Неточные совпадения
— И не давай! Так мне и
надо; не давай! А я
буду плясать. Жену, детей малых брошу, а пред тобой
буду плясать. Польсти, польсти!
— То, стало
быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может
быть, оно так и
надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
— Помилуйте, я ваш вопрос очень ценю и понимаю. Никакого состояния покамест я не имею и никаких занятий, тоже покамест, а
надо бы-с. А деньги теперь у меня
были чужие, мне дал Шнейдер, мой профессор, у которого я лечился и учился в Швейцарии, на дорогу, и дал ровно вплоть, так что теперь, например, у меня всего денег несколько копеек осталось. Дело у меня, правда,
есть одно, и я нуждаюсь в совете, но…
Да тут именно чрез ум
надо бы с самого начала дойти; тут именно
надо понять и… и поступить с обеих сторон: честно и прямо, не то… предуведомить заранее, чтобы не компрометировать других, тем паче, что и времени к тому
было довольно, и даже еще и теперь его остается довольно (генерал значительно поднял брови), несмотря на то, что остается всего только несколько часов…
Эта семейная половина состояла из залы, обращавшейся, когда
надо, в столовую, из гостиной, которая
была, впрочем, гостиною только поутру, а вечером обращалась в кабинет Гани и в его спальню, и, наконец, из третьей комнаты, тесной и всегда затворенной: это
была спальня Нины Александровны и Варвары Ардалионовны.
Она всю жизнь
будет меня за валета бубнового считать (да это-то ей, может
быть, и
надо) и все-таки любить по-своему; она к тому приготовляется, такой уж характер.
— Эге! Да с вами
надо осторожнее. Черт знает, вы и тут яду влили. А кто знает, может
быть, вы мне и враг? Кстати, ха-ха-ха! И забыл спросить: правда ли мне показалось, что вам Настасья Филипповна что-то слишком нравится, а?
— У меня, Коля, у самого мысль
была; мне вашего папашу видеть
надо… по одному случаю… Пойдемте же…
— А я вас именно хотел попросить, не можете ли вы, как знакомый, ввести меня сегодня вечером к Настасье Филипповне? Мне это
надо непременно сегодня же; у меня дело; но я совсем не знаю, как войти. Я
был давеча представлен, но все-таки не приглашен: сегодня там званый вечер. Я, впрочем, готов перескочить через некоторые приличия, и пусть даже смеются
надо мной, только бы войти как-нибудь.
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются, начинают мужчины; дело устраивается по жребию, как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет, тот, разумеется, не рассказывает, но ведь
надо же
быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко мне, в шляпу, князь
будет вынимать. Задача самая простая, самый дурной поступок из всей своей жизни рассказать, — это ужасно легко, господа! Вот вы увидите! Если же кто позабудет, то я тотчас берусь напомнить!
В таком случае, разумеется, не может
быть колебаний: совесть и память сердца тотчас же подскажут, что именно
надо рассказывать.
— Всех, всех впусти, Катя, не бойся, всех до одного, а то и без тебя войдут. Вон уж как шумят, точно давеча. Господа, вы, может
быть, обижаетесь, — обратилась она к гостям, — что я такую компанию при вас принимаю? Я очень сожалею и прощения прошу, но так
надо, а мне очень, очень бы желалось, чтобы вы все согласились
быть при этой развязке моими свидетелями, хотя, впрочем, как вам угодно…
— Позвольте, Настасья Филипповна, — вскричал генерал в припадке рыцарского великодушия, — кому вы говорите? Да я из преданности одной останусь теперь подле вас, и если, например,
есть какая опасность… К тому же я, признаюсь, любопытствую чрезмерно. Я только насчет того хотел, что они испортят ковры и, пожалуй, разобьют что-нибудь… Да и не
надо бы их совсем, по-моему, Настасья Филипповна!
Князь! тебе теперь
надо Аглаю Епанчину, а не Настасью Филипповну, а то что — Фердыщенко-то пальцами
будет указывать!
Где ему жениться, ему самому еще няньку
надо; вон генерал и
будет у него в няньках, — ишь за ним увивается!
— А того не знает, что, может
быть, я, пьяница и потаскун, грабитель и лиходей, за одно только и стою, что вот этого зубоскала, еще младенца, в свивальники обертывал, да в корыте мыл, да у нищей, овдовевшей сестры Анисьи, я, такой же нищий, по ночам просиживал, напролет не спал, за обоими ими больными ходил, у дворника внизу дрова воровал, ему песни
пел, в пальцы прищелкивал, с голодным-то брюхом, вот и вынянчил, вон он смеется теперь
надо мной!
— Верно знаю, — с убеждением подтвердил Рогожин. — Что, не такая, что ли? Это, брат, нечего и говорить, что не такая. Один это только вздор. С тобой она
будет не такая, и сама, пожалуй, этакому делу ужаснется, а со мной вот именно такая. Ведь уж так. Как на последнюю самую шваль на меня смотрит. С Келлером, вот с этим офицером, что боксом дрался, так наверно знаю — для одного смеху
надо мной сочинила… Да ты не знаешь еще, что она
надо мной в Москве выделывала! А денег-то, денег сколько я перевел…
— Полторы сутки ровно не спал, не
ел, не
пил, из комнаты ее не выходил, на коленки перед ней становился: «Умру, говорю, не выйду, пока не простишь, а прикажешь вывести — утоплюсь; потому — что я без тебя теперь
буду?» Точно сумасшедшая она
была весь тот день, то плакала, то убивать меня собиралась ножом, то ругалась
надо мной.
Всё это
надо скорее обдумать, непременно; теперь ясно
было, что ему не померещилось и в воксале, что с ним случилось непременно что-то действительное и непременно связанное со всем этим прежним его беспокойством.
Да,
надо, чтобы теперь всё это
было ясно поставлено, чтобы все ясно читали друг в друге, чтобы не
было этих мрачных и страстных отречений, как давеча отрекался Рогожин, и пусть всё это совершится свободно и… светло.
— Это
будет очень хорошо, если вы сейчас же и сами это дело окончите, — сказала Аглая, с какою-то особенною серьезностию подходя к князю, — а нам всем позволите
быть вашими свидетелями. Вас хотят замарать, князь, вам
надо торжественно оправдать себя, и я заранее ужасно рада за вас.
Надо признаться, что ему везло-таки счастье, так что он, уж и не говоря об интересной болезни своей, от которой лечился в Швейцарии (ну можно ли лечиться от идиотизма, представьте себе это?!!), мог бы доказать собою верность русской пословицы: «Известному разряду людей — счастье!» Рассудите сами: оставшись еще грудным ребенком по смерти отца, говорят, поручика, умершего под судом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а может
быть, и за пересыпанную с излишком дачу розог подчиненному (старое-то время помните, господа!), наш барон взят
был из милости на воспитание одним из очень богатых русских помещиков.
Надо справляться с толковым словарем: «свежо предание, а верится с трудом»),
был, по-видимому, один из тех русских лежебок и тунеядцев, что проводили свою праздную жизнь за границей, летом на водах, а зимой в парижском Шато-де-Флёре, где и оставили в свой век необъятные суммы.
И потому я не имею права… к тому же я мнителен, я… я убежден, что в этом доме меня не могут обидеть и любят меня более, чем я стою, но я знаю (я ведь наверно знаю), что после двадцати лет болезни непременно должно
было что-нибудь да остаться, так что нельзя не смеяться
надо мной… иногда… ведь так?
— Тут просто хлыст
надо, иначе ничем не возьмешь с этою тварью! — почти громко проговорил он. (Он, кажется,
был и прежде конфидентом Евгения Павловича.)
— Я хоть женщина, а ни за что бы не убежала, — заметила она чуть не обидчиво. — А впрочем, вы
надо мной смеетесь и кривляетесь по вашему обыкновению, чтобы себе больше интересу придать; скажите: стреляют обыкновенно с двенадцати шагов? Иные и с десяти? Стало
быть, это наверно
быть убитым или раненым?
— Ну, так, значит, и не умеете, потому что тут нужна практика! Слушайте же и заучите: во-первых, купите хорошего пистолетного пороху, не мокрого (говорят,
надо не мокрого, а очень сухого), какого-то мелкого, вы уже такого спросите, а не такого, которым из пушек палят. Пулю, говорят, сами как-то отливают. У вас пистолеты
есть?
Над матерью сейчас насмеялась в глаза, над сестрами, над князем Щ.; про меня и говорить нечего,
надо мной она редко когда не смеется, но ведь я что, я, знаешь, люблю ее, люблю даже, что она смеется, — и, кажется, бесенок этот меня за это особенно любит, то
есть больше всех других, кажется.
— Затем, что мне
надо краешек солнца увидеть. Можно
пить за здоровье солнца, князь, как вы думаете?
Покажите же вы мне что-нибудь подобное такой силе в наш век пороков и железных дорог… то
есть,
надо бы сказать: в наш век пароходов и железных дорог, но я говорю: в наш век пороков и железных дорог, потому что я пьян, но справедлив!
Лебедев, чуть не доведший некоторых из слушателей до настоящего негодования (
надо заметить, что бутылки всё время не переставали откупориваться), неожиданным заключением своей речи насчет закусочки примирил с собой тотчас же всех противников. Сам он называл такое заключение «ловким, адвокатским оборотом дела». Веселый смех поднялся опять, гости оживились; все встали из-за стола, чтобы расправить члены и пройтись по террасе. Только Келлер остался недоволен речью Лебедева и
был в чрезвычайном волнении.
Говорят, смирение
есть страшная сила;
надо справиться об этом у князя, это его собственное выражение.)
Я положил умереть в Павловске, на восходе солнца и сойдя в парк, чтобы не обеспокоить никого на даче. Мое «Объяснение» достаточно объяснит всё дело полиции. Охотники до психологии и те, кому
надо, могут вывести из него всё, что им
будет угодно. Я бы не желал, однако ж, чтоб эта рукопись предана
была гласности. Прошу князя сохранить экземпляр у себя и сообщить другой экземпляр Аглае Ивановне Епанчиной. Такова моя воля. Завещаю мой скелет в Медицинскую академию для научной пользы.
— Ну, довольно,
надо торопиться, — заключила она, выслушав всё, — всего нам только час здесь
быть, до восьми часов, потому что в восемь часов мне
надо непременно
быть дома, чтобы не узнали, что я здесь сидела, а я за делом пришла; мне много нужно вам сообщить. Только вы меня совсем теперь сбили. Об Ипполите я думаю, что пистолет у него так и должен
был не выстрелить, это к нему больше идет. Но вы уверены, что он непременно хотел застрелиться и что тут не
было обману?
А впрочем, я, кажется, понимаю: знаете ли, что я сама раз тридцать, еще даже когда тринадцатилетнею девочкой
была, думала отравиться, и всё это написать в письме к родителям, и тоже думала, как я
буду в гробу лежать, и все
будут надо мною плакать, а себя обвинять, что
были со мной такие жестокие…
— О нет, хочу, только это совсем не нужно… то
есть, я никак не думал, что
надо делать такое предложение, — сконфузился князь.
Идем мы с ним давеча по горячим следам к Вилкину-с… а
надо вам заметить, что генерал
был еще более моего поражен, когда я, после пропажи, первым делом его разбудил, даже так, что в лице изменился, покраснел, побледнел, и, наконец, вдруг в такое ожесточенное и благородное негодование вошел, что я даже и не ожидал такой степени-с.
— Видите, — запутывался и всё более и более нахмуривался князь, расхаживая взад и вперед по комнате и стараясь не взглядывать на Лебедева, — мне дали знать… мне сказали про господина Фердыщенка, что будто бы он, кроме всего, такой человек, при котором
надо воздерживаться и не говорить ничего… лишнего, — понимаете? Я к тому, что, может
быть, и действительно он
был способнее, чем другой… чтобы не ошибиться, — вот в чем главное, понимаете?
Не
было бы этого, я, может
быть, непременно бы открыл — либо порох, либо Америку, — наверно еще не знаю что, но только непременно бы открыл!» Всего характернее в этих господах то, что они действительно всю жизнь свою никак не могут узнать наверно, что именно им так
надо открыть, и что именно они всю жизнь наготове открыть: порох или Америку?
— Знаю, князь, знаю, то
есть знаю, что, пожалуй, и не выполню; ибо тут
надо сердце такое, как ваше, иметь. Да к тому же и сам раздражителен и повадлив, слишком уж он свысока стал со мной иногда теперь обращаться; то хнычет и обнимается, а то вдруг начнет унижать и презрительно издеваться; ну, тут я возьму, да нарочно полу-то и выставлю, хе-хе! До свиданья, князь, ибо очевидно задерживаю и мешаю, так сказать, интереснейшим чувствам…
То
есть мне
надо бы
было выразиться: «Помиритесь с императором Александром», но, как ребенок, я наивно высказал всю мою мысль.
Сердце матери дрожало от этого помышления, кровью обливалось и слезами, хотя в то же время что-то и шевелилось внутри этого сердца, вдруг говорившее ей: «А чем бы князь не такой, какого вам
надо?» Ну, вот эти-то возражения собственного сердца и
были всего хлопотливее для Лизаветы Прокофьевны.
Он разговорился, а этого с ним еще не повторялось с того самого утра, когда, полгода назад, произошло его первое знакомство с Епанчиными; по возвращении же в Петербург он
был заметно и намеренно молчалив и очень недавно, при всех, проговорился князю Щ., что ему
надо сдерживать себя и молчать, потому что он не имеет права унижать мысль, сам излагая ее.
Гром, крик, драгоценные осколки, рассыпавшиеся по ковру, испуг, изумление — о, что
было с князем, то трудно да почти и не
надо изображать!
— Я вас не благодарю, я только… любуюсь вами, я счастлив, глядя на вас; может
быть, я говорю глупо, но — мне говорить
надо,
надо объяснить… даже хоть из уважения к самому себе.
Я хотел вас узнать, и это
было надо; очень, очень
надо!..
— Я не от вас ухожу, — продолжал он с беспрерывною одышкой и перхотой, — я, напротив, нашел нужным к вам прийти, и за делом… без чего не стал бы беспокоить. Я туда ухожу, и в этот раз, кажется, серьезно. Капут! Я не для сострадания, поверьте… я уж и лег сегодня, с десяти часов, чтоб уж совсем не вставать до самого того времени, да вот раздумал и встал еще раз, чтобы к вам идти… стало
быть,
надо.