Неточные совпадения
Князю отворил ливрейный слуга, и ему долго нужно было объясняться с этим
человеком, с самого начала посмотревшим на него и на его узелок подозрительно.
Наконец, на неоднократное и точное заявление, что он действительно
князь Мышкин и что ему непременно надо видеть генерала по делу необходимому, недоумевающий
человек препроводил его рядом, в маленькую переднюю, перед самою приемной, у кабинета, и сдал его с рук на руки другому
человеку, дежурившему по утрам в этой передней и докладывавшему генералу о посетителях.
Подозрительность этого
человека, казалось, все более и более увеличивалась; слишком уж
князь не подходил под разряд вседневных посетителей, и хотя генералу довольно часто, чуть не ежедневно, в известный час приходилось принимать, особенно по делам, иногда даже очень разнообразных гостей, но, несмотря на привычку и инструкцию довольно широкую, камердинер был в большом сомнении; посредничество секретаря для доклада было необходимо.
Казалось бы, разговор
князя был самый простой; но чем он был проще, тем и становился в настоящем случае нелепее, и опытный камердинер не мог не почувствовать что-то, что совершенно прилично
человеку с
человеком и совершенно неприлично гостю с
человеком.
А так как
люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или
князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или
князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный
князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть, и в том и в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
— Здесь у вас в комнатах теплее, чем за границей зимой, — заметил
князь, — а вот там зато на улицах теплее нашего, а в домах зимой — так русскому
человеку и жить с непривычки нельзя.
Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила в его бледное лицо, хотя речь его по-прежнему была тихая. Камердинер с сочувствующим интересом следил за ним, так что оторваться, кажется, не хотелось; может быть, тоже был
человек с воображением и попыткой на мысль.
Но
князь не успел сходить покурить. В переднюю вдруг вошел молодой
человек, с бумагами в руках. Камердинер стал снимать с него шубу. Молодой
человек скосил глаза на
князя.
— Вы
князь Мышкин? — спросил он чрезвычайно любезно и вежливо. Это был очень красивый молодой
человек, тоже лет двадцати восьми, стройный блондин, средневысокого роста, с маленькою наполеоновскою бородкой, с умным и очень красивым лицом. Только улыбка его, при всей ее любезности, была что-то уж слишком тонка; зубы выставлялись при этом что-то уж слишком жемчужно-ровно; взгляд, несмотря на всю веселость и видимое простодушие его, был что-то уж слишком пристален и испытующ.
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся
князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь
люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
— Вот что,
князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы в самом деле такой, каким кажетесь, то с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите, я
человек занятой, и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу, так и выходит, что я хоть и рад
людям… хорошим, то есть… но… Впрочем, я так убежден, что вы превосходно воспитаны, что… А сколько вам лет,
князь?
— Как вам показалось,
князь, — обратился вдруг к нему Ганя, — что это, серьезный какой-нибудь
человек или только так, безобразник? Собственно ваше мнение?
Правда,
человеку необходимы и карманные деньги, хотя бы некоторые, но вы не рассердитесь,
князь, если я вам замечу, что вам лучше бы избегать карманных денег, да и вообще денег в кармане.
— Почему же? — смеялся
князь. — И я бы не упустил на их месте случай. А я все-таки стою за осла: осел добрый и полезный
человек.
— Да и об осле было умно, — заметила Александра, —
князь рассказал очень интересно свой болезненный случай и как все ему понравилось чрез один внешний толчок. Мне всегда было интересно, как
люди сходят с ума и потом опять выздоравливают. Особенно если это вдруг сделается.
— Насчет жизни в тюрьме можно еще и не согласиться, — сказал
князь, — я слышал один рассказ
человека, который просидел в тюрьме лет двенадцать; это был один из больных у моего профессора и лечился.
— Этот
человек уверяет, — резко сказала Аглая, когда
князь кончил читать, — что слово «разорвите всё» меня не скомпрометирует и не обяжет ничем, и сам дает мне в этом, как видите, письменную гарантию, этою самою запиской.
— Я вас подлецом теперь уже никогда не буду считать, — сказал
князь. — Давеча я вас уже совсем за злодея почитал, и вдруг вы меня так обрадовали, — вот и урок: не судить, не имея опыта. Теперь я вижу, что вас не только за злодея, но и за слишком испорченного
человека считать нельзя. Вы, по-моему, просто самый обыкновенный
человек, какой только может быть, разве только что слабый очень и нисколько не оригинальный.
Я,
князь, не по расчету в этот мрак иду, — продолжал он, проговариваясь, как уязвленный в своем самолюбии молодой
человек, — по расчету я бы ошибся наверно, потому и головой, и характером еще не крепок.
Заметьте себе, милый
князь, что нет ничего обиднее
человеку нашего времени и племени, как сказать ему, что он не оригинален, слаб характером, без особенных талантов и
человек обыкновенный.
— Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к
князю, — верите ли вы, что этот бесстыдный
человек не пощадил моих сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал и заложил, ничего не оставил. Что я с твоими заемными письмами делать буду, хитрый и бессовестный ты
человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное сердце: чем, чем я накормлю моих сиротских детей? Вот появляется пьяный и на ногах не стоит… Чем прогневала я господа бога, гнусный и безобразный хитрец, отвечай?
При этом он горячо высказал свое мнение, что
князя весьма странно и бог знает с чего назвали идиотом, что он думает о нем совершенно напротив, и что, уж конечно, этот
человек себе на уме.
Князь, позвольте вас спросить, как вы думаете, мне вот всё кажется, что на свете гораздо больше воров, чем неворов, и что нет даже такого самого честного
человека, который бы хоть раз в жизни чего-нибудь не украл.
— Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое «при
людях»? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно хотела рассказать свой анекдот, ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы говорите, что «не серьезно»? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала
князю: «как скажете, так и будет»; сказал бы да, я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?
— А
князь для меня то, что я в него в первого, во всю мою жизнь, как в истинно преданного
человека поверила. Он в меня с одного взгляда поверил, и я ему верю.
— Фердыщенко, может быть, не возьмет, Настасья Филипповна, я
человек откровенный, — перебил Фердыщенко, — зато
князь возьмет! Вы вот сидите да плачетесь, а вы взгляните-ка на
князя! Я уж давно наблюдаю…
Князь встал и дрожащим, робким голосом, но в то же время с видом глубоко убежденного
человека произнес...
— Вы, кажется, сказали,
князь, что письмо к вам от Салазкина? — спросил Птицын. — Это очень известный в своем кругу
человек; это очень известный ходок по делам, и если действительно он вас уведомляет, то вполне можете верить. К счастию, я руку знаю, потому что недавно дело имел… Если бы вы дали мне взглянуть, может быть, мог бы вам что-нибудь и сказать.
Все устремили взгляды на Птицына, читавшего письмо. Общее любопытство получило новый и чрезвычайный толчок. Фердыщенку не сиделось; Рогожин смотрел в недоумении и в ужасном беспокойстве переводил взгляды то на
князя, то на Птицына. Дарья Алексеевна в ожидании была как на иголках. Даже Лебедев не утерпел, вышел из своего угла, и, согнувшись в три погибели, стал заглядывать в письмо чрез плечо Птицына, с видом
человека, опасающегося, что ему сейчас дадут за это колотушку.
Я… я вас буду всю жизнь уважать, Настасья Филипповна, — заключил вдруг
князь, как бы вдруг опомнившись, покраснев и сообразив, пред какими
людьми он это говорит.
— Спасибо,
князь, со мной так никто не говорил до сих пор, — проговорила Настасья Филипповна, — меня всё торговали, а замуж никто еще не сватал из порядочных
людей. Слышали, Афанасий Иваныч? Как вам покажется всё, что
князь говорил? Ведь почти что неприлично… Рогожин! Ты погоди уходить-то. Да ты и не уйдешь, я вижу. Может, я еще с тобой отправлюсь. Ты куда везти-то хотел?
Прощай,
князь, в первый раз
человека видела!
Потом дня через два или три прибавила, но уже не называя
князя, а неопределенно, «что главнейшая черта в ее жизни была беспрерывная ошибка в
людях».
А дочки тоже подивились на свою мамашу, так торжественно объявившую им, что «главнейшая черта ее жизни — беспрерывная ошибка в
людях», и в то же самое время поручавшую
князя вниманию «могущественной» старухи Белоконской в Москве, причем, конечно, пришлось выпрашивать ее внимания Христом да богом, потому что «старуха» была в известных случаях туга на подъем.
В Петербург пожаловал из Москвы один
князь,
князь Щ., известный, впрочем,
человек, и известный с весьма и весьма хорошей точки.
Человек он был самого высшего света и, кроме того, с состоянием, «хорошим, серьезным, неоспоримым», как отозвался генерал, имевший случай по одному довольно серьезному делу сойтись и познакомиться с
князем у графа, своего начальника.
Князь, из некоторого особенного любопытства, никогда не избегал знакомства с русскими «деловыми
людьми».
В одной одежде была полная перемена: всё платье было другое, сшитое в Москве и хорошим портным; но и в платье был недостаток: слишком уж сшито было по моде (как и всегда шьют добросовестные, но не очень талантливые портные) и, сверх того, на
человека, нисколько этим не интересующегося, так что при внимательном взгляде на
князя слишком большой охотник посмеяться, может быть, и нашел бы чему улыбнуться.
— Да перестань, пьяный ты
человек! Верите ли,
князь, теперь он вздумал адвокатством заниматься, по судебным искам ходить; в красноречие пустился и всё высоким слогом с детьми дома говорит. Пред мировыми судьями пять дней тому назад говорил. И кого же взялся защищать: не старуху, которая его умоляла, просила, и которую подлец ростовщик ограбил, пятьсот рублей у ней, всё ее достояние, себе присвоил, а этого же самого ростовщика, Зайдлера какого-то, жида, за то, что пятьдесят рублей обещал ему дать…
— Ваш дядя все-таки… не бессердечный же
человек, — нехотя заметил
князь. Ему этот молодой
человек становился весьма противен.
— Послушайте, Лебедев, — твердо сказал
князь, отворачиваясь от молодого
человека, — я ведь знаю по опыту, что вы
человек деловой, когда захотите… У меня теперь времени очень мало, и если вы… Извините, как вас по имени-отчеству, я забыл?
— Я и не знал, что у вас такое хозяйство, — сказал
князь с видом
человека, думающего совсем о другом.
Один портрет во весь рост привлек на себя внимание
князя: он изображал
человека лет пятидесяти, в сюртуке покроя немецкого, но длиннополом, с двумя медалями на шее, с очень редкою и коротенькою седоватою бородкой, со сморщенным и желтым лицом, с подозрительным, скрытным и скорбным взглядом.
— Вот это я люблю! Нет, вот это лучше всего! — выкрикивал он конвульсивно, чуть не задыхаясь. — Один совсем в бога не верует, а другой уж до того верует, что и
людей режет по молитве… Нет, этого, брат
князь, не выдумаешь! Ха-ха-ха! Нет, это лучше всего!..
— Да дай же я хоть обниму тебя на прощанье, странный ты
человек! — вскричал
князь, с нежным упреком смотря на него, и хотел его обнять. Но Парфен едва только поднял свои руки, как тотчас же опять опустил их. Он не решался; он отвертывался, чтобы не глядеть на
князя. Он не хотел его обнимать.
А впрочем, что же я? (продолжалось мечтаться
князю) Разве он убил эти существа, этих шесть
человек?
Или в самом деле было что-то такое в Рогожине, то есть в целом сегодняшнем образе этого
человека, во всей совокупности его слов, движений, поступков, взглядов, что могло оправдывать ужасные предчувствия
князя и возмущающие нашептывания его демона?
Убеждение в чем? (О, как мучила
князя чудовищность, «унизительность» этого убеждения, «этого низкого предчувствия», и как обвинял он себя самого!) Скажи же, если смеешь, в чем? — говорил он беспрерывно себе, с упреком и с вызовом. — Формулируй, осмелься выразить всю свою мысль, ясно, точно, без колебания! О, я бесчестен! — повторял он с негодованием и с краской в лице, — какими же глазами буду я смотреть теперь всю жизнь на этого
человека! О, что за день! О боже, какой кошмар!
Человека этого
князь не мог разглядеть ясно и, конечно, никак бы не мог сказать наверно: кто он таков?
Как ни было темно, но, взбежав на площадку,
князь тотчас же различил, что тут, в этой нише, прячется зачем-то
человек.