Неточные совпадения
В
одном из вагонов третьего класса, с рассвета, очутились друг против друга, у самого окна, два пассажира, — оба люди молодые, оба почти налегке, оба
не щегольски одетые, оба с довольно замечательными физиономиями, и оба пожелавшие, наконец, войти друг с другом в разговор.
— Да, тех, тех самых, — быстро и с невежливым нетерпением перебил его черномазый, который вовсе, впрочем, и
не обращался ни разу к угреватому чиновнику, а с самого начала говорил только
одному князю.
— Тьфу тебя! — сплюнул черномазый. — Пять недель назад я, вот как и вы, — обратился он к князю, — с
одним узелком от родителя во Псков убег к тетке; да в горячке там и слег, а он без меня и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до смерти
не убил! Верите ли, князь, вот ей-богу!
Не убеги я тогда, как раз бы убил.
— Они всё думают, что я еще болен, — продолжал Рогожин князю, — а я, ни слова
не говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон, да и еду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на меня наговаривал, я знаю. А что я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил, так это правда. Тут уж я
один. Попутал грех.
— Н-ничего! Н-н-ничего! Как есть ничего! — спохватился и заторопился поскорее чиновник, — н-никакими то есть деньгами Лихачев доехать
не мог! Нет, это
не то, что Арманс. Тут
один Тоцкий. Да вечером в Большом али во Французском театре в своей собственной ложе сидит. Офицеры там мало ли что промеж себя говорят, а и те ничего
не могут доказать: «вот, дескать, это есть та самая Настасья Филипповна», да и только, а насчет дальнейшего — ничего! Потому что и нет ничего.
Билеты-то я продал, деньги взял, а к Андреевым в контору
не заходил, а пошел, никуда
не глядя, в английский магазин, да на все пару подвесок и выбрал, по
одному бриллиантику в каждой, эдак почти как по ореху будут, четыреста рублей должен остался, имя сказал, поверили.
Женился генерал еще очень давно, еще будучи в чине поручика, на девице почти
одного с ним возраста,
не обладавшей ни красотой, ни образованием, за которою он взял всего только пятьдесят душ, — правда, и послуживших к основанию его дальнейшей фортуны.
Некто из тогдашних влиятельных лиц,
один из тех покровителей, которым покровительство, впрочем, ничего
не стоит, согласился заинтересоваться браком молодой княжны.
Он отворил калитку молодому офицеру и толкнул его в ход, а тому даже и
не толчка, а только разве
одного взгляда надо было, —
не пропал бы даром!
— О, почти
не по делу! То есть, если хотите, и есть
одно дело, так только совета спросить, но я, главное, чтоб отрекомендоваться, потому я князь Мышкин, а генеральша Епанчина тоже последняя из княжон Мышкиных, и, кроме меня с нею, Мышкиных больше и нет.
— Куды! В
одно мгновение. Человека кладут, и падает этакий широкий нож, по машине, гильотиной называется, тяжело, сильно… Голова отскочит так, что и глазом
не успеешь мигнуть. Приготовления тяжелы. Вот когда объявляют приговор, снаряжают, вяжут, на эшафот взводят, вот тут ужасно! Народ сбегается, даже женщины, хоть там и
не любят, чтобы женщины глядели.
«Он, должно быть, когда
один, совсем
не так смотрит и, может быть, никогда
не смеется», — почувствовалось как-то князю.
В людях хороших нуждаюсь; даже вот и дело
одно имею и
не знаю, куда сунуться.
— Помилуйте, я ваш вопрос очень ценю и понимаю. Никакого состояния покамест я
не имею и никаких занятий, тоже покамест, а надо бы-с. А деньги теперь у меня были чужие, мне дал Шнейдер, мой профессор, у которого я лечился и учился в Швейцарии, на дорогу, и дал ровно вплоть, так что теперь, например, у меня всего денег несколько копеек осталось. Дело у меня, правда, есть
одно, и я нуждаюсь в совете, но…
Он рассказал, наконец, что Павлищев встретился однажды в Берлине с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит по своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при этом обучает и берется вообще за духовное развитие; что Павлищев отправил его к нему в Швейцарию, лет назад около пяти, а сам два года тому назад умер, внезапно,
не сделав распоряжений; что Шнейдер держал и долечивал его еще года два; что он его
не вылечил, но очень много помог; и что, наконец, по его собственному желанию и по
одному встретившемуся обстоятельству, отправил его теперь в Россию.
— Послушай, Ганя, ты, пожалуйста, сегодня ей много
не противоречь и постарайся эдак, знаешь, быть…
одним словом, быть по душе…
Потом я вот тут написал другим шрифтом: это круглый, крупный французский шрифт, прошлого столетия, иные буквы даже иначе писались, шрифт площадной, шрифт публичных писцов, заимствованный с их образчиков (у меня был
один), — согласитесь сами, что он
не без достоинств.
Ну, вот, это простой, обыкновенный и чистейший английский шрифт: дальше уж изящество
не может идти, тут все прелесть, бисер, жемчуг; это законченно; но вот и вариация, и опять французская, я ее у
одного французского путешествующего комми заимствовал: тот же английский шрифт, но черная; линия капельку почернее и потолще, чем в английском, ан — пропорция света и нарушена; и заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее и вдобавок позволен росчерк, а росчерк — это наиопаснейшая вещь!
Родители знали об этом соглашении двух старших сестер, и потому, когда Тоцкий попросил совета, между ними почти и сомнений
не было, что
одна из старших сестер наверно
не откажется увенчать их желания, тем более что Афанасий Иванович
не мог затрудниться насчет приданого.
И однако же, дело продолжало идти все еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и генералом положено было до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители всё еще
не начинали говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался как будто и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это было очень важно. Тут было
одно мешавшее всему обстоятельство,
один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого все дело могло расстроиться безвозвратно.
Решению его помогло и еще
одно обстоятельство: трудно было вообразить себе, до какой степени
не походила эта новая Настасья Филипповна на прежнюю лицом.
К большому и (таково сердце человека!) к несколько неприятному своему изумлению, он вдруг, по
одному случаю, убедился, что если бы даже он и сделал предложение, то его бы
не приняли.
Оба приехали к Настасье Филипповне, и Тоцкий прямехонько начал с того, что объявил ей о невыносимом ужасе своего положения; обвинил он себя во всем; откровенно сказал, что
не может раскаяться в первоначальном поступке с нею, потому что он сластолюбец закоренелый и в себе
не властен, но что теперь он хочет жениться, и что вся судьба этого в высшей степени приличного и светского брака в ее руках;
одним словом, что он ждет всего от ее благородного сердца.
Конечно, ему всех труднее говорить об этом, но если Настасья Филипповна захотела бы допустить в нем, в Тоцком, кроме эгоизма и желания устроить свою собственную участь, хотя несколько желания добра и ей, то поняла бы, что ему давно странно и даже тяжело смотреть на ее одиночество: что тут
один только неопределенный мрак, полное неверие в обновление жизни, которая так прекрасно могла бы воскреснуть в любви и в семействе и принять таким образом новую цель; что тут гибель способностей, может быть, блестящих, добровольное любование своею тоской,
одним словом, даже некоторый романтизм,
не достойный ни здравого ума, ни благородного сердца Настасьи Филипповны.
Он прибавил в пояснение, что эта сумма все равно назначена уже ей в его завещании;
одним словом, что тут вовсе
не вознаграждение какое-нибудь… и что, наконец, почему же
не допустить и
не извинить в нем человеческого желания хоть чем-нибудь облегчить свою совесть и т. д., и т. д., все, что говорится в подобных случаях на эту тему.
Афанасий Иванович говорил долго и красноречиво, присовокупив, так сказать мимоходом, очень любопытное сведение, что об этих семидесяти пяти тысячах он заикнулся теперь в первый раз и что о них
не знал даже и сам Иван Федорович, который вот тут сидит;
одним словом,
не знает никто.
Не только
не было заметно в ней хотя бы малейшего появления прежней насмешки, прежней вражды и ненависти, прежнего хохоту, от которого, при
одном воспоминании, до сих пор проходил холод по спине Тоцкого, но, напротив, она как будто обрадовалась тому, что может наконец поговорить с кем-нибудь откровенно и по-дружески.
— Насчет жизни в тюрьме можно еще и
не согласиться, — сказал князь, — я слышал
один рассказ человека, который просидел в тюрьме лет двенадцать; это был
один из больных у моего профессора и лечился.
— Ничего, maman. А жаль, князь, что вы смертной казни
не видели, я бы вас об
одном спросила.
—
Не знаю, почему же? — с жаром настаивал князь. — Я в Базеле недавно
одну такую картину видел. Мне очень хочется вам рассказать… Я когда-нибудь расскажу… очень меня поразила.
Впрочем, на меня все в деревне рассердились больше по
одному случаю… а Тибо просто мне завидовал; он сначала все качал головой и дивился, как это дети у меня все понимают, а у него почти ничего, а потом стал надо мной смеяться, когда я ему сказал, что мы оба их ничему
не научим, а они еще нас научат.
Мари каждый день обмывала ей ноги и ходила за ней; она принимала все ее услуги молча и ни
одного слова
не сказала ей ласково.
Наконец, Шнейдер мне высказал
одну очень странную свою мысль, — это уж было пред самым моим отъездом, — он сказал мне, что он вполне убедился, что я сам совершенный ребенок, то есть вполне ребенок, что я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, характером и, может быть, даже умом я
не взрослый, и так и останусь, хотя бы я до шестидесяти лет прожил.
Но
одно только правда: я и в самом деле
не люблю быть со взрослыми, с людьми, с большими, — и это я давно заметил, —
не люблю, потому что
не умею.
Иные забегали ко мне потихоньку от всех, по
одному, для того только, чтоб обнять и поцеловать меня наедине,
не при всех.
«Конечно, скверно, что я про портрет проговорился, — соображал князь про себя, проходя в кабинет и чувствуя некоторое угрызение… — Но… может быть, я и хорошо сделал, что проговорился…» У него начинала мелькать
одна странная идея, впрочем, еще
не совсем ясная.
— Князь, — начал он опять, — там на меня теперь… по
одному совершенно странному обстоятельству… и смешному… и в котором я
не виноват… ну,
одним словом, это лишнее, — там на меня, кажется, немножко сердятся, так что я некоторое время
не хочу входить туда без зова.
Не возьметесь ли вы, князь, передать Аглае Ивановне, сейчас, но только
одной Аглае Ивановне, так то есть, чтоб никто
не увидал, понимаете?
Аглая остановилась, взяла записку и как-то странно поглядела на князя. Ни малейшего смущения
не было в ее взгляде, разве только проглянуло некоторое удивление, да и то, казалось, относившееся к
одному только князю. Аглая своим взглядом точно требовала от него отчета, — каким образом он очутился в этом деле вместе с Ганей? — и требовала спокойно и свысока. Они простояли два-три мгновения друг против друга; наконец что-то насмешливое чуть-чуть обозначилось в лице ее; она слегка улыбнулась и прошла мимо.
Бог ищет людей, хороших, конечно, а злых и капризных ему
не надо; капризных особенно, которые сегодня решают
одно, а завтра говорят другое.
— Чем же вы уж так несчастны, maman? —
не утерпела Аделаида, которая
одна, кажется, из всей компании
не утратила веселого расположения духа.
Я
не имею никаких прав на ваше участие,
не смею иметь никаких надежд; но когда-то вы выговорили
одно слово,
одно только слово, и это слово озарило всю черную ночь моей жизни и стало для меня маяком.
Пришлите же мне это слово сострадания (только
одного сострадания, клянусь вам)!
Не рассердитесь на дерзость отчаянного, на утопающего, за то, что он осмелился сделать последнее усилие, чтобы спасти себя от погибели.
Он, впрочем, знает, что если б он разорвал все, но сам,
один,
не ожидая моего слова и даже
не говоря мне об этом, без всякой надежды на меня, то я бы тогда переменила мои чувства к нему и, может быть, стала бы его другом.
Он кривился, бледнел, пенился; он грозил кулаком. Так шли они несколько шагов. Князя он
не церемонился нимало, точно был
один в своей комнате, потому что в высшей степени считал его за ничто. Но вдруг он что-то сообразил и опомнился.
В дверях ему удалось как бы поправиться, натолкнувшись на
одного входившего господина; пропустив этого нового и незнакомого князю гостя в комнату, он несколько раз предупредительно подмигнул на него сзади и таким образом все-таки ушел
не без апломба.
— Вы должны будете многое извинить Ардалиону Александровичу, если у нас останетесь, — сказала Нина Александровна князю, — он, впрочем, вас очень
не обеспокоит; он и обедает
один.
— Да ведь это лучше же, Ганя, тем более что, с
одной стороны, дело покончено, — пробормотал Птицын и, отойдя в сторону, сел у стола, вынул из кармана какую-то бумажку, исписанную карандашом, и стал ее пристально рассматривать. Ганя стоял пасмурный и ждал с беспокойством семейной сцены. Пред князем он и
не подумал извиниться.
— Мы чуть
не три недели избегали говорить об этом, и это было лучше. Теперь, когда уже всё кончено, я только
одно позволю себе спросить: как она могла тебе дать согласие и даже подарить свой портрет, когда ты ее
не любишь? Неужели ты ее, такую… такую…
Уж
одно то, что Настасья Филипповна жаловала в первый раз; до сих пор она держала себя до того надменно, что в разговорах с Ганей даже и желания
не выражала познакомиться с его родными, а в самое последнее время даже и
не упоминала о них совсем, точно их и
не было на свете.