Неточные совпадения
Генеральша была
из княжеского рода Мышкиных, рода хотя и не блестящего, но весьма древнего, и за свое происхождение весьма уважала
себя.
— О, да вы философ; а впрочем… знаете за
собой таланты, способности, хотя бы некоторые, то есть
из тех, которые насущный хлеб дают? Извините опять…
Сестры даже положили между
собой, и как-то без особенных лишних слов, о возможности, если надо, пожертвования с их стороны в пользу Аглаи: приданое для Аглаи предназначалось колоссальное и
из ряду вон.
— О базельской картине вы непременно расскажете после, — сказала Аделаида, — а теперь растолкуйте мне картину
из этой казни. Можете передать так, как вы это
себе представляете? Как же это лицо нарисовать? Так, одно лицо? Какое же это лицо?
«Нет, его теперь так отпустить невозможно, — думал про
себя Ганя, злобно посматривая дорогой на князя, — этот плут выпытал
из меня всё, а потом вдруг снял маску… Это что-то значит. А вот мы увидим! Всё разрешится, всё, всё! Сегодня же!»
В эти два месяца он успел надуматься и решиться и дал
себе слово во что бы то ни стало сократить как-нибудь своего родителя, хоть на время, и стушевать его, если возможно, даже
из Петербурга, согласна или не согласна будет на то мать.
Один Фердыщенко состоял
из всех гостей в развеселом и праздничном расположении духа и громко хохотал иногда неизвестно чему, да и то потому только, что сам навязал на
себя роль шута.
— Да вы чего, ваше превосходительство? — подхватил Фердыщенко, так и рассчитывавший, что можно будет подхватить и еще побольше размазать. — Не беспокойтесь, ваше превосходительство, я свое место знаю: если я и сказал, что мы с вами Лев да Осел
из Крылова басни, то роль Осла я, уж конечно, беру на
себя, а ваше превосходительство — Лев, как и в басне Крылова сказано...
Она представила князя гостям,
из которых большей половине он был уже известен. Тоцкий тотчас же сказал какую-то любезность. Все как бы несколько оживились, все разом заговорили и засмеялись. Настасья Филипповна усадила князя подле
себя.
— Нас однажды компания собралась, ну, и подпили это, правда, и вдруг кто-то сделал предложение, чтобы каждый
из нас, не вставая из-за стола, рассказал что-нибудь про
себя вслух, но такое, что сам он, по искренней совести, считает самым дурным
из всех своих дурных поступков в продолжение всей своей жизни; но с тем, чтоб искренно, главное, чтоб было искренно, не лгать!
Птицын так даже от целомудрия наклонил голову и смотрел в землю. Тоцкий про
себя подумал: «Идиот, а знает, что лестью всего лучше возьмешь; натура!» Князь заметил тоже
из угла сверкающий взгляд Гани, которым тот как бы хотел испепелить его.
— В Екатерингоф, — отрапортовал
из угла Лебедев, а Рогожин только вздрогнул и смотрел во все глаза, как бы не веря
себе. Он совсем отупел, точно от ужасного удара по голове.
— Вот это так королева! — повторял он поминутно, обращаясь кругом к кому ни попало. — Вот это так по-нашему! — вскрикивал он, не помня
себя. — Ну кто
из вас, мазурики, такую штуку сделает — а?
Не выставляясь напоказ, избегая ожесточения и празднословия партий, не считая
себя в числе первых, князь понял, однако, многое
из совершающегося в последнее время весьма основательно.
Его высокопревосходительство, Нил Алексеевич, третьего года, перед Святой, прослышали, — когда я еще служил у них в департаменте, — и нарочно потребовали меня
из дежурной к
себе в кабинет чрез Петра Захарыча и вопросили наедине: «Правда ли, что ты профессор Антихриста?» И не потаил: «Аз есмь, говорю», и изложил, и представил, и страха не смягчил, но еще мысленно, развернув аллегорический свиток, усилил и цифры подвел.
— Вот эти все здесь картины, — сказал он, — всё за рубль, да за два на аукционах куплены батюшкой покойным, он любил. Их один знающий человек все здесь пересмотрел; дрянь, говорит, а вот эта — вот картина, над дверью, тоже за два целковых купленная, говорит, не дрянь. Еще родителю за нее один выискался, что триста пятьдесят рублей давал, а Савельев Иван Дмитрич,
из купцов, охотник большой, так тот до четырехсот доходил, а на прошлой неделе брату Семену Семенычу уж и пятьсот предложил. Я за
собой оставил.
Значит, эта вещь заключала в
себе такой сильный для него интерес, что привлекла его внимание даже в то самое время, когда он был в таком тяжелом смущении, только что выйдя
из воксала железной дороги.
Да, это были те самые глаза (и в том, что те самые, нет уже никакого теперь сомнения!), которые сверкнули на него утром, в толпе, когда он выходил
из вагона Николаевской железной дороги; те самые (совершенно те самые!), взгляд которых он поймал потом давеча, у
себя за плечами, садясь на стул у Рогожина.
Затем вдруг как бы что-то разверзлось пред ним: необычайный внутренний свет озарил его душу. Это мгновение продолжалось, может быть, полсекунды; но он, однако же, ясно и сознательно помнил начало, самый первый звук своего страшного вопля, который вырвался
из груди его сам
собой и который никакою силой он не мог бы остановить. Затем сознание его угасло мгновенно, и наступил полный мрак.
В эту минуту
из комнат вышла на террасу Вера, по своему обыкновению, с ребенком на руках. Лебедев, извивавшийся около стульев и решительно не знавший, куда девать
себя, но ужасно не хотевший уйти, вдруг набросился на Веру, замахал на нее руками, гоня прочь с террасы, и даже, забывшись, затопал ногами.
Он умер бы, кажется, если бы кто-нибудь узнал, что у него такая мысль на уме, и в ту минуту, как вошли его новые гости, он искренно готов был считать
себя,
из всех, которые были кругом его, последним
из последних в нравственном отношении.
Надо признаться, что ему везло-таки счастье, так что он, уж и не говоря об интересной болезни своей, от которой лечился в Швейцарии (ну можно ли лечиться от идиотизма, представьте
себе это?!!), мог бы доказать
собою верность русской пословицы: «Известному разряду людей — счастье!» Рассудите сами: оставшись еще грудным ребенком по смерти отца, говорят, поручика, умершего под судом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а может быть, и за пересыпанную с излишком дачу розог подчиненному (старое-то время помните, господа!), наш барон взят был
из милости на воспитание одним
из очень богатых русских помещиков.
Между тем его сын, родившийся уже в законном браке, но возросший под другою фамилией и совершенно усыновленный благородным характером мужа его матери, тем не менее в свое время умершим, остался совершенно при одних своих средствах и с болезненною, страдающею, без ног, матерью в одной
из отдаленных губерний; сам же в столице добывал деньги ежедневным благородным трудом от купеческих уроков и тем содержал
себя сначала в гимназии, а потом слушателем полезных ему лекций, имея в виду дальнейшую цель.
Это всё бы еще ничего, а вот что уже действительно непростительно и никакою интересною болезнью неизвинимо: этот едва вышедший
из штиблет своего профессора миллионер не мог даже и того смекнуть, что не милости и не вспоможения просит от него благородный характер молодого человека, убивающий
себя на уроках, а своего права и своего должного, хотя бы и не юридического, и даже не просит, а за него только друзья ходатайствуют.
Самое же капитальное известие в том, что Лизавета Прокофьевна, безо всякого шуму, позвала к
себе Варвару Ардалионовну, сидевшую у девиц, и раз навсегда выгнала ее
из дому, самым учтивейшим, впрочем, образом, — «от самой Вари слышал».
— И я не верю, хоть есть улики. Девка своевольная, девка фантастическая, девка сумасшедшая! Девка злая, злая, злая! Тысячу лет буду утверждать, что злая! Все они теперь у меня такие, даже эта мокрая курица, Александра, но эта уж
из рук вон выскочила. Но тоже не верю! Может быть, потому что не хочу верить, — прибавила она как будто про
себя. — Почему ты не приходил? — вдруг обернулась она опять к князю. — Все три дня почему не приходил? — нетерпеливо крикнула ему она другой раз.
И таков всякий
из них; а эти ведь, о которых Евгений Павлыч заговорил, не хотят
себя даже считать преступниками и думают про
себя, что право имели и… даже хорошо поступили, то есть почти ведь так.
Впереди толпы были три женщины; две
из них были удивительно хороши
собой, и не было ничего странного, что за ними двигается столько поклонников.
Но капитан уже опомнился и уже не слушал его. В эту минуту появившийся
из толпы Рогожин быстро подхватил под руку Настасью Филипповну и повел ее за
собой. С своей стороны, Рогожин казался потрясенным ужасно, был бледен и дрожал. Уводя Настасью Филипповну, он успел-таки злобно засмеяться в глаза офицеру и с видом торжествующего гостинодворца проговорить...
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала
себе в голову во что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча
из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет
себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
Один
из таких тунеядцев, приближаясь к старости, объявил сам
собою и без всякого принуждения, что он в продолжение долгой и скудной жизни своей умертвил и съел лично и в глубочайшем секрете шестьдесят монахов и несколько светских младенцев, — штук шесть, но не более, то есть необыкновенно мало сравнительно с количеством съеденного им духовенства.
Лебедев, чуть не доведший некоторых
из слушателей до настоящего негодования (надо заметить, что бутылки всё время не переставали откупориваться), неожиданным заключением своей речи насчет закусочки примирил с
собой тотчас же всех противников. Сам он называл такое заключение «ловким, адвокатским оборотом дела». Веселый смех поднялся опять, гости оживились; все встали из-за стола, чтобы расправить члены и пройтись по террасе. Только Келлер остался недоволен речью Лебедева и был в чрезвычайном волнении.
Ганя, еще до того времени, как встали из-за стола, вдруг перестал пить и отодвинул от
себя бокал; что-то мрачное прошло по лицу его.
И он глубоко и жадно перевел дух, как бы сбросив с
себя чрезвычайную тягость. Он догадался наконец, что ничего «не кончено», что еще не рассвело, что гости встали из-за стола только для закуски и что кончилась всего одна только болтовня Лебедева. Он улыбнулся, и чахоточный румянец, в виде двух ярких пятен, заиграл на щеках его.
И вдруг совершенно неожиданно он вытащил
из своего верхнего бокового кармана большой, канцелярского размера пакет, запечатанный большою красною печатью. Он положил его на стол пред
собой.
Дрожащими от волнения руками он распечатал пакет, вынул
из него несколько листочков почтовой бумаги, мелко исписанных, положил их пред
собой и стал расправлять их.
Они должны были разойтись в ужаснейшем страхе, хотя и уносили каждый в
себе громадную мысль, которая уже никогда не могла быть
из них исторгнута.
Я положил умереть в Павловске, на восходе солнца и сойдя в парк, чтобы не обеспокоить никого на даче. Мое «Объяснение» достаточно объяснит всё дело полиции. Охотники до психологии и те, кому надо, могут вывести
из него всё, что им будет угодно. Я бы не желал, однако ж, чтоб эта рукопись предана была гласности. Прошу князя сохранить экземпляр у
себя и сообщить другой экземпляр Аглае Ивановне Епанчиной. Такова моя воля. Завещаю мой скелет в Медицинскую академию для научной пользы.
«Ради бога, не думайте обо мне ничего; не думайте тоже, что я унижаю
себя тем, что так пишу вам, или что я принадлежу к таким существам, которым наслаждение
себя унижать, хотя бы даже и
из гордости. Нет, у меня свои утешения; но мне трудно вам разъяснить это. Мне трудно было бы даже и
себе сказать это ясно, хоть я и мучаюсь этим. Но я знаю, что не могу
себя унизить даже и
из припадка гордости. А к самоунижению от чистоты сердца я не способна. А стало быть, я вовсе и не унижаю
себя.
В действительности женихи ужасно редко прыгают
из окошек пред своими свадьбами, потому что это, не говоря уже о прочем, даже и неудобно; тем не менее сколько женихов, даже людей достойных и умных, пред венцом сами
себя в глубине совести готовы были признать Подколесиными.
Стоило некоторым
из наших барышень остричь
себе волосы, надеть синие очки и наименоваться нигилистками, чтобы тотчас же убедиться, что, надев очки, они немедленно стали иметь свои собственные «убеждения».
Заметим здесь, что если бы Варвара Ардалионовна преследовала какую-нибудь необычайную мечту, посещая Епанчиных, то она, может быть, сразу вышла бы тем самым
из того разряда людей, в который сама заключила
себя; но преследовала она не мечту; тут был даже довольно основательный расчет с ее стороны: она основывалась на характере этой семьи.
Но великодушная борьба с беспорядком обыкновенно продолжалась недолго; генерал был тоже человек слишком «порывчатый», хотя и в своем роде; он обыкновенно не выносил покаянного и праздного житья в своем семействе и кончал бунтом; впадал в азарт, в котором сам, может быть, в те же самые минуты и упрекал
себя, но выдержать не мог: ссорился, начинал говорить пышно и красноречиво, требовал безмерного и невозможного к
себе почтения и в конце концов исчезал
из дому, иногда даже на долгое время.
— Вот видите, — снисходительно одобрил генерал, — случай со мной, конечно, выходит
из обыкновенных, но не заключает в
себе и ничего необычайного.
Притом же Наполеон очень скоро потерял всякую надежду приблизить к
себе русских, и уж, конечно, забыл бы и обо мне, которого приблизил
из политики, если бы… если б он не полюбил меня лично, я смело говорю это теперь.
Он понимал также, что старик вышел в упоении от своего успеха; но ему все-таки предчувствовалось, что это был один
из того разряда лгунов, которые хотя и лгут до сладострастия и даже до самозабвения, но и на самой высшей точке своего упоения все-таки подозревают про
себя, что ведь им не верят, да и не могут верить.
Может быть, как прозорливая женщина, она предугадала то, что должно было случиться в близком будущем; может быть, огорчившись из-за разлетевшейся дымом мечты (в которую и сама, по правде, не верила), она, как человек, не могла отказать
себе в удовольствии преувеличением беды подлить еще более яду в сердце брата, впрочем, искренно и сострадательно ею любимого.
Из всего выставлялся один главный и чрезвычайный факт: то, что Аглая была в большой тревоге, в большой нерешимости, в большой муке почему-то («от ревности», — прошептал про
себя князь).
Евгений Павлович держал
себя как бы несколько солиднее, чем в другое время, тоже, может быть,
из уважения к сановникам.
Он тоже, как и брат его атеизм, вышел
из отчаяния, в противоположность католичеству в смысле нравственном, чтобы заменить
собой потерянную нравственную власть религии, чтоб утолить жажду духовную возжаждавшего человечества и спасти его не Христом, а тоже насилием!