Неточные совпадения
«Он, должно
быть, когда один, совсем не так
смотрит и, может
быть, никогда не смеется», — почувствовалось как-то князю.
Взгляд князя
был до того ласков в эту минуту, а улыбка его до того без всякого оттенка хотя бы какого-нибудь затаенного неприязненного ощущения, что генерал вдруг остановился и как-то вдруг другим образом
посмотрел на своего гостя; вся перемена взгляда совершилась в одно мгновение.
— А знаете, князь, — сказал он совсем почти другим голосом, — ведь я вас все-таки не знаю, да и Елизавета Прокофьевна, может
быть, захочет
посмотреть на однофамильца… Подождите, если хотите, коли у вас время терпит.
— Помню, помню, конечно, и
буду. Еще бы, день рождения, двадцать пять лет! Гм… А знаешь, Ганя, я уж, так и
быть, тебе открою, приготовься. Афанасию Ивановичу и мне она обещала, что сегодня у себя вечером скажет последнее слово:
быть или не
быть! Так
смотри же, знай.
— Так вам нравится такая женщина, князь? — спросил он его вдруг, пронзительно
смотря на него. И точно будто бы у него
было какое чрезвычайное намерение.
Конечно, ему всех труднее говорить об этом, но если Настасья Филипповна захотела бы допустить в нем, в Тоцком, кроме эгоизма и желания устроить свою собственную участь, хотя несколько желания добра и ей, то поняла бы, что ему давно странно и даже тяжело
смотреть на ее одиночество: что тут один только неопределенный мрак, полное неверие в обновление жизни, которая так прекрасно могла бы воскреснуть в любви и в семействе и принять таким образом новую цель; что тут гибель способностей, может
быть, блестящих, добровольное любование своею тоской, одним словом, даже некоторый романтизм, не достойный ни здравого ума, ни благородного сердца Настасьи Филипповны.
— Но с тем, чтобы непременно завязать ему салфетку на шее, когда он сядет за стол, — решила генеральша, — позвать Федора, или пусть Мавра… чтобы стоять за ним и
смотреть за ним, когда он
будет есть. Спокоен ли он по крайней мере в припадках? Не делает ли жестов?
— Осел? Это странно, — заметила генеральша. — А впрочем, ничего нет странного, иная из нас в осла еще влюбится, — заметила она, гневливо
посмотрев на смеявшихся девиц. — Это еще в мифологии
было. Продолжайте, князь.
— Не понимаю. Мне всегда тяжело и беспокойно
смотреть на такую природу в первый раз; и хорошо, и беспокойно; впрочем, все это еще в болезни
было.
— Мне это вовсе не понравилось, и я после того немного болен
был, но признаюсь, что
смотрел как прикованный, глаз оторвать не мог.
Сошлось много народу
смотреть, как она
будет плакать и за гробом идти; тогда пастор, — он еще
был молодой человек, и вся его амбиция
была сделаться большим проповедником, — обратился ко всем и указал на Мари.
— Я хочу видеть! — вскинулась генеральша. — Где этот портрет? Если ему подарила, так и должен
быть у него, а он, конечно, еще в кабинете. По средам он всегда приходит работать и никогда раньше четырех не уходит. Позвать сейчас Гаврилу Ардалионовича! Нет, я не слишком-то умираю от желания его видеть. Сделайте одолжение, князь, голубчик, сходите в кабинет, возьмите у него портрет и принесите сюда. Скажите, что
посмотреть. Пожалуйста.
Посмотрим, как-то вы обе (я Аглаю не считаю) с вашим умом и многословием вывернетесь, и
будете ли вы, многоуважаемая Александра Ивановна, счастливы с вашим почтенным господином?..
Князь быстро повернулся и
посмотрел на обоих. В лице Гани
было настоящее отчаяние; казалось, он выговорил эти слова как-то не думая, сломя голову. Аглая
смотрела на него несколько секунд совершенно с тем же самым спокойным удивлением, как давеча на князя, и, казалось, это спокойное удивление ее, это недоумение, как бы от полного непонимания того, что ей говорят,
было в эту минуту для Гани ужаснее самого сильнейшего презрения.
— Э-эх! — проговорил гость, взъерошив волосы и вздохнув, и стал
смотреть в противоположный угол. — У вас деньги
есть? — спросил он вдруг, обращаясь к князю.
Князь проговорил свои несколько фраз голосом неспокойным, прерываясь и часто переводя дух. Всё выражало в нем чрезвычайное волнение. Настасья Филипповна
смотрела на него с любопытством, но уже не смеялась. В эту самую минуту вдруг громкий, новый голос, послышавшийся из-за толпы, плотно обступившей князя и Настасью Филипповну, так сказать, раздвинул толпу и разделил ее надвое. Перед Настасьей Филипповной стоял сам отец семейства, генерал Иволгин. Он
был во фраке и в чистой манишке; усы его
были нафабрены…
— Ну, старшая, пошла! Вот это-то в ней и скверно. А кстати, я ведь думал, что отец наверно с Рогожиным уедет. Кается, должно
быть, теперь.
Посмотреть, что с ним в самом деле, — прибавил Коля, выходя.
Вы видели сами, вы
были свидетелем в это утро: я сделал всё, что мог сделать отец, — но отец кроткий и снисходительный; теперь же на сцену выйдет отец иного сорта и тогда — увидим,
посмотрим: заслуженный ли старый воин одолеет интригу, или бесстыдная камелия войдет в благороднейшее семейство.
— А князь у меня с того и начнет, что модный романс
споет, — заключил Фердыщенко,
посматривая, что скажет Настасья Филипповна.
Давешний господин с кулаками после приема в компанию «просителя» счел себя даже обиженным и,
будучи молчалив от природы, только рычал иногда, как медведь, и с глубоким презреньем
смотрел на заискивания и заигрывания с ним «просителя», оказавшегося человеком светским и политичным.
Все устремили взгляды на Птицына, читавшего письмо. Общее любопытство получило новый и чрезвычайный толчок. Фердыщенку не сиделось; Рогожин
смотрел в недоумении и в ужасном беспокойстве переводил взгляды то на князя, то на Птицына. Дарья Алексеевна в ожидании
была как на иголках. Даже Лебедев не утерпел, вышел из своего угла, и, согнувшись в три погибели, стал заглядывать в письмо чрез плечо Птицына, с видом человека, опасающегося, что ему сейчас дадут за это колотушку.
Коля Иволгин, по отъезде князя, сначала продолжал свою прежнюю жизнь, то
есть ходил в гимназию, к приятелю своему Ипполиту,
смотрел за генералом и помогал Варе по хозяйству, то
есть был у ней на побегушках.
— Си-сироты, — начал
было, покоробившись, Лебедев, но приостановился: князь рассеянно
смотрел пред собой и, уж конечно, забыл свой вопрос. Прошло еще с минуту; Лебедев высматривал и ожидал.
Лебедев
посмотрел ему вслед. Его поразила внезапная рассеянность князя. Выходя, он забыл даже сказать «прощайте», даже головой не кивнул, что несовместно
было с известною Лебедеву вежливостью и внимательностью князя.
Дверь отворил сам Парфен Семеныч; увидев князя, он до того побледнел и остолбенел на месте, что некоторое время похож
был на каменного истукана,
смотря своим неподвижным и испуганным взглядом и скривив рот в какую-то в высшей степени недоумевающую улыбку, — точно в посещении князя он находил что-то невозможное и почти чудесное.
— Верно знаю, — с убеждением подтвердил Рогожин. — Что, не такая, что ли? Это, брат, нечего и говорить, что не такая. Один это только вздор. С тобой она
будет не такая, и сама, пожалуй, этакому делу ужаснется, а со мной вот именно такая. Ведь уж так. Как на последнюю самую шваль на меня
смотрит. С Келлером, вот с этим офицером, что боксом дрался, так наверно знаю — для одного смеху надо мной сочинила… Да ты не знаешь еще, что она надо мной в Москве выделывала! А денег-то, денег сколько я перевел…
Но
была и особенная причина, почему ему уж так очень захотелось проверить, стоял ли он тогда перед лавкой: в числе вещей, разложенных напоказ в окне лавки,
была одна вещь, на которую он
смотрел и которую даже оценил в шестьдесят копеек серебром, он помнил это, несмотря на всю свою рассеянность и тревогу.
Убеждение в чем? (О, как мучила князя чудовищность, «унизительность» этого убеждения, «этого низкого предчувствия», и как обвинял он себя самого!) Скажи же, если смеешь, в чем? — говорил он беспрерывно себе, с упреком и с вызовом. — Формулируй, осмелься выразить всю свою мысль, ясно, точно, без колебания! О, я бесчестен! — повторял он с негодованием и с краской в лице, — какими же глазами
буду я
смотреть теперь всю жизнь на этого человека! О, что за день! О боже, какой кошмар!
— Как! Вы сами всё это сочинили? — спросил князь, с любопытством
смотря на Бурдовского. — Да
быть же не может!
— Благодарю вас, — тихо продолжал Ипполит, — а вы садитесь напротив, вот и поговорим… мы непременно поговорим, Лизавета Прокофьевна, теперь уж я на этом стою… — улыбнулся он ей опять. — Подумайте, что сегодня я в последний раз и на воздухе, и с людьми, а чрез две недели наверно в земле. Значит, это вроде прощания
будет и с людьми, и с природой. Я хоть и не очень чувствителен, а, представьте себе, очень рад, что это всё здесь в Павловске приключилось: все-таки хоть на дерево в листьях
посмотришь.
—
Посмотрите, Лизавета Прокофьевна, эти чашки, — как-то странно заторопился он, — эти фарфоровые чашки и, кажется, превосходного фарфора, стоят у Лебедева всегда в шифоньерке под стеклом, запертые, никогда не подаются… как водится, это в приданое за женой его
было… у них так водится… и вот он их нам подал, в честь вас, разумеется, до того обрадовался…
— Очень может
быть, что говорил… — ответил Ипполит, как бы что-то припоминая, — непременно говорил! — прибавил он вдруг, опять оживляясь и твердо
посмотрев на Евгения Павловича. — Что ж из этого?
— Пора, — озабоченно и чуть не с испугом поднялся вдруг Ипполит, в замешательстве
смотря кругом, — я вас задержал; я хотел вам всё сказать… я думал, что все… в последний раз… это
была фантазия…
Он опять засмеялся; но это
был уже смех безумного. Лизавета Прокофьевна испуганно двинулась к нему и схватила его за руку. Он
смотрел на нее пристально, с тем же смехом, но который уже не продолжался, а как бы остановился и застыл на его лице.
Что же касается до Лизаветы Прокофьевны, то она, как уже объяснено выше,
была и роду хорошего, хотя у нас на род
смотрят не очень, если при этом нет необходимых связей.
Сомнения нет, что семейные мучения ее
были неосновательны, причину имели ничтожную и до смешного
были преувеличены; но если у кого бородавка на носу или на лбу, то ведь так и кажется, что всем только одно
было и
есть на свете, чтобы
смотреть на вашу бородавку, над нею смеяться и осуждать вас за нее, хотя бы вы при этом открыли Америку.
Тема завязавшегося разговора, казалось,
была не многим по сердцу; разговор, как можно
было догадаться, начался из-за нетерпеливого спора и, конечно, всем бы хотелось переменить сюжет, но Евгений Павлович, казалось, тем больше упорствовал и не
смотрел на впечатление; приход князя как будто возбудил его еще более. Лизавета Прокофьевна хмурилась, хотя и не всё понимала. Аглая, сидевшая в стороне, почти в углу, не уходила, слушала и упорно молчала.
Князь заметил, что Аглая вдруг вышла из своего места и подошла к столу. Он не смел на нее
посмотреть, но он чувствовал всем существом, что в это мгновение она на него
смотрит и, может
быть,
смотрит грозно, что в черных глазах ее непременно негодование, и лицо вспыхнуло.
Князь что-то пробормотал, сконфузясь, и вскочил со стула; но Аглая тотчас же села подле него, уселся опять и он. Она вдруг, но внимательно его осмотрела, потом
посмотрела в окно, как бы безо всякой мысли, потом опять на него. «Может
быть, ей хочется засмеяться, — подумалось князю. — Но нет, ведь она бы тогда засмеялась».
Знаешь ли, что женщина способна замучить человека жестокостями и насмешками и ни разу угрызения совести не почувствует, потому что про себя каждый раз
будет думать,
смотря на тебя: «Вот теперь я его измучаю до смерти, да зато потом ему любовью моею наверстаю…»
И видите, как все интересуются; все подошли; все на мою печать
смотрят, и ведь не запечатай я статью в пакет, не
было бы никакого эффекта!
— Да что это? Да что тут такое? Что
будут читать? — мрачно бормотали некоторые; другие молчали. Но все уселись и
смотрели с любопытством. Может
быть, действительно ждали чего-то необыкновенного. Вера уцепилась за стул отца и от испуга чуть не плакала; почти в таком же испуге
был и Коля. Уже усевшийся Лебедев вдруг приподнялся, схватился за свечки и приблизил их ближе к Ипполиту, чтобы светлее
было читать.
Что хотел сказать Рогожин, конечно, никто не понял, но слова его произвели довольно странное впечатление на всех: всякого тронула краешком какая-то одна, общая мысль. На Ипполита же слова эти произвели впечатление ужасное: он так задрожал, что князь протянул
было руку, чтобы поддержать его, и он наверно бы вскрикнул, если бы видимо не оборвался вдруг его голос. Целую минуту он не мог выговорить слова и, тяжело дыша, все
смотрел на Рогожина. Наконец, задыхаясь и с чрезвычайным усилием, выговорил...
— Разве это возможно? —
посмотрел на него Ипполит в решительном удивлении. — Господа! — крикнул он, опять лихорадочно оживляясь, — глупый эпизод, в котором я не умел вести себя. Более прерывать чтение не
буду. Кто хочет слушать — слушай…
Но когда я, в марте месяце, поднялся к нему наверх, чтобы
посмотреть, как они там „заморозили“, по его словам, ребенка, и нечаянно усмехнулся над трупом его младенца, потому что стал опять объяснять Сурикову, что он „сам виноват“, то у этого сморчка вдруг задрожали губы, и он, одною рукой схватив меня за плечо, другою показал мне дверь и тихо, то
есть чуть не шепотом, проговорил мне: „Ступайте-с!“ Я вышел, и мне это очень понравилось, понравилось тогда же, даже в ту самую минуту, как он меня выводил; но слова его долго производили на меня потом, при воспоминании, тяжелое впечатление какой-то странной, презрительной к нему жалости, которой бы я вовсе не хотел ощущать.
Господин этот некоторое время
смотрел на меня с изумлением, а жена с испугом, как будто в том
была страшная диковина, что и к ним кто-нибудь мог войти; но вдруг он набросился на меня чуть не с бешенством; я не успел еще пробормотать двух слов, а он, особенно видя, что я одет порядочно, почел, должно
быть, себя страшно обиженным тем, что я осмелился так бесцеремонно заглянуть в его угол и увидать всю безобразную обстановку, которой он сам так стыдился.
Но странно, когда
смотришь на этот труп измученного человека, то рождается один особенный и любопытный вопрос: если такой точно труп (а он непременно должен
был быть точно такой) видели все ученики его, его главные будущие апостолы, видели женщины, ходившие за ним и стоявшие у креста, все веровавшие в него и обожавшие его, то каким образом могли они поверить,
смотря на такой труп, что этот мученик воскреснет?
Ипполит строго в упор
смотрел на него, не отрываясь, и молчал. Можно
было подумать, что минутами он совсем забывался.
— Вы, может
быть, находите, что я сумасшедший? —
посмотрел он на него, странно засмеявшись.
Тут он опять поднялся со стула, так что странно
было, зачем и садился. Князю показалось тоже, что Евгений Павлович недоволен и раздражен, и
смотрит враждебно, что в его взгляде совсем не то, что давеча.