Неточные совпадения
Ан та самая Настасья Филипповна и есть, чрез которую ваш родитель вам внушить пожелал калиновым посохом, а Настасья Филипповна есть Барашкова, так сказать, даже знатная барыня, и тоже в своем роде княжна, а знается с некоим Тоцким, с Афанасием Ивановичем, с одним исключительно, помещиком и раскапиталистом, членом компаний и обществ, и
большую дружбу
на этот счет с генералом Епанчиным ведущие…
Эта младшая была даже совсем красавица и начинала в свете обращать
на себя
большое внимание.
Подозрительность этого человека, казалось, все более и более увеличивалась; слишком уж князь не подходил под разряд вседневных посетителей, и хотя генералу довольно часто, чуть не ежедневно, в известный час приходилось принимать, особенно по делам, иногда даже очень разнообразных гостей, но, несмотря
на привычку и инструкцию довольно широкую, камердинер был в
большом сомнении; посредничество секретаря для доклада было необходимо.
Дальнейшего князь не услышал, потому что камердинер начал шептать. Гаврила Ардалионович слушал внимательно и поглядывал
на князя с
большим любопытством, наконец перестал слушать и нетерпеливо приблизился к нему.
— Очень может быть, хотя это и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу; вот перья и бумага, вот
на этот столик пожалуйте. Что это? — обратился генерал к Гане, который тем временем вынул из своего портфеля и подал ему фотографический портрет
большого формата, — ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама тебе прислала, сама? — оживленно и с
большим любопытством спрашивал он Ганю.
Генеральша была ревнива к своему происхождению. Каково же ей было, прямо и без приготовления, услышать, что этот последний в роде князь Мышкин, о котором она уже что-то слышала, не
больше как жалкий идиот и почти что нищий, и принимает подаяние
на бедность. Генерал именно бил
на эффект, чтобы разом заинтересовать, отвлечь все как-нибудь в другую сторону.
Тоже иногда в полдень, когда зайдешь куда-нибудь в горы, станешь один посредине горы, кругом сосны, старые,
большие, смолистые; вверху
на скале старый замок средневековый, развалины; наша деревенька далеко внизу, чуть видна; солнце яркое, небо голубое, тишина страшная.
На эшафот ведет лесенка; тут он пред лесенкой вдруг заплакал, а это был сильный и мужественный человек,
большой злодей, говорят, был.
Впрочем,
на меня все в деревне рассердились
больше по одному случаю… а Тибо просто мне завидовал; он сначала все качал головой и дивился, как это дети у меня все понимают, а у него почти ничего, а потом стал надо мной смеяться, когда я ему сказал, что мы оба их ничему не научим, а они еще нас научат.
Сошлось много народу смотреть, как она будет плакать и за гробом идти; тогда пастор, — он еще был молодой человек, и вся его амбиция была сделаться
большим проповедником, — обратился ко всем и указал
на Мари.
Она уже была так слаба от чахотки, что все
больше сидела с закрытыми глазами, прислонив голову к скале, и дремала, тяжело дыша; лицо ее похудело, как у скелета, и пот проступал
на лбу и
на висках.
На первый случай я положил быть со всеми вежливым и откровенным;
больше от меня ведь никто не потребует.
Согласитесь сами, у всякого есть свои недостатки и свои… особенные черты, у других, может, еще
больше, чем у тех,
на которых привыкли пальцами указывать.
— С Иваном Федоровичем Епанчиным я действительно бывал в
большой дружбе, — разливался генерал
на вопросы Настасьи Филипповны. — Я, он и покойный князь Лев Николаевич Мышкин, сына которого я обнял сегодня после двадцатилетней разлуки, мы были трое неразлучные, так сказать, кавалькада: Атос, Портос и Арамис. Но увы, один в могиле, сраженный клеветой и пулей, другой перед вами и еще борется с клеветами и пулями…
— Отсюда далеко: у
Большого театра, дом Мытовцовой, почти тут же
на площади, в бельэтаже… У ней
большого собрания не будет, даром что именинница, и разойдутся рано…
Визит к ней, — это пять минут, в этом доме я без церемонии, я тут почти что живу, умоюсь, сделаю самый необходимый туалет, и тогда
на извозчике мы пустимся к
Большому театру.
Настасья Филипповна выслушала этот отзыв с
большим вниманием и любопытно следила за Ганей, но разговор тотчас же перешел
на Рогожина, так капитально участвовавшего в утрешней истории и которым тоже с чрезвычайным любопытством стали интересоваться Афанасий Иванович и Иван Федорович.
Князь, позвольте вас спросить, как вы думаете, мне вот всё кажется, что
на свете гораздо
больше воров, чем неворов, и что нет даже такого самого честного человека, который бы хоть раз в жизни чего-нибудь не украл.
За петуха мы поссорились, и значительно, а тут как раз вышел случай, что меня, по первой же просьбе моей,
на другую квартиру перевели, в противоположный форштадт, в многочисленное семейство одного купца с
большою бородищей, как теперь его помню.
Рогожин уселся тоже
на показанный ему стул, но сидел недолго; он скоро встал и уже
больше не садился.
Варя, так строго обращавшаяся с ним прежде, не подвергала его теперь ни малейшему допросу об его странствиях; а Ганя, к
большому удивлению домашних, говорил и даже сходился с ним иногда совершенно дружески, несмотря
на всю свою ипохондрию, чего никогда не бывало прежде, так как двадцатисемилетний Ганя, естественно, не обращал
на своего пятнадцатилетнего брата ни малейшего дружелюбного внимания, обращался с ним грубо, требовал к нему от всех домашних одной только строгости и постоянно грозился «добраться до его ушей», что и выводило Колю «из последних границ человеческого терпения».
В одной одежде была полная перемена: всё платье было другое, сшитое в Москве и хорошим портным; но и в платье был недостаток: слишком уж сшито было по моде (как и всегда шьют добросовестные, но не очень талантливые портные) и, сверх того,
на человека, нисколько этим не интересующегося, так что при внимательном взгляде
на князя слишком
большой охотник посмеяться, может быть, и нашел бы чему улыбнуться.
К удивлению его, этот домик оказался красивым
на вид, чистеньким, содержащимся в
большом порядке, с палисадником, в котором росли цветы.
Слушателями были: мальчик лет пятнадцати, с довольно веселым и неглупым лицом и с книгой в руках, молодая девушка лет двадцати, вся в трауре и с грудным ребенком
на руках, тринадцатилетняя девочка, тоже в трауре, очень смеявшаяся и ужасно разевавшая при этом рот, и, наконец, один чрезвычайно странный слушатель, лежавший
на диване малый лет двадцати, довольно красивый, черноватый, с длинными, густыми волосами, с черными
большими глазами, с маленькими поползновениями
на бакенбарды и бородку.
— Он поутру никогда много не пьет; если вы к нему за каким-нибудь делом, то теперь и говорите. Самое время. Разве к вечеру, когда воротится, так хмелен; да и то теперь
больше на ночь плачет и нам вслух из Священного писания читает, потому что у нас матушка пять недель как умерла.
Если совершенная правда, что у вас опять это дело сладилось, то я и
на глаза ей не покажусь, да и к тебе
больше никогда не приду.
Тогда вот мне в голову и пришло, что до того она меня низко почитает, что и зла-то
на мне
большого держать не может.
«Ты вот точно такой бы и был, — усмехнулась мне под конец, — у тебя, говорит, Парфен Семеныч, сильные страсти, такие страсти, что ты как раз бы с ними в Сибирь,
на каторгу, улетел, если б у тебя тоже ума не было, потому что у тебя
большой ум есть, говорит» (так и сказала, вот веришь или нет?
— Вот эти все здесь картины, — сказал он, — всё за рубль, да за два
на аукционах куплены батюшкой покойным, он любил. Их один знающий человек все здесь пересмотрел; дрянь, говорит, а вот эта — вот картина, над дверью, тоже за два целковых купленная, говорит, не дрянь. Еще родителю за нее один выискался, что триста пятьдесят рублей давал, а Савельев Иван Дмитрич, из купцов, охотник
большой, так тот до четырехсот доходил, а
на прошлой неделе брату Семену Семенычу уж и пятьсот предложил. Я за собой оставил.
Подходит ко мне: «Купи, барин, крест серебряный, всего за двугривенный отдаю; серебряный!» Вижу в руке у него крест и, должно быть, только что снял с себя,
на голубой, крепко заношенной ленточке, но только настоящий оловянный с первого взгляда видно,
большого размера, осьмиконечный полного византийского рисунка.
Она была в черном шерстяном платье, с черным
большим платком
на шее, в белом чистом чепце с черными лентами.
Но только что он заметил в себе это болезненное и до сих пор совершенно бессознательное движение, так давно уже овладевшее им, как вдруг мелькнуло пред ним и другое воспоминание, чрезвычайно заинтересовавшее его: ему вспомнилось, что в ту минуту, когда он заметил, что всё ищет чего-то кругом себя, он стоял
на тротуаре у окна одной лавки и с
большим любопытством разглядывал товар, выставленный в окне.
На террасе, довольно поместительной, при входе с улицы в комнаты, было наставлено несколько померанцевых, лимонных и жасминных деревьев, в
больших зеленых деревянных кадках, что и составляло, по расчету Лебедева, самый обольщающий вид.
— Да почему же? — усовещевал князь. — Право, вы меня всеми этими наблюдениями и сторожением только мучаете. Мне одному скучно, я вам несколько раз говорил, а сами вы вашим беспрерывным маханием рук и хождением
на цыпочках еще
больше тоску нагоняете.
— Я ведь
на время,
на несколько месяцев, самое
большее год в отставке пробуду, — смеялся Радомский.
Вот!.. — залепетал вдруг снова Бурдовский, дико и опасливо осматриваясь кругом и тем более горячась, чем
больше не доверял и дичился, — вы не имеете права! — и, проговорив это, резко остановился, точно оборвал, и безмолвно выпучив близорукие, чрезвычайно выпуклые с красными толстыми жилками глаза, вопросительно уставился
на князя, наклонившись вперед всем своим корпусом.
— По моему мнению, — начал князь довольно тихо, — по моему мнению, вы, господин Докторенко, во всем том, что сказали сейчас, наполовину совершенно правы, даже я согласен, что
на гораздо
большую половину, и я бы совершенно был с вами согласен, если бы вы не пропустили чего-то в ваших словах.
Тем не менее я имею полное право, по самым точным данным, утверждать, что господину Бурдовскому хотя, конечно, и была слишком хорошо известна эпоха его рождения, но совершенно не было известно обстоятельство этого пребывания Павлищева за границей, где господин Павлищев провел
большую часть жизни, возвращаясь в Россию всегда
на малые сроки.
Он надеялся нажить
большие деньги как адвокат, и расчет его был не только тонкий и мастерской, но вернейший: он основывался
на легкости, с которою князь дает деньги, и
на благодарно-почтительном чувстве его к покойному Павлищеву; он основывался, наконец (что важнее всего),
на известных рыцарских взглядах князя насчет обязанностей чести и совести.
И он чуть не побежал с террасы. Но племянник Лебедева схватил его за руку и что-то шепнул ему. Тот быстро воротился и, вынув из кармана незапечатанный письменный конверт
большого формата, бросил его
на столик, стоявший подле князя.
— Сохрани господи, — криво улыбался Ипполит, — но меня
больше всего поражает чрезвычайная эксцентричность ваша, Лизавета Прокофьевна; я, признаюсь, нарочно подвел про Лебедева, я знал, как
на вас подействует,
на вас одну, потому что князь действительно простит, и, уж наверно, простил… даже, может, извинение в уме подыскал, ведь так, князь, не правда ли?
Видно было, что он оживлялся порывами, из настоящего почти бреда выходил вдруг,
на несколько мгновений, с полным сознанием вдруг припоминал и говорил,
большею частью отрывками, давно уже, может быть, надуманными и заученными, в долгие, скучные часы болезни,
на кровати, в уединении, в бессонницу.
Но в подобных случаях
большею частию присутствующие, если их даже и много, отвечают молчанием, пассивным любопытством, не желая ничего
на себя принимать, и выражают свои мысли уже долго спустя.
Князь хоть и обвинил себя во многом, по обыкновению, и искренно ожидал наказания, но все-таки у него было сначала полное внутреннее убеждение, что Лизавета Прокофьевна не могла
на него рассердиться серьезно, а рассердилась
больше на себя самоё.
— Это-то, кажется, было; ветреник! Но, впрочем, если было, то уж очень давно, еще прежде, то есть года два-три. Ведь он еще с Тоцким был знаком. Теперь же быть ничего не могло в этом роде,
на ты они не могли быть никогда! Сами знаете, что и ее всё здесь не было; нигде не было. Многие еще и не знают, что она опять появилась. Экипаж я заметил дня три, не
больше.
Тема завязавшегося разговора, казалось, была не многим по сердцу; разговор, как можно было догадаться, начался из-за нетерпеливого спора и, конечно, всем бы хотелось переменить сюжет, но Евгений Павлович, казалось, тем
больше упорствовал и не смотрел
на впечатление; приход князя как будто возбудил его еще более. Лизавета Прокофьевна хмурилась, хотя и не всё понимала. Аглая, сидевшая в стороне, почти в углу, не уходила, слушала и упорно молчала.
Сестры, бывшие, впрочем, в самом праздничном настроении, беспрерывно поглядывали
на Аглаю и князя, шедших впереди; видно было, что младшая сестрица задала им
большую загадку.
— Это шутка. Это та же шутка, что и тогда с «бедным рыцарем», — твердо прошептала ей
на ухо Александра, — и ничего
больше! Она, по-своему, его опять
на зубок подняла. Только слишком далеко зашла эта шутка; это надо прекратить, maman! Давеча она как актриса коверкалась, нас из-за шалости напугала…
Их тотчас заметили почти все, но
большею частию старались показывать вид, что совершенно их не видят, и только разве некоторые из молодежи улыбнулись
на них, передавая друг другу что-то вполголоса.
И вдруг совершенно неожиданно он вытащил из своего верхнего бокового кармана
большой, канцелярского размера пакет, запечатанный
большою красною печатью. Он положил его
на стол пред собой.