Неточные совпадения
— Ну, стало быть, и кстати, что я вас не пригласил и не приглашаю. Позвольте
еще, князь, чтоб уж
разом все разъяснить: так как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами и слова не может быть, — хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, — то, стало быть…
— Не понимаю. Мне всегда тяжело и беспокойно смотреть на такую природу в первый
раз; и хорошо, и беспокойно; впрочем, все это
еще в болезни было.
Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что
еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он
еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты
еще положил, чтобы подумать в последний
раз про себя, а потом, чтобы в последний
раз кругом поглядеть.
Раз, прежде
еще, она за работой вдруг запела, и я помню, что все удивились и стали смеяться: «Мари запела!
Ганя,
раз начав ругаться и не встречая отпора, мало-помалу потерял всякую сдержанность, как это всегда водится с иными людьми.
Еще немного, и он, может быть, стал бы плеваться, до того уж он был взбешен. Но именно чрез это бешенство он и ослеп; иначе он давно бы обратил внимание на то, что этот «идиот», которого он так третирует, что-то уж слишком скоро и тонко умеет иногда все понять и чрезвычайно удовлетворительно передать. Но вдруг произошло нечто неожиданное.
Генерал как
раз постарался
еще более одурачить свое положение.
В прихожей стало вдруг чрезвычайно шумно и людно; из гостиной казалось, что со двора вошло несколько человек и все
еще продолжают входить. Несколько голосов говорило и вскрикивало
разом; говорили и вскрикивали и на лестнице, на которую дверь из прихожей, как слышно было, не затворялась. Визит оказывался чрезвычайно странный. Все переглянулись; Ганя бросился в залу, но и в залу уже вошло несколько человек.
Несколько мгновений они простояли так друг против друга, лицом к лицу. Ганя всё
еще держал ее руку в своей руке. Варя дернула
раз, другой, изо всей силы, но не выдержала и вдруг, вне себя, плюнула брату в лицо.
— Дело слишком ясное и слишком за себя говорит, — подхватил вдруг молчавший Ганя. — Я наблюдал князя сегодня почти безостановочно, с самого мгновения, когда он давеча в первый
раз поглядел на портрет Настасьи Филипповны, на столе у Ивана Федоровича. Я очень хорошо помню, что
еще давеча о том подумал, в чем теперь убежден совершенно, и в чем, мимоходом сказать, князь мне сам признался.
Жила с ней
еще несколько лет пред этим племянница, горбатая и злая, говорят, как ведьма, и даже
раз старуху укусила за палец, но и та померла, так что старуха года уж три пробивалась одна-одинёшенька.
Но
еще чрез неделю от Белоконской получено было
еще письмо, и в этот
раз генеральша уже решилась высказаться.
Я, говорит,
еще сама себе госпожа; захочу, так и совсем тебя прогоню, а сама за границу поеду (это уж она мне говорила, что за границу-то поедет, — заметил он как бы в скобках, и как-то особенно поглядев в глаза князю); иной
раз, правда, только пужает, всё ей смешно на меня отчего-то.
Он вспомнил, как
еще недавно он мучился, когда в первый
раз он стал замечать в ней признаки безумия.
Рогожин давеча отрекся: он спросил с искривленною, леденящею улыбкой: «Чьи же были глаза-то?» И князю ужасно захотелось,
еще недавно, в воксале Царскосельской дороги, — когда он садился в вагон, чтоб ехать к Аглае, и вдруг опять увидел эти глаза, уже в третий
раз в этот день, — подойти к Рогожину и сказать ему, «чьи это были глаза»!
— Да почему же? — усовещевал князь. — Право, вы меня всеми этими наблюдениями и сторожением только мучаете. Мне одному скучно, я вам несколько
раз говорил, а сами вы вашим беспрерывным маханием рук и хождением на цыпочках
еще больше тоску нагоняете.
— Ардалион Александрыч, батюшка! — крикнула она ему вслед, — остановись на минутку; все мы грешны; когда будешь чувствовать, что совесть тебя меньше укоряет, приходи ко мне, посидим, поболтаем о прошлом-то. Я ведь
еще, может, сама тебя в пятьдесят
раз грешнее; ну, а теперь прощай, ступай, нечего тебе тут… — испугалась она вдруг, что он воротится.
В каждой гневливой выходке Аглаи (а она гневалась очень часто) почти каждый
раз, несмотря на всю видимую ее серьезность и неумолимость, проглядывало столько
еще чего-то детского, нетерпеливо школьного и плохо припрятанного, что не было возможности иногда, глядя на нее, не засмеяться, к чрезвычайной, впрочем, досаде Аглаи, не понимавшей, чему смеются, и «как могут, как смеют они смеяться».
Когда Коля кончил, то передал поскорей газету князю и, ни слова не говоря, бросился в угол, плотно уткнулся в него и закрыл руками лицо. Ему было невыносимо стыдно, и его детская,
еще не успевшая привыкнуть к грязи впечатлительность была возмущена даже сверх меры. Ему казалось, что произошло что-то необычайное, всё
разом разрушившее, и что чуть ли уж и сам он тому не причиной, уж тем одним, что вслух прочел это.
— Но чтобы доказать вам, что в этот
раз я говорил совершенно серьезно, и главное, чтобы доказать это князю (вы, князь, чрезвычайно меня заинтересовали, и клянусь вам, что я не совсем
еще такой пустой человек, каким непременно должен казаться, — хоть я и в самом деле пустой человек!), и… если позволите, господа, я сделаю князю
еще один последний вопрос, из собственного любопытства, им и кончим.
Несколько
раз припоминал он в эти шесть месяцев то первое ощущение, которое произвело на него лицо этой женщины,
еще когда он увидал его только на портрете; но даже во впечатлении от портрета, припоминал он, было слишком много тяжелого.
— Нет-с, позвольте-с, так нельзя-с! — закричал Лебедев, вскакивая и махая руками, как будто желая остановить начинавшийся всеобщий смех, — позвольте-с! С этими господами… эти все господа, — обернулся он вдруг к князю, — ведь это, в известных пунктах, вот что-с… — и он без церемонии постукал два
раза по столу, отчего смех
еще более усилился.
Какой-нибудь из «несчастных», убивший каких-нибудь двенадцать душ, заколовший шесть штук детей, единственно для своего удовольствия (такие, говорят, бывали), вдруг ни с того, ни с сего, когда-нибудь, и всего-то, может быть, один
раз во все двадцать лет, вдруг вздохнет и скажет: «А что-то теперь старичок генерал, жив ли
еще?» При этом, может быть, даже и усмехнется, — и вот и только всего-то.
Я отвечал ему, что если он будет приходить ко мне как «утешитель» (потому что, если бы даже он и молчал, то все-таки приходил бы как утешитель, я это объяснил ему), то ведь этим он мне будет, стало быть, каждый
раз напоминать
еще больше о смерти.
Ни в болезни моей и никогда прежде я не видел
еще ни
разу ни одного привидения; но мне всегда казалось,
еще когда я был мальчиком и даже теперь, то есть недавно, что если я увижу хоть
раз привидение, то тут же на месте умру, даже несмотря на то, что я ни в какие привидения не верю.
Еще недавно рассмешило меня предположение: что если бы мне вдруг вздумалось теперь убить кого угодно, хоть десять человек
разом, или сделать что-нибудь самое ужасное, что только считается самым ужасным на этом свете, то в какой просак поставлен бы был предо мной суд с моими двумя-тремя неделями сроку и с уничтожением пыток и истязаний?
А впрочем, я, кажется, понимаю: знаете ли, что я сама
раз тридцать,
еще даже когда тринадцатилетнею девочкой была, думала отравиться, и всё это написать в письме к родителям, и тоже думала, как я буду в гробу лежать, и все будут надо мною плакать, а себя обвинять, что были со мной такие жестокие…
— Мне кажется, вы ко мне несправедливы, — сказал он, — ведь я ничего не нахожу дурного в том, что он так думал, потому что все склонны так думать; к тому же, может быть, он и не думал совсем, а только этого хотел… ему хотелось в последний
раз с людьми встретиться, их уважение и любовь заслужить; это ведь очень хорошие чувства, только как-то всё тут не так вышло; тут болезнь и
еще что-то! Притом же у одних всё всегда хорошо выходит, а у других ни на что не похоже…
Ну, разумеется, тут же дорогой и анекдот к случаю рассказал о том, что его тоже будто бы
раз,
еще в юности, заподозрили в покраже пятисот тысяч рублей, но что он на другой же день бросился в пламень горевшего дома и вытащил из огня подозревавшего его графа и Нину Александровну,
еще бывшую в девицах.
«Я, однако же, замечаю (писала она в другом письме), что я вас с ним соединяю, и ни
разу не спросила
еще, любите ли вы его? Он вас полюбил, видя вас только однажды. Он о вас как о „свете“ вспоминал; это его собственные слова, я их от него слышала. Но я и без слов поняла, что вы для него свет. Я целый месяц подле него прожила и тут поняла, что и вы его любите; вы и он для меня одно».
Но только что блеснула эта мысль,
разом у всех, как тотчас же все
разом и стали на том, что давно уже всё разглядели и всё это ясно предвидели; что всё ясно было
еще с «бедного рыцаря», даже и раньше, только тогда
еще не хотели верить в такую нелепость.
Нам известно также, что час спустя после того, как Аглая Ивановна выбежала от Настасьи Филипповны, а может, даже и раньше часу, князь уже был у Епанчиных, конечно, в уверенности найти там Аглаю, и что появление его у Епанчиных произвело тогда чрезвычайное смущение и страх в доме, потому что Аглая домой
еще не возвратилась и от него только в первый
раз и услышали, что она уходила с ним к Настасье Филипповне.
Отпевание произвело на князя впечатление сильное и болезненное; он шепнул Лебедеву
еще в церкви, в ответ на какой-то его вопрос, что в первый
раз присутствует при православном отпевании и только в детстве помнит
еще другое отпевание в какой-то деревенской церкви.
— Я его ни
разу еще не видал… с того времени, — пробормотал князь.
Так как Настасья Филипповна тоже ни
разу еще не сообщала ему о том, что встречала «с тех пор» Рогожина, то князь и заключил теперь, что Рогожин нарочно почему-нибудь на глаза не кажется. Весь этот день он был в сильной задумчивости; Настасья же Филипповна была необыкновенно весела весь тот день и в тот вечер.
Вера обещалась; князь начал с жаром просить ее никому об этом не сообщать; она пообещалась и в этом, и, наконец, когда уже совсем отворила дверь, чтобы выйти, князь остановил ее
еще в третий
раз, взял за руки, поцеловал их, потом поцеловал ее самое в лоб и с каким-то «необыкновенным» видом выговорил ей: «До завтра!» Так по крайней мере передавала потом Вера.
Сам Евгений Павлович, выехавший за границу, намеревающийся очень долго прожить в Европе и откровенно называющий себя «совершенно лишним человеком в России», — довольно часто, по крайней мере в несколько месяцев
раз, посещает своего больного друга у Шнейдера; но Шнейдер всё более и более хмурится и качает головой; он намекает на совершенное повреждение умственных органов; он не говорит
еще утвердительно о неизлечимости, но позволяет себе самые грустные намеки.