не быть! Так смотри же, знай.
Затем вдруг как бы что-то разверзлось пред ним: необычайный внутренний свет озарил его душу. Это мгновение продолжалось, может быть, полсекунды; но он, однако же, ясно и сознательно
помнил начало, самый первый звук своего страшного вопля, который вырвался из груди его сам
собой и который никакою силой он
не мог бы остановить. Затем сознание его угасло мгновенно, и наступил полный мрак.
Надо признаться, что ему везло-таки счастье, так что он, уж и
не говоря об интересной болезни своей, от которой лечился в Швейцарии (ну можно ли лечиться от идиотизма, представьте
себе это?!!), мог бы доказать
собою верность русской пословицы: «Известному разряду людей — счастье!» Рассудите сами: оставшись еще грудным ребенком по смерти отца, говорят, поручика, умершего под судом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а может быть, и за пересыпанную с излишком дачу розог подчиненному (старое-то время
помните, господа!), наш барон взят был из милости на воспитание одним из очень богатых русских помещиков.
Кроме того, и самый этот факт тогдашнего отъезда весьма
не замечателен сам по
себе, чтоб о нем
помнить, после двадцати с лишком лет, даже знавшим близко Павлищева,
не говоря уже о господине Бурдовском, который тогда и
не родился.
— Да-с, точно ведь и
не тот самый человек лежит, во гробе-то-с, которого мы еще так недавно к
себе председателем посадили, помните-с? — шепнул Лебедев князю. — Кого ищете-с?
Тем не менее он все-таки сделал слабую попытку дать отпор. Завязалась борьба; но предводитель вошел уже в ярость и
не помнил себя. Глаза его сверкали, брюхо сладострастно ныло. Он задыхался, стонал, называл градоначальника душкой, милкой и другими несвойственными этому сану именами; лизал его, нюхал и т. д. Наконец с неслыханным остервенением бросился предводитель на свою жертву, отрезал ножом ломоть головы и немедленно проглотил.
Когда кадриль кончилась, Сонечка сказала мне «merci» с таким милым выражением, как будто я действительно заслужил ее благодарность. Я был в восторге,
не помнил себя от радости и сам не мог узнать себя: откуда взялись у меня смелость, уверенность и даже дерзость? «Нет вещи, которая бы могла меня сконфузить! — думал я, беззаботно разгуливая по зале, — я готов на все!»
— Спасены, спасены! — кричала она,
не помня себя. — Наши вошли в город, привезли хлеба, пшена, муки и связанных запорожцев.
Неточные совпадения
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже
не помню. И всё случаем: я
не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю
себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Софья. Вижу, какая разница казаться счастливым и быть действительно. Да мне это непонятно, дядюшка, как можно человеку все
помнить одного
себя? Неужели
не рассуждают, чем один обязан другому? Где ж ум, которым так величаются?
Но, с другой стороны,
не видим ли мы, что народы самые образованные наипаче [Наипа́че (церковно-славянск.) — наиболее.] почитают
себя счастливыми в воскресные и праздничные дни, то есть тогда, когда начальники
мнят себя от писания законов свободными?
—
Мнишь ты всех людей добродетельными сделать, а про то позабыл, что добродетель
не от
себя, а от бога, и от бога же всякому человеку пристойное место указано.
— Да, вот ты бы
не впустил! Десять лет служил да кроме милости ничего
не видал, да ты бы пошел теперь да и сказал: пожалуйте, мол, вон! Ты политику-то тонко понимаешь! Так — то! Ты бы про
себя помнил, как барина обирать, да енотовые шубы таскать!