Неточные совпадения
Особенно приметна была в этом лице его мертвая бледность, придававшая всей физиономии молодого
человека изможденный вид, несмотря
на довольно крепкое сложение, и вместе с тем что-то страстное, до страдания, не гармонировавшее с нахальною и грубою улыбкой и с резким, самодовольным его взглядом.
Готовность белокурого молодого
человека в швейцарском плаще отвечать
на все вопросы своего черномазого соседа была удивительная и без всякого подозрения совершенной небрежности, неуместности и праздности иных вопросов.
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя
на них, что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться, что в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности… что очень и очень свойственно
человеку, ну хоть… от излишка воображения.
— Даром деньги
на франкировку письма истратили. Гм… по крайней мере простодушны и искренны, а сие похвально! Гм… генерала же Епанчина знаем-с, собственно потому, что
человек общеизвестный; да и покойного господина Павлищева, который вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только это был Николай Андреевич Павлищев, потому что их два двоюродные брата. Другой доселе в Крыму, а Николай Андреевич, покойник, был
человек почтенный и при связях, и четыре тысячи душ в свое время имели-с…
Князю отворил ливрейный слуга, и ему долго нужно было объясняться с этим
человеком, с самого начала посмотревшим
на него и
на его узелок подозрительно.
Наконец,
на неоднократное и точное заявление, что он действительно князь Мышкин и что ему непременно надо видеть генерала по делу необходимому, недоумевающий
человек препроводил его рядом, в маленькую переднюю, перед самою приемной, у кабинета, и сдал его с рук
на руки другому
человеку, дежурившему по утрам в этой передней и докладывавшему генералу о посетителях.
Подозрительность этого
человека, казалось, все более и более увеличивалась; слишком уж князь не подходил под разряд вседневных посетителей, и хотя генералу довольно часто, чуть не ежедневно, в известный час приходилось принимать, особенно по делам, иногда даже очень разнообразных гостей, но, несмотря
на привычку и инструкцию довольно широкую, камердинер был в большом сомнении; посредничество секретаря для доклада было необходимо.
А так как
люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел
на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть, и в том и в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
— Здесь у вас в комнатах теплее, чем за границей зимой, — заметил князь, — а вот там зато
на улицах теплее нашего, а в домах зимой — так русскому
человеку и жить с непривычки нельзя.
— Куды! В одно мгновение.
Человека кладут, и падает этакий широкий нож, по машине, гильотиной называется, тяжело, сильно… Голова отскочит так, что и глазом не успеешь мигнуть. Приготовления тяжелы. Вот когда объявляют приговор, снаряжают, вяжут,
на эшафот взводят, вот тут ужасно! Народ сбегается, даже женщины, хоть там и не любят, чтобы женщины глядели.
Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила в его бледное лицо, хотя речь его по-прежнему была тихая. Камердинер с сочувствующим интересом следил за ним, так что оторваться, кажется, не хотелось; может быть, тоже был
человек с воображением и попыткой
на мысль.
Но князь не успел сходить покурить. В переднюю вдруг вошел молодой
человек, с бумагами в руках. Камердинер стал снимать с него шубу. Молодой
человек скосил глаза
на князя.
— Вы князь Мышкин? — спросил он чрезвычайно любезно и вежливо. Это был очень красивый молодой
человек, тоже лет двадцати восьми, стройный блондин, средневысокого роста, с маленькою наполеоновскою бородкой, с умным и очень красивым лицом. Только улыбка его, при всей ее любезности, была что-то уж слишком тонка; зубы выставлялись при этом что-то уж слишком жемчужно-ровно; взгляд, несмотря
на всю веселость и видимое простодушие его, был что-то уж слишком пристален и испытующ.
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря
на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь
люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже
на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
Давеча ваш слуга, когда я у вас там дожидался, подозревал, что я
на бедность пришел к вам просить; я это заметил, а у вас, должно быть,
на этот счет строгие инструкции; но я, право, не за этим, а, право, для того только, чтобы с
людьми сойтись.
— Вот что, князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы в самом деле такой, каким кажетесь, то с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите, я
человек занятой, и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом
на службу, так и выходит, что я хоть и рад
людям… хорошим, то есть… но… Впрочем, я так убежден, что вы превосходно воспитаны, что… А сколько вам лет, князь?
И наконец, мне кажется, мы такие розные
люди на вид… по многим обстоятельствам, что, у нас, пожалуй, и не может быть много точек общих, но, знаете, я в эту последнюю идею сам не верю, потому очень часто только так кажется, что нет точек общих, а они очень есть… это от лености людской происходит, что
люди так промеж собой
на глаз сортируются и ничего не могут найти…
Притом же ты
человек…
человек… одним словом,
человек умный, и я
на тебя понадеялся… а это, в настоящем случае, это… это…
Мы, конечно, сочтемся, и если вы такой искренний и задушевный
человек, каким кажетесь
на словах, то затруднений и тут между нами выйти не может.
Себя, свой покой и комфорт он любил и ценил более всего
на свете, как и следовало в высшей степени порядочному
человеку.
Тут, очевидно, было что-то другое, подразумевалась какая-то душевная и сердечная бурда, — что-то вроде какого-то романического негодования, бог знает
на кого и за что, какого-то ненасытимого чувства презрения, совершенно выскочившего из мерки, — одним словом, что-то в высшей степени смешное и недозволенное в порядочном обществе и с чем встретиться для всякого порядочного
человека составляет чистейшее божие наказание.
Наконец, если только он, Афанасий Иванович, не ошибается, любовь молодого
человека давно уже известна самой Настасье Филипповне, и ему показалось даже, что она смотрит
на эту любовь снисходительно.
— Почему же? — смеялся князь. — И я бы не упустил
на их месте случай. А я все-таки стою за осла: осел добрый и полезный
человек.
Этот
человек был раз взведен, вместе с другими,
на эшафот, и ему прочитан был приговор смертной казни расстрелянием, за политическое преступление.
Троих первых повели к столбам, привязали, надели
на них смертный костюм (белые, длинные балахоны), а
на глаза надвинули им белые колпаки, чтобы не видно было ружей; затем против каждого столба выстроилась команда из нескольких
человек солдат.
На эшафот ведет лесенка; тут он пред лесенкой вдруг заплакал, а это был сильный и мужественный
человек, большой злодей, говорят, был.
Сошлось много народу смотреть, как она будет плакать и за гробом идти; тогда пастор, — он еще был молодой
человек, и вся его амбиция была сделаться большим проповедником, — обратился ко всем и указал
на Мари.
Ганя, раз начав ругаться и не встречая отпора, мало-помалу потерял всякую сдержанность, как это всегда водится с иными
людьми. Еще немного, и он, может быть, стал бы плеваться, до того уж он был взбешен. Но именно чрез это бешенство он и ослеп; иначе он давно бы обратил внимание
на то, что этот «идиот», которого он так третирует, что-то уж слишком скоро и тонко умеет иногда все понять и чрезвычайно удовлетворительно передать. Но вдруг произошло нечто неожиданное.
— Приготовляется брак, и брак редкий. Брак двусмысленной женщины и молодого
человека, который мог бы быть камер-юнкером. Эту женщину введут в дом, где моя дочь и где моя жена! Но покамест я дышу, она не войдет! Я лягу
на пороге, и пусть перешагнет чрез меня!.. С Ганей я теперь почти не говорю, избегаю встречаться даже. Я вас предупреждаю нарочно; коли будете жить у нас, всё равно и без того станете свидетелем. Но вы сын моего друга, и я вправе надеяться…
— Редкий был
человек, но я был личным свидетелем. Я благословлял
на смертном одре…
Еще одно непредвиденное, но самое страшное истязание для тщеславного
человека, — мука краски за своих родных, у себя же в доме, выпала ему
на долю.
В прихожей стало вдруг чрезвычайно шумно и людно; из гостиной казалось, что со двора вошло несколько
человек и все еще продолжают входить. Несколько голосов говорило и вскрикивало разом; говорили и вскрикивали и
на лестнице,
на которую дверь из прихожей, как слышно было, не затворялась. Визит оказывался чрезвычайно странный. Все переглянулись; Ганя бросился в залу, но и в залу уже вошло несколько
человек.
Ганя стоял как бы в отупении
на пороге гостиной и глядел молча, не препятствуя входу в залу одного за другим
человек десяти или двенадцати, вслед за Парфеном Рогожиным.
Какой-то в полувоенном пальто; какой-то маленький и чрезвычайно толстый
человек, беспрестанно смеявшийся; какой-то огромный, вершков двенадцати, господин, тоже необычайно толстый, чрезвычайно мрачный и молчаливый и, очевидно, сильно надеявшийся
на свои кулаки.
— Что сделала? Куда ты меня тащишь? Уж не прощения ли просить у ней, за то, что она твою мать оскорбила и твой дом срамить приехала, низкий ты
человек? — крикнула опять Варя, торжествуя и с вызовом смотря
на брата.
— Ну, еще бы! Вам-то после… А знаете, я терпеть не могу этих разных мнений. Какой-нибудь сумасшедший, или дурак, или злодей в сумасшедшем виде даст пощечину, и вот уж
человек на всю жизнь обесчещен, и смыть не может иначе как кровью, или чтоб у него там
на коленках прощенья просили. По-моему, это нелепо и деспотизм.
На этом Лермонтова драма «Маскарад» основана, и — глупо, по-моему. То есть, я хочу сказать, ненатурально. Но ведь он ее почти в детстве писал.
Но именно потому, что вы первый из благородных
людей мне попались, я
на вас и накинулся, то есть «накинулся» не примите за каламбур.
— Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к князю, — верите ли вы, что этот бесстыдный
человек не пощадил моих сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал и заложил, ничего не оставил. Что я с твоими заемными письмами делать буду, хитрый и бессовестный ты
человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное сердце: чем, чем я накормлю моих сиротских детей? Вот появляется пьяный и
на ногах не стоит… Чем прогневала я господа бога, гнусный и безобразный хитрец, отвечай?
При этом он горячо высказал свое мнение, что князя весьма странно и бог знает с чего назвали идиотом, что он думает о нем совершенно напротив, и что, уж конечно, этот
человек себе
на уме.
— Да уж одно то заманчиво, как тут будет лгать
человек. Тебе же, Ганечка, особенно опасаться нечего, что солжешь, потому что самый скверный поступок твой и без того всем известен. Да вы подумайте только, господа, — воскликнул вдруг в каком-то вдохновении Фердыщенко, — подумайте только, какими глазами мы потом друг
на друга будем глядеть, завтра например, после рассказов-то!
Князь, позвольте вас спросить, как вы думаете, мне вот всё кажется, что
на свете гораздо больше воров, чем неворов, и что нет даже такого самого честного
человека, который бы хоть раз в жизни чего-нибудь не украл.
— Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое «при
людях»? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно хотела рассказать свой анекдот, ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы говорите, что «не серьезно»? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала князю: «как скажете, так и будет»; сказал бы да, я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут вся моя жизнь
на одном волоске висела; чего серьезнее?
Давешний господин с кулаками после приема в компанию «просителя» счел себя даже обиженным и, будучи молчалив от природы, только рычал иногда, как медведь, и с глубоким презреньем смотрел
на заискивания и заигрывания с ним «просителя», оказавшегося
человеком светским и политичным.
— Фердыщенко, может быть, не возьмет, Настасья Филипповна, я
человек откровенный, — перебил Фердыщенко, — зато князь возьмет! Вы вот сидите да плачетесь, а вы взгляните-ка
на князя! Я уж давно наблюдаю…
Все устремили взгляды
на Птицына, читавшего письмо. Общее любопытство получило новый и чрезвычайный толчок. Фердыщенку не сиделось; Рогожин смотрел в недоумении и в ужасном беспокойстве переводил взгляды то
на князя, то
на Птицына. Дарья Алексеевна в ожидании была как
на иголках. Даже Лебедев не утерпел, вышел из своего угла, и, согнувшись в три погибели, стал заглядывать в письмо чрез плечо Птицына, с видом
человека, опасающегося, что ему сейчас дадут за это колотушку.
— Матушка! Королевна! Всемогущая! — вопил Лебедев, ползая
на коленках перед Настасьей Филипповной и простирая руки к камину. — Сто тысяч! Сто тысяч! Сам видел, при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне в камин: весь влезу, всю голову свою седую в огонь вложу!.. Больная жена без ног, тринадцать
человек детей — всё сироты, отца схоронил
на прошлой неделе, голодный сидит, Настасья Филипповна!! — и, провопив, он пополз было в камин.
Заметим в скобках, что и о Гавриле Ардалионовиче в доме Епанчиных никогда даже и не упоминалось, — как будто и
на свете такого
человека не было, не только в их доме.
А дочки тоже подивились
на свою мамашу, так торжественно объявившую им, что «главнейшая черта ее жизни — беспрерывная ошибка в
людях», и в то же самое время поручавшую князя вниманию «могущественной» старухи Белоконской в Москве, причем, конечно, пришлось выпрашивать ее внимания Христом да богом, потому что «старуха» была в известных случаях туга
на подъем.
Согласилась со мной, что мы при третьем коне, вороном, и при всаднике, имеющем меру в руке своей, так как всё в нынешний век
на мере и
на договоре, и все
люди своего только права и ищут: «мера пшеницы за динарий и три меры ячменя за динарий»… да еще дух свободный и сердце чистое, и тело здравое, и все дары божии при этом хотят сохранить.
Отворивший князю
человек провел его без доклада и вел долго; проходили они и одну парадную залу, которой стены были «под мрамор», со штучным, дубовым полом и с мебелью двадцатых годов, грубою и тяжеловесною, проходили и какие-то маленькие клетушки, делая крючки и зигзаги, поднимаясь
на две,
на три ступени и
на столько же спускаясь вниз, и наконец постучались в одну дверь.