Неточные совпадения
А так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в
голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел
на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть, и в том и в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
— Куды! В одно мгновение. Человека кладут, и падает этакий широкий нож, по машине, гильотиной называется, тяжело, сильно…
Голова отскочит так, что и глазом не успеешь мигнуть. Приготовления тяжелы. Вот когда объявляют приговор, снаряжают, вяжут,
на эшафот взводят, вот тут ужасно! Народ сбегается, даже женщины, хоть там и не любят, чтобы женщины глядели.
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает; вы
на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил
голову, чтобы в чужие дела не совались. И, однако, до сих пор всё тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и все скажется.
Правда, характер весьма часто не слушался и не подчинялся решениям благоразумия; Лизавета Прокофьевна становилась с каждым годом всё капризнее и нетерпеливее, стала даже какая-то чудачка, но так как под рукой все-таки оставался весьма покорный и приученный муж, то излишнее и накопившееся изливалось обыкновенно
на его
голову, а затем гармония в семействе восстановлялась опять, и всё шло как не надо лучше.
Напротив,
голова ужасно живет и работает, должно быть, сильно, сильно, сильно, как машина в ходу; я воображаю, так и стучат разные мысли, всё неконченные и, может быть, и смешные, посторонние такие мысли: «Вот этот глядит — у него бородавка
на лбу, вот у палача одна нижняя пуговица заржавела…», а между тем все знаешь и все помнишь; одна такая точка есть, которой никак нельзя забыть, и в обморок упасть нельзя, и все около нее, около этой точки ходит и вертится.
И подумать, что это так до самой последней четверти секунды, когда уже
голова на плахе лежит, и ждет, и… знает, и вдруг услышит над собой, как железо склизнуло!
Нарисуйте эшафот так, чтобы видна была ясно и близко одна только последняя ступень; преступник ступил
на нее:
голова, лицо бледное как бумага, священник протягивает крест, тот с жадностию протягивает свои синие губы и глядит, и — всё знает.
Крест и
голова, вот картина, лицо священника, палача, его двух служителей и несколько
голов и глаз снизу, — все это можно нарисовать как бы
на третьем плане, в тумане, для аксессуара…
Впрочем,
на меня все в деревне рассердились больше по одному случаю… а Тибо просто мне завидовал; он сначала все качал
головой и дивился, как это дети у меня все понимают, а у него почти ничего, а потом стал надо мной смеяться, когда я ему сказал, что мы оба их ничему не научим, а они еще нас научат.
Она уже была так слаба от чахотки, что все больше сидела с закрытыми глазами, прислонив
голову к скале, и дремала, тяжело дыша; лицо ее похудело, как у скелета, и пот проступал
на лбу и
на висках.
А та, только завидит или заслышит их, вся оживлялась и тотчас же, не слушая старух, силилась приподняться
на локоть, кивала им
головой, благодарила.
Князь быстро повернулся и посмотрел
на обоих. В лице Гани было настоящее отчаяние; казалось, он выговорил эти слова как-то не думая, сломя
голову. Аглая смотрела
на него несколько секунд совершенно с тем же самым спокойным удивлением, как давеча
на князя, и, казалось, это спокойное удивление ее, это недоумение, как бы от полного непонимания того, что ей говорят, было в эту минуту для Гани ужаснее самого сильнейшего презрения.
Аглая слегка пожала руку князю и вышла. Лицо ее было серьезно и нахмурено, она даже не улыбнулась, когда кивнула князю
головой на прощание.
Он сначала отворил дверь ровно настолько, чтобы просунуть
голову. Просунувшаяся
голова секунд пять оглядывала комнату; потом дверь стала медленно отворяться, вся фигура обозначилась
на пороге, но гость еще не входил, а с порога продолжал, прищурясь, рассматривать князя. Наконец затворил за собою дверь, приблизился, сел
на стул, князя крепко взял за руку и посадил наискось от себя
на диван.
Афанасий Иванович побледнел, генерал остолбенел; все уставили глаза и протянули
головы. Ганя застыл
на месте.
— Господи, господи! — раздавалось кругом. Все затеснились вокруг камина, все лезли смотреть, все восклицали… Иные даже вскочили
на стулья, чтобы смотреть через
головы. Дарья Алексеевна выскочила в другую комнату и в страхе шепталась о чем-то с Катей и с Пашей. Красавица немка убежала.
— Матушка! Королевна! Всемогущая! — вопил Лебедев, ползая
на коленках перед Настасьей Филипповной и простирая руки к камину. — Сто тысяч! Сто тысяч! Сам видел, при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне в камин: весь влезу, всю
голову свою седую в огонь вложу!.. Больная жена без ног, тринадцать человек детей — всё сироты, отца схоронил
на прошлой неделе, голодный сидит, Настасья Филипповна!! — и, провопив, он пополз было в камин.
Да я
голову на отсечение дам, если он вас уже не надул и уже не обдумал, как бы вас еще дальше надуть!
— Посиди со мной, — тихо сказал Парфен, не подымаясь с места и склонив
голову на правую ладонь, — я тебя давно не видал.
Тогда вот мне в
голову и пришло, что до того она меня низко почитает, что и зла-то
на мне большого держать не может.
Князь намекал
на то, что Лебедев хоть и разгонял всех домашних под видом спокойствия, необходимого больному, но сам входил к князю во все эти три дня чуть не поминутно, и каждый раз сначала растворял дверь, просовывал
голову, оглядывал комнату, точно увериться хотел, тут ли? не убежал ли? и потом уже
на цыпочках, медленно, крадущимися шагами, подходил к креслу, так что иногда невзначай пугал своего жильца.
В те же несколько минут, которые он пробыл
на террасе при Епанчиных, он держал себя скромно, с достоинством, и нисколько не потерялся от решительных взглядов Лизаветы Прокофьевны, два раза оглядевшей его с
головы до ног.
Завидев их, он привстал, любезно кивнул издали
головой генералу, подал знак, чтобы не прерывали чтения, а сам успел отретироваться за кресла, где, облокотясь левою рукой
на спинку, продолжал слушать балладу уже, так сказать, в более удобном и не в таком «смешном» положении, как сидя в креслах.
Наконец, в русскую крепостниковую
голову П. зашла фантазия, что идиота можно научить уму в Швейцарии, — фантазия, впрочем, логическая: тунеядец и проприетер, естественно, мог вообразить, что за деньги даже и ум
на рынке можно купить, тем более в Швейцарии.
— Это напоминает, — засмеялся Евгений Павлович, долго стоявший и наблюдавший, — недавнюю знаменитую защиту адвоката, который, выставляя как извинение бедность своего клиента, убившего разом шесть человек, чтоб ограбить их, вдруг заключил в этом роде: «Естественно, говорит, что моему клиенту по бедности пришло в
голову совершить это убийство шести человек, да и кому же
на его месте не пришло бы это в
голову?» В этом роде что-то, только очень забавное.
Но Лизавета Прокофьевна не удостоила взглянуть
на него. Она стояла гордо, выпрямившись, закинув
голову и с презрительным любопытством рассматривала «этих людишек». Когда Ипполит кончил, генерал вскинул было плечами; она гневно оглядела его с ног до
головы, как бы спрашивая отчета в его движении, и тотчас оборотилась к князю.
Он повернул к ней
голову, поглядел
на нее, взглянул в ее черные, непонятно для него сверкавшие в эту минуту глаза, попробовал усмехнуться ей, но вдруг, точно мгновенно забыв ее, опять отвел глаза направо и опять стал следить за своим чрезвычайным видением.
По ее взгляду и понятиям, слишком много произошло и обнаружилось в этом происшествии, так что в
голове ее, несмотря
на весь беспорядок и испуг, зарождались уже мысли решительные.
Скрип тихих шагов
на песке аллеи заставил его поднять
голову. Человек, лицо которого трудно было различить в темноте, подошел к скамейке и сел подле него. Князь быстро придвинулся к нему, почти вплоть, и различил бледное лицо Рогожина.
Затем, точно всё забыв, он протянулся
на диване, закинул руки за
голову и стал смотреть в потолок; чрез полминуты он уже опять сидел за столом, выпрямившись и вслушиваясь в болтовню разгорячившегося до последней степени Лебедева.
Князь выпил всего два или три бокала и был только весел. Привстав из-за стола, он встретил взгляд Евгения Павловича, вспомнил о предстоящем между ними объяснении и улыбнулся приветливо. Евгений Павлович кивнул ему
головой и вдруг показал
на Ипполита, которого пристально наблюдал в эту самую минуту. Ипполит спал, протянувшись
на диване.
Вера испуганно посмотрела
на монетку,
на Ипполита, потом
на отца и как-то неловко, закинув кверху
голову, как бы в том убеждении, что уж ей самой не надо смотреть
на монетку, бросила ее
на стол. Выпал орел.
— Он сел
на диван, облокотился
на стол обоими локтями и схватил себя за
голову.
Ипполит вдруг опустил глаза и схватился за рукопись; но в ту же секунду поднял опять
голову и, сверкая глазами, с двумя красными пятнами
на щеках, проговорил, в упор смотря
на Фердыщенка...
— Да, для нее, — тихо ответил князь, грустно и задумчиво склонив
голову и не подозревая, каким сверкающим взглядом глянула
на него Аглая, — для нее, чтобы только узнать… Я не верю в ее счастье с Рогожиным, хотя… одним словом, я не знаю, что бы я мог тут для нее сделать и чем помочь, но я приехал.
Я засмеялся и говорю: «Слушай, говорю, генерал, если бы кто другой мне это сказал про тебя, то я бы тут же собственными руками мою
голову снял, положил бы ее
на большое блюдо и сам бы поднес ее
на блюде всем сомневающимся: „Вот, дескать, видите эту
голову, так вот этою собственною своею
головой я за него поручусь, и не только
голову, но даже в огонь“.
Наполеон вспомнил обо мне; меня взяли, привели, не объясняя дела, примерили
на меня мундир покойного, мальчика лет двенадцати, и когда уже привели меня в мундире к императору, и он кивнул
на меня
головой, объявили мне, что я удостоен милостью и произведен в камер-пажи его величества.
Он давно уже стоял, говоря. Старичок уже испуганно смотрел
на него. Лизавета Прокофьевна вскрикнула: «Ах, боже мой!», прежде всех догадавшись, и всплеснула руками. Аглая быстро подбежала к нему, успела принять его в свои руки и с ужасом, с искаженным болью лицом, услышала дикий крик «духа сотрясшего и повергшего» несчастного. Больной лежал
на ковре. Кто-то успел поскорее подложить ему под
голову подушку.
Ипполит вышел. Князю не для чего было просить кого-нибудь шпионить, если бы даже он был и способен
на это. Приказание ему Аглаи сидеть дома теперь почти объяснялось: может быть, она хотела за ним зайти. Правда, может быть, она именно не хотела, чтоб он туда попал, а потому и велела ему дома сидеть… Могло быть и это.
Голова его кружилась; вся комната ходила кругом. Он лег
на диван и закрыл глаза.
Почти всё общество, — туземцы, дачники, приезжающие
на музыку, — все принялись рассказывать одну и ту же историю,
на тысячу разных вариаций, о том, как один князь, произведя скандал в честном и известном доме и отказавшись от девицы из этого дома, уже невесты своей, увлекся известною лореткой, порвал все прежние связи и, несмотря ни
на что, несмотря
на угрозы, несмотря
на всеобщее негодование публики, намеревается обвенчаться
на днях с опозоренною женщиной, здесь же в Павловске, открыто, публично, подняв
голову и смотря всем прямо в глаза.
На трагическое же изложение, со стороны Лебедева, предстоящего вскорости события доктор лукаво и коварно качал
головой и наконец заметил, что, не говоря уже о том, «мало ли кто
на ком женится», «обольстительная особа, сколько он, по крайней мере, слышал, кроме непомерной красоты, что уже одно может увлечь человека с состоянием, обладает и капиталами, от Тоцкого и от Рогожина, жемчугами и бриллиантами, шалями и мебелями, а потому предстоящий выбор не только не выражает со стороны дорогого князя, так сказать, особенной, бьющей в очи глупости, но даже свидетельствует о хитрости тонкого светского ума и расчета, а стало быть, способствует к заключению противоположному и для князя совершенно приятному…» Эта мысль поразила и Лебедева; с тем он и остался, и теперь, прибавил он князю, «теперь, кроме преданности и пролития крови, ничего от меня не увидите; с тем и явился».
Наконец, около половины одиннадцатого, князя оставили одного, у него болела
голова; всех позже ушел Коля, помогший ему переменить подвенечное одеяние
на домашнее платье.
Он сидел за столом, опершись
на него обоими локтями и закрыв руками
голову.
Князю пришло в
голову, что Рогожину надо кого-то высмотреть и не пропустить
на дороге, и что потому он и перешел
на другой тротуар.
— Там, — шепнул он, кивнув
головой на занавеску.
— Это ты? — выговорил он наконец, кивнув
головой на портьеру.
— Потому оно, брат, — начал вдруг Рогожин, уложив князя
на левую лучшую подушку и протянувшись сам с правой стороны, не раздеваясь и закинув обе руки за
голову, — ноне жарко, и, известно, дух… Окна я отворять боюсь; а есть у матери горшки с цветами, много цветов, и прекрасный от них такой дух; думал перенести, да Пафнутьевна догадается, потому она любопытная.
Сам Евгений Павлович, выехавший за границу, намеревающийся очень долго прожить в Европе и откровенно называющий себя «совершенно лишним человеком в России», — довольно часто, по крайней мере в несколько месяцев раз, посещает своего больного друга у Шнейдера; но Шнейдер всё более и более хмурится и качает
головой; он намекает
на совершенное повреждение умственных органов; он не говорит еще утвердительно о неизлечимости, но позволяет себе самые грустные намеки.