Неточные совпадения
— Да… как же это? — удивился
до столбняка и чуть не выпучил глаза чиновник, у которого все лицо тотчас же стало складываться во что-то благоговейное и подобострастное, даже испуганное, — это того
самого Семена Парфеновича Рогожина, потомственного почетного гражданина, что с месяц назад тому помре и два с половиной миллиона капиталу оставил?
Генерал чуть-чуть было усмехнулся, но подумал и приостановился; потом еще подумал, прищурился, оглядел еще раз своего гостя с ног
до головы, затем быстро указал ему стул,
сам сел несколько наискось и в нетерпеливом ожидании повернулся к князю. Ганя стоял в углу кабинета, у бюро, и разбирал бумаги.
— Вспомните, Иван Федорович, — сказал тревожливо и колеблясь Ганя, — что ведь она дала мне полную свободу решенья
до тех
самых пор, пока не решит
сама дела, да и тогда все еще мое слово за мной…
На вопрос Настасьи Филипповны: «Чего именно от нее хотят?» — Тоцкий с прежнею, совершенно обнаженною прямотой, признался ей, что он так напуган еще пять лет назад, что не может даже и теперь совсем успокоиться,
до тех пор, пока Настасья Филипповна
сама не выйдет за кого-нибудь замуж.
Трудно было поверить, что будто бы Иван Федорович, на старости своих почтенных лет, при своем превосходном уме и положительном знании жизни и пр., и пр., соблазнился
сам Настасьей Филипповной, — но так будто бы,
до такой будто бы степени, что этот каприз почти походил на страсть.
— Да, да, друг мой, это такой в старину был игумен… а я к графу, ждет, давно, и главное,
сам назначил… Князь,
до свидания!
— Это ровно за минуту
до смерти, — с полною готовностию начал князь, увлекаясь воспоминанием и, по-видимому, тотчас же забыв о всем остальном, — тот
самый момент, когда он поднялся на лесенку и только что ступил на эшафот.
Она садилась в стороне; там у одной, почти прямой, отвесной скалы был выступ; она садилась в
самый угол, от всех закрытый, на камень и сидела почти без движения весь день, с
самого утра
до того часа, когда стадо уходило.
Наконец, Шнейдер мне высказал одну очень странную свою мысль, — это уж было пред
самым моим отъездом, — он сказал мне, что он вполне убедился, что я
сам совершенный ребенок, то есть вполне ребенок, что я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, характером и, может быть, даже умом я не взрослый, и так и останусь, хотя бы я
до шестидесяти лет прожил.
Мне казалось, что я всё буду там, но я увидал наконец, что Шнейдеру нельзя же было содержать меня, а тут подвернулось дело
до того, кажется, важное, что Шнейдер
сам заторопил меня ехать и за меня отвечал сюда.
В голосе Гани слышалась уже та степень раздражения, в которой человек почти
сам рад этому раздражению, предается ему безо всякого удержу и чуть не с возрастающим наслаждением,
до чего бы это ни довело.
Уж одно то, что Настасья Филипповна жаловала в первый раз;
до сих пор она держала себя
до того надменно, что в разговорах с Ганей даже и желания не выражала познакомиться с его родными, а в
самое последнее время даже и не упоминала о них совсем, точно их и не было на свете.
— Скажите, почему же вы не разуверили меня давеча, когда я так ужасно… в вас ошиблась? — продолжала Настасья Филипповна, рассматривая князя с ног
до головы
самым бесцеремонным образом; она в нетерпении ждала ответа, как бы вполне убежденная, что ответ будет непременно так глуп, что нельзя будет не засмеяться.
— Да и я бы насказал на вашем месте, — засмеялся князь Фердыщенке. — Давеча меня ваш портрет поразил очень, — продолжал он Настасье Филипповне, — потом я с Епанчиными про вас говорил… а рано утром, еще
до въезда в Петербург, на железной дороге, рассказывал мне много про вас Парфен Рогожин… И в ту
самую минуту, как я вам дверь отворил, я о вас тоже думал, а тут вдруг и вы.
Самолюбивый и тщеславный
до мнительности,
до ипохондрии; искавший во все эти два месяца хоть какой-нибудь точки, на которую мог бы опереться приличнее и выставить себя благороднее; чувствовавший, что еще новичок на избранной дороге и, пожалуй, не выдержит; с отчаяния решившийся наконец у себя дома, где был деспотом, на полную наглость, но не смевший решиться на это перед Настасьей Филипповной, сбивавшей его
до последней минуты с толку и безжалостно державшей над ним верх; «нетерпеливый нищий», по выражению
самой Настасьи Филипповны, о чем ему уже было донесено; поклявшийся всеми клятвами больно наверстать ей всё это впоследствии, и в то же время ребячески мечтавший иногда про себя свести концы и примирить все противоположности, — он должен теперь испить еще эту ужасную чашу, и, главное, в такую минуту!
Сцена выходила чрезвычайно безобразная, но Настасья Филипповна продолжала смеяться и не уходила, точно и в
самом деле с намерением протягивала ее. Нина Александровна и Варя тоже встали с своих мест и испуганно, молча, ждали,
до чего это дойдет; глаза Вари сверкали, и на Нину Александровну всё это подействовало болезненно; она дрожала и, казалось, тотчас упадет в обморок.
Он воротился смущенный, задумчивый; тяжелая загадка ложилась ему на душу, еще тяжелее, чем прежде. Мерещился и князь… Он
до того забылся, что едва разглядел, как целая рогожинская толпа валила мимо его и даже затолкала его в дверях, наскоро выбираясь из квартиры вслед за Рогожиным. Все громко, в голос, толковали о чем-то.
Сам Рогожин шел с Птицыным и настойчиво твердил о чем-то важном и, по-видимому, неотлагательном.
— А весь покраснел и страдает. Ну, да ничего, ничего, не буду смеяться;
до свиданья. А знаете, ведь она женщина добродетельная, — можете вы этому верить? Вы думаете, она живет с тем, с Тоцким? Ни-ни! И давно уже. А заметили вы, что она
сама ужасно неловка и давеча в иные секунды конфузилась? Право. Вот этакие-то и любят властвовать. Ну, прощайте!
Коля провел князя недалеко,
до Литейной, в одну кафе-биллиардную, в нижнем этаже, вход с улицы. Тут направо, в углу, в отдельной комнатке, как старинный обычный посетитель, расположился Ардалион Александрович, с бутылкой пред собой на столике и в
самом деле с «Indеpendance Belge» в руках. Он ожидал князя; едва завидел, тотчас же отложил газету и начал было горячее и многословное объяснение, в котором, впрочем, князь почти ничего не понял, потому что генерал был уж почти что готов.
Я обиду всякую покорно сношу, но
до первой неудачи обидчика; при первой же неудаче тотчас припоминаю и тотчас же чем-нибудь отомщаю, лягаю, как выразился обо мне Иван Петрович Птицын, который, уж конечно,
сам никогда никого не лягает.
Князь, может быть, и ответил бы что-нибудь на ее любезные слова, но был ослеплен и поражен
до того, что не мог даже выговорить слова. Настасья Филипповна заметила это с удовольствием. В этот вечер она была в полном туалете и производила необыкновенное впечатление. Она взяла его за руку и повела к гостям. Перед
самым входом в гостиную князь вдруг остановился и с необыкновенным волнением, спеша, прошептал ей...
— И судя по тому, что князь краснеет от невинной шутки, как невинная молодая девица, я заключаю, что он, как благородный юноша, питает в своем сердце
самые похвальные намерения, — вдруг и совершенно неожиданно проговорил или, лучше сказать, прошамкал беззубый и совершенно
до сих пор молчавший семидесятилетний старичок учитель, от которого никто не мог ожидать, что он хоть заговорит-то в этот вечер.
Что же касается мужчин, то Птицын, например, был приятель с Рогожиным, Фердыщенко был как рыба в воде; Ганечка всё еще в себя прийти не мог, но хоть смутно, а неудержимо
сам ощущал горячечную потребность достоять
до конца у своего позорного столба; старичок учитель, мало понимавший в чем дело, чуть не плакал и буквально дрожал от страха, заметив какую-то необыкновенную тревогу кругом и в Настасье Филипповне, которую обожал, как свою внучку; но он скорее бы умер, чем ее в такую минуту покинул.
А что я давеча издевалась у тебя, Ганечка, так это я нарочно хотела
сама в последний раз посмотреть:
до чего ты
сам можешь дойти?
Семьдесят пять тысяч ты возьми себе, Афанасий Иваныч (и
до ста-то не дошел, Рогожин перещеголял!), а Ганечку я утешу
сама, мне мысль пришла.
Враги Гаврилы Ардалионовича могли бы предположить, что он
до того уже сконфужен от всего с ним случившегося, что стыдится и на улицу выйти; но он и в
самом деле что-то хворал: впал даже в ипохондрию, задумывался, раздражался.
Впоследствии, когда Варя уже вышла замуж, Нина Александровна и Ганя переехали вместе с ней к Птицыну, в Измайловский полк; что же касается
до генерала Иволгина, то с ним почти в то же
самое время случилось одно совсем непредвиденное обстоятельство: его посадили в долговое отделение.
Но со времени «случая с генералом», как выражался Коля, и вообще с
самого замужества сестры, Коля почти совсем у них отбился от рук и
до того дошел, что в последнее время даже редко являлся и ночевать в семью.
И верите ли: каждое утро он нам здесь эту же речь пересказывает, точь-в-точь, как там ее говорил; пятый раз сегодня; вот пред
самым вашим приходом читал,
до того понравилось.
Дверь отворил
сам Парфен Семеныч; увидев князя, он
до того побледнел и остолбенел на месте, что некоторое время похож был на каменного истукана, смотря своим неподвижным и испуганным взглядом и скривив рот в какую-то в высшей степени недоумевающую улыбку, — точно в посещении князя он находил что-то невозможное и почти чудесное.
А так как ты совсем необразованный человек, то и стал бы деньги копить и сел бы, как отец, в этом доме с своими скопцами; пожалуй бы, и
сам в их веру под конец перешел, и уж так бы „ты свои деньги полюбил, что и не два миллиона, а, пожалуй бы, и десять скопил, да на мешках своих с голоду бы и помер, потому у тебя во всем страсть, всё ты
до страсти доводишь“.
— Ты. Она тебя тогда, с тех
самых пор, с именин-то, и полюбила. Только она думает, что выйти ей за тебя невозможно, потому что она тебя будто бы опозорит и всю судьбу твою сгубит. «Я, говорит, известно какая».
До сих пор про это
сама утверждает. Она все это мне
сама так прямо в лицо и говорила. Тебя сгубить и опозорить боится, а за меня, значит, ничего, можно выйти, — вот каково она меня почитает, это тоже заметь!
— Какое
до того дело, что это напряжение ненормальное, если
самый результат, если минута ощущения, припоминаемая и рассматриваемая уже в здоровом состоянии, оказывается в высшей степени гармонией, красотой, дает неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и встревоженного молитвенного слития с
самым высшим синтезом жизни?» Эти туманные выражения казались ему
самому очень понятными, хотя еще слишком слабыми.
— Ваш секрет.
Сами вы запретили мне, сиятельнейший князь, при вас говорить… — пробормотал Лебедев, и, насладившись тем, что довел любопытство своего слушателя
до болезненного нетерпения, вдруг заключил: — Аглаи Ивановны боится.
Коля тотчас же хотел было рассердиться за слово «не выживешь», но отложил
до другого раза, и если бы только
самое слово не было уж слишком обидно, то, пожалуй, и совсем извинил бы его:
до того понравилось ему волнение и беспокойство Лизаветы Прокофьевны при известии о болезни князя.
Так что, когда Аглая вдруг подтвердила теперь, что она с ним вдвоем застрелила голубя, память его разом осветилась, и он вспомнил обо всем об этом
сам до последней подробности, как нередко вспоминается в летах преклонных что-нибудь из далекого прошлого.
Князь, разумеется, в состоянии был оценить и оценил всю степень участия к нему генеральши и ее дочерей и, конечно, сообщил им искренно, что и
сам он сегодня же, еще
до посещения их, намерен был непременно явиться к ним, несмотря ни на болезнь свою, ни на поздний час.
— Господа, я никого из вас не ожидал, — начал князь, —
сам я
до сего дня был болен, а дело ваше (обратился он к Антипу Бурдовскому) я еще месяц назад поручил Гавриле Ардалионовичу Иволгину, о чем тогда же вас и уведомил. Впрочем, я не удаляюсь от личного объяснения, только согласитесь, такой час… я предлагаю пойти со мной в другую комнату, если ненадолго… Здесь теперь мои друзья, и поверьте…
На этот раз князь
до того удивился, что и
сам замолчал и тоже смотрел на него, выпучив глаза и ни слова не говоря.
— Я ничего
до этой
самой минуты не знал про эту статью, — заявил Ипполит, — я не одобряю эту статью.
Да неужели же, князь, вы почитаете нас
до такой уже степени дураками, что мы и
сами не понимаем,
до какой степени наше дело не юридическое, и что если разбирать юридически, то мы и одного целкового с вас не имеем права потребовать по закону?
Надеюсь, что вы
сами, князь,
до того прогрессивны, что не станете этого отрицать…
Что же касается
до некоторых неточностей, так сказать, гипербол, то согласитесь и в том, что прежде всего инициатива важна, прежде всего цель и намерение; важен благодетельный пример, а уже потом будем разбирать частные случаи, и, наконец, тут слог, тут, так сказать, юмористическая задача, и, наконец, — все так пишут, согласитесь
сами!
Я
сам тоже был в таком положении
до отъезда в Швейцарию, также лепетал бессвязные слова, — хочешь выразиться, и не можешь…
Я ведь хотел же
до господина Бурдовского эти десять тысяч на школу употребить, в память Павлищева, но ведь теперь это всё равно будет, что на школу, что господину Бурдовскому, потому что господин Бурдовский, если и не «сын Павлищева», то ведь почти как «сын Павлищева»: потому что ведь его
самого так злобно обманули; он
сам искренно считал себя сыном Павлищева!
— Я желаю только сообщить, с доказательствами, для сведения всех заинтересованных в деле, что ваша матушка, господин Бурдовский, потому единственно пользовалась расположением и заботливостью о ней Павлищева, что была родною сестрой той дворовой девушки, в которую Николай Андреевич Павлищев был влюблен в
самой первой своей молодости, но
до того, что непременно бы женился на ней, если б она не умерла скоропостижно.
Что же касается
до букв Н. Ф. Б., то, на его взгляд, тут была одна только невинная шалость,
самая даже детская шалость, так что и задумываться об этом сколько-нибудь было бы совестно и даже в одном отношении почти бесчестно.
Но если Ганя и в
самом деле ждал целого рода нетерпеливых вопросов, невольных сообщений, дружеских излияний, то он, конечно, очень ошибся. Во все двадцать минут его посещения князь был даже очень задумчив, почти рассеян. Ожидаемых вопросов, или, лучше сказать, одного главного вопроса, которого ждал Ганя, быть не могло. Тогда и Ганя решился говорить с большою выдержкой. Он, не умолкая, рассказывал все двадцать минут, смеялся, вел
самую легкую, милую и быструю болтовню, но
до главного не коснулся.
— Послушайте, князь, я остался здесь со вчерашнего вечера, во-первых, из особенного уважения к французскому архиепископу Бурдалу (у Лебедева
до трех часов откупоривали), а во-вторых, и главное (и вот всеми крестами крещусь, что говорю правду истинную!), потому остался, что хотел, так сказать, сообщив вам мою полную, сердечную исповедь, тем
самым способствовать собственному развитию; с этою мыслию и заснул в четвертом часу, обливаясь слезами.
Вы схитрили, чтобы чрез слезы деньги выманить, но ведь
сами же вы клянетесь, что исповедь ваша имела и другую цель, благородную, а не одну денежную; что же касается
до денег, то ведь они вам на кутеж нужны, так ли?