Неточные совпадения
— Ишь, и Залёжев тут! — пробормотал Рогожин, смотря на них с торжествующею и даже
как бы злобною улыбкой, и
вдруг оборотился к князю: — Князь, не известно мне, за что я тебя полюбил.
—
Как вам показалось, князь, — обратился
вдруг к нему Ганя, — что это, серьезный какой-нибудь человек или только так, безобразник? Собственно ваше мнение?
— Так вам нравится такая женщина, князь? — спросил он его
вдруг, пронзительно смотря на него. И точно будто бы у него было
какое чрезвычайное намерение.
Но среди всех этих неотразимых фактов наступил и еще один факт: старшей дочери, Александре,
вдруг и совсем почти неожиданно (
как и всегда это так бывает), минуло двадцать пять лет.
Осел ужасно поразил меня и необыкновенно почему-то мне понравился, а с тем вместе
вдруг в моей голове
как бы все прояснело.
— Да и об осле было умно, — заметила Александра, — князь рассказал очень интересно свой болезненный случай и
как все ему понравилось чрез один внешний толчок. Мне всегда было интересно,
как люди сходят с ума и потом опять выздоравливают. Особенно если это
вдруг сделается.
— Вы не сердитесь на меня за что-нибудь? — спросил он
вдруг,
как бы в замешательстве, но, однако же, прямо смотря всем в глаза.
Внизу лесенки он был очень бледен, а
как поднялся и стал на эшафот, стал
вдруг белый
как бумага, совершенно
как белая писчая бумага.
И подумать, что это так до самой последней четверти секунды, когда уже голова на плахе лежит, и ждет, и… знает, и
вдруг услышит над собой,
как железо склизнуло!
— Вы
как кончите рассказывать, тотчас же и застыдитесь того, что рассказали, — заметила
вдруг Аглая. — Отчего это?
— Далась же вам Настасья Филипповна… — пробормотал он, но, не докончив, задумался. Он был в видимой тревоге. Князь напомнил о портрете. — Послушайте, князь, — сказал
вдруг Ганя,
как будто внезапная мысль осенила его, — у меня до вас есть огромная просьба… Но я, право, не знаю…
Князь шел, задумавшись; его неприятно поразило поручение, неприятно поразила и мысль о записке Гани к Аглае. Но не доходя двух комнат до гостиной, он
вдруг остановился,
как будто вспомнил о чем, осмотрелся кругом, подошел к окну, ближе к свету, и стал глядеть на портрет Настасьи Филипповны.
— Превосходно! Вы удивительно написали; у вас чудесный почерк! Благодарю вас. До свидания, князь… Постойте, — прибавила она,
как бы что-то
вдруг припомнив, — пойдемте, я хочу вам подарить кой-что на память.
— Да
каким же образом, —
вдруг обратился он к князю, —
каким же образом вы (идиот! — прибавил он про себя), вы
вдруг в такой доверенности, два часа после первого знакомства?
Как так?
Ганя, раз начав ругаться и не встречая отпора, мало-помалу потерял всякую сдержанность,
как это всегда водится с иными людьми. Еще немного, и он, может быть, стал бы плеваться, до того уж он был взбешен. Но именно чрез это бешенство он и ослеп; иначе он давно бы обратил внимание на то, что этот «идиот», которого он так третирует, что-то уж слишком скоро и тонко умеет иногда все понять и чрезвычайно удовлетворительно передать. Но
вдруг произошло нечто неожиданное.
Мне это очень не хочется, особенно так,
вдруг,
как вы, с первого раза; и так
как мы теперь стоим на перекрестке, то не лучше ли нам разойтись: вы пойдете направо к себе, а я налево.
— Извините, князь, — горячо вскричал он,
вдруг переменяя свой ругательный тон на чрезвычайную вежливость, — ради бога, извините! Вы видите, в
какой я беде! Вы еще почти ничего не знаете, но если бы вы знали все, то наверно бы хоть немного извинили меня; хотя, разумеется, я неизвиним…
Нина Александровна укорительно глянула на генерала и пытливо на князя, но не сказала ни слова. Князь отправился за нею; но только что они пришли в гостиную и сели, а Нина Александровна только что начала очень торопливо и вполголоса что-то сообщать князю,
как генерал
вдруг пожаловал сам в гостиную. Нина Александровна тотчас замолчала и с видимою досадой нагнулась к своему вязанью. Генерал, может быть, и заметил эту досаду, но продолжал быть в превосходнейшем настроении духа.
— Что сегодня? — встрепенулся было Ганя и
вдруг набросился на князя. — А, понимаю, вы уж и тут!.. Да что у вас, наконец, болезнь это, что ли,
какая? Удержаться не можете? Да ведь поймите же наконец, ваше сиятельство…
Князь воротился и глядел на нее
как истукан; когда она засмеялась — усмехнулся и он, но языком все еще не мог пошевелить. В первое мгновение, когда он отворил ей дверь, он был бледен, теперь
вдруг краска залила его лицо.
Казалось, вся злоба Гани
вдруг опрокинулась на князя: он схватил его за плечо, и смотрел на него молча, мстительно и ненавистно,
как бы не в силах выговорить слово.
— Да и я бы насказал на вашем месте, — засмеялся князь Фердыщенке. — Давеча меня ваш портрет поразил очень, — продолжал он Настасье Филипповне, — потом я с Епанчиными про вас говорил… а рано утром, еще до въезда в Петербург, на железной дороге, рассказывал мне много про вас Парфен Рогожин… И в ту самую минуту,
как я вам дверь отворил, я о вас тоже думал, а тут
вдруг и вы.
А то молчат…
вдруг, — и это без малейшего, я вам скажу, предупреждения, то есть без самомалейшего, так-таки совершенно
как бы с ума спятила, — светло-голубая хвать у меня из руки сигару и за окно.
— Но позвольте,
как же это? — спросила
вдруг Настасья Филипповна. — Пять или шесть дней назад я читала в «Indеpendance» — а я постоянно читаю «Indеpendance», — точно такую же историю! Но решительно точно такую же! Это случилось на одной из прирейнских железных дорог, в вагоне, с одним французом и англичанкой: точно так же была вырвана сигара, точно так же была выкинута за окно болонка, наконец, точно так же и кончилось,
как у вас. Даже платье светло-голубое!
В прихожей стало
вдруг чрезвычайно шумно и людно; из гостиной казалось, что со двора вошло несколько человек и все еще продолжают входить. Несколько голосов говорило и вскрикивало разом; говорили и вскрикивали и на лестнице, на которую дверь из прихожей,
как слышно было, не затворялась. Визит оказывался чрезвычайно странный. Все переглянулись; Ганя бросился в залу, но и в залу уже вошло несколько человек.
— Правда, чиновник! — ответил Рогожин, — правда, пьяная душа! Эх, куда ни шло. Настасья Филипповна! — вскричал он, глядя на нее
как полоумный, робея и
вдруг ободряясь до дерзости, — вот восемнадцать тысяч! — И он шаркнул пред ней на столик пачку в белой бумаге, обернутую накрест шнурками. — Вот! И… и еще будет!
— Восемнадцать тысяч, мне? Вот сейчас мужик и скажется! — прибавила она
вдруг с наглою фамильярностью и привстала с дивана,
как бы собираясь ехать. Ганя с замиранием сердца наблюдал всю сцену.
— Ну, это пусть мне… а ее… все-таки не дам!.. — тихо проговорил он наконец, но
вдруг не выдержал, бросил Ганю, закрыл руками лицо, отошел в угол, стал лицом к стене и прерывающимся голосом проговорил: — О,
как вы будете стыдиться своего поступка!
— А вам и не стыдно! Разве вы такая,
какою теперь представлялись. Да может ли это быть! — вскрикнул
вдруг князь с глубоким сердечным укором.
Настасья Филипповна удивилась, усмехнулась, но
как будто что-то пряча под свою улыбку, несколько смешавшись, взглянула на Ганю и пошла из гостиной. Но, не дойдя еще до прихожей,
вдруг воротилась, быстро подошла к Нине Александровне, взяла ее руку и поднесла ее к губам своим.
— Я вас подлецом теперь уже никогда не буду считать, — сказал князь. — Давеча я вас уже совсем за злодея почитал, и
вдруг вы меня так обрадовали, — вот и урок: не судить, не имея опыта. Теперь я вижу, что вас не только за злодея, но и за слишком испорченного человека считать нельзя. Вы, по-моему, просто самый обыкновенный человек,
какой только может быть, разве только что слабый очень и нисколько не оригинальный.
— Да я удивляюсь, что вы так искренно засмеялись. У вас, право, еще детский смех есть. Давеча вы вошли мириться и говорите: «Хотите, я вам руку поцелую», — это точно
как дети бы мирились. Стало быть, еще способны же вы к таким словам и движениям. И
вдруг вы начинаете читать целую лекцию об этаком мраке и об этих семидесяти пяти тысячах. Право, всё это как-то нелепо и не может быть.
В самом деле, если бы, говоря к примеру, Настасья Филипповна выказала
вдруг какое-нибудь милое и изящное незнание, вроде, например, того, что крестьянки не могут носить батистового белья,
какое она носит, то Афанасий Иванович, кажется, был бы этим чрезвычайно доволен.
— И судя по тому, что князь краснеет от невинной шутки,
как невинная молодая девица, я заключаю, что он,
как благородный юноша, питает в своем сердце самые похвальные намерения, —
вдруг и совершенно неожиданно проговорил или, лучше сказать, прошамкал беззубый и совершенно до сих пор молчавший семидесятилетний старичок учитель, от которого никто не мог ожидать, что он хоть заговорит-то в этот вечер.
— Отнюдь нет, господа! Я именно прошу вас сидеть. Ваше присутствие особенно сегодня для меня необходимо, — настойчиво и значительно объявила
вдруг Настасья Филипповна. И так
как почти уже все гости узнали, что в этот вечер назначено быть очень важному решению, то слова эти показались чрезвычайно вескими. Генерал и Тоцкий еще раз переглянулись, Ганя судорожно шевельнулся.
— Да уж одно то заманчиво,
как тут будет лгать человек. Тебе же, Ганечка, особенно опасаться нечего, что солжешь, потому что самый скверный поступок твой и без того всем известен. Да вы подумайте только, господа, — воскликнул
вдруг в каком-то вдохновении Фердыщенко, — подумайте только,
какими глазами мы потом друг на друга будем глядеть, завтра например, после рассказов-то!
Все заметили, что после своего недавнего припадочного смеха она
вдруг стала даже угрюма, брюзглива и раздражительна; тем не менее упрямо и деспотично стояла на своей невозможной прихоти. Афанасий Иванович страдал ужасно. Бесил его и Иван Федорович: он сидел за шампанским
как ни в чем не бывало и даже, может быть, рассчитывал рассказать что-нибудь, в свою очередь.
Одним словом, Фердыщенко совершенно не выдержал и
вдруг озлобился, даже до забвения себя, перешел чрез мерку; даже всё лицо его покривилось.
Как ни странно, но очень могло быть, что он ожидал совершенно другого успеха от своего рассказа. Эти «промахи» дурного тона и «хвастовство особого рода»,
как выразился об этом Тоцкий, случались весьма часто с Фердыщенком и были совершенно в его характере.
Когда-то имела детей, мужа, семейство, родных, всё это кругом нее, так сказать, кипело, все эти, так сказать, улыбки, и
вдруг — полный пас, всё в трубу вылетело, осталась одна
как… муха какая-нибудь, носящая на себе от века проклятие.
— Князь, — резко и неподвижно обратилась к нему
вдруг Настасья Филипповна, — вот здесь старые мои друзья, генерал да Афанасий Иванович, меня всё замуж выдать хотят. Скажите мне,
как вы думаете: выходить мне замуж иль нет?
Как скажете, так и сделаю.
Сказав это, она
вдруг встала,
как будто желая уйти.
— Настасья Филипповна! Настасья Филипповна! — послышалось со всех сторон. Все заволновались, все встали с мест; все окружили ее, все с беспокойством слушали эти порывистые, лихорадочные, исступленные слова; все ощущали какой-то беспорядок, никто не мог добиться толку, никто не мог ничего понять. В это мгновение раздался
вдруг звонкий, сильный удар колокольчика, точь-в-точь
как давеча в Ганечкину квартиру.
Вдруг,
как бы потеряв весь рассудок и чуть не шатаясь, подошел он к столу; дорогой наткнулся на стул Птицына и наступил своими грязными сапожищами на кружевную отделку великолепного голубого платья молчаливой красавицы немки; не извинился и не заметил.
— Настасья Филипповна, полно, матушка, полно, голубушка, — не стерпела
вдруг Дарья Алексеевна, — уж коли тебе так тяжело от них стало, так что смотреть-то на них! И неужели ты с этаким отправиться хочешь, хоть и за сто бы тысяч! Правда, сто тысяч, ишь ведь! А ты сто тысяч-то возьми, а его прогони, вот
как с ними надо делать; эх, я бы на твоем месте их всех… что в самом-то деле!
— Значит, в самом деле княгиня! — прошептала она про себя
как бы насмешливо и, взглянув нечаянно на Дарью Алексеевну, засмеялась. — Развязка неожиданная… я… не так ожидала… Да что же вы, господа, стоите, сделайте одолжение, садитесь, поздравьте меня с князем! Кто-то, кажется, просил шампанского; Фердыщенко, сходите, прикажите. Катя, Паша, — увидала она
вдруг в дверях своих девушек, — подите сюда, я замуж выхожу, слышали? За князя, у него полтора миллиона, он князь Мышкин и меня берет!
Я… я вас буду всю жизнь уважать, Настасья Филипповна, — заключил
вдруг князь,
как бы
вдруг опомнившись, покраснев и сообразив, пред
какими людьми он это говорит.
Это ты прав, давно мечтала, еще в деревне у него, пять лет прожила одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, — и вот всё такого,
как ты воображала, доброго, честного, хорошего и такого же глупенького, что
вдруг придет да и скажет: «Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю!» Да так, бывало, размечтаешься, что с ума сойдешь…
Но
как бы то ни было, а лед был разбит, и о князе
вдруг стало возможным говорить вслух.
Происходило это уже почти пред самым вторичным появлением нашего героя на сцену нашего рассказа. К этому времени, судя на взгляд, бедного князя Мышкина уже совершенно успели в Петербурге забыть. Если б он теперь
вдруг явился между знавшими его, то
как бы с неба упал. А между тем мы все-таки сообщим еще один факт и тем самым закончим наше введение.
Но
вдруг, всё еще
как бы не в силах добыть контенансу, оборотился и, ни с того, ни с сего, набросился сначала на девушку в трауре, державшую на руках ребенка, так что та даже несколько отшатнулась от неожиданности, но тотчас же, оставив ее, накинулся на тринадцатилетнюю девочку, торчавшую на пороге в следующую комнату и продолжавшую улыбаться остатками еще недавнего смеха.