Неточные совпадения
— Ты всё еще сомневаешься и не веришь мне; не беспокойся, не будет ни
слез, ни просьб, как прежде, с моей стороны по крайней мере. Всё мое желание
в том, чтобы ты был счастлив, и ты это знаешь; я судьбе покорилась, но мое сердце будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя; ты не можешь того же требовать от сестры…
Все княжны
в обмороке,
слезы, траур по фаворитке болонке, визг шестерых княжон, визг англичанки, — светопреставление!
В сущности, он и не доверялся никогда; он рассчитывал на генерала, чтобы только как-нибудь войти к Настасье Филипповне, хотя бы даже с некоторым скандалом, но не рассчитывал же на чрезвычайный скандал: генерал оказался решительно пьян,
в сильнейшем красноречии, и говорил без умолку, с чувством, со
слезой в душе.
С закатом солнца,
в тихий летний вечер, улетает и моя старуха, — конечно, тут не без нравоучительной мысли; и вот
в это-то самое мгновение, вместо напутственной, так сказать,
слезы, молодой, отчаянный прапорщик, избоченясь и фертом, провожает ее с поверхности земли русским элементом забубенных ругательств за погибшую миску!
Была минута,
в конце этого длинного и мучительного пути с Петербургской стороны, когда вдруг неотразимое желание захватило князя — пойти сейчас к Рогожину, дождаться его, обнять его со стыдом, со
слезами, сказать ему всё и кончить всё разом.
— Вот что значит хоть раз
в жизни правду сказать, до
слез подействовало! — осмелился вклеить Лебедев.
Она со
слезами благодарности сообщила мне, что только чрез вас и чрез помощь вашу и живет на свете; она много ожидает от вас
в будущем и горячо верит
в будущие ваши успехи…
Приступая к каждому рассказу, он уверял положительно, что кается и внутренно «полон
слез», а между тем рассказывал так, как будто гордился поступком, и
в то же время до того иногда смешно, что он и князь хохотали наконец как сумасшедшие.
— Послушайте, князь, я остался здесь со вчерашнего вечера, во-первых, из особенного уважения к французскому архиепископу Бурдалу (у Лебедева до трех часов откупоривали), а во-вторых, и главное (и вот всеми крестами крещусь, что говорю правду истинную!), потому остался, что хотел, так сказать, сообщив вам мою полную, сердечную исповедь, тем самым способствовать собственному развитию; с этою мыслию и заснул
в четвертом часу, обливаясь
слезами.
Верите ли вы теперь благороднейшему лицу:
в тот самый момент, как я засыпал, искренно полный внутренних и, так сказать, внешних
слез (потому что, наконец, я рыдал, я это помню!), пришла мне одна адская мысль: «А что, не занять ли у него
в конце концов, после исповеди-то, денег?» Таким образом, я исповедь приготовил, так сказать, как бы какой-нибудь «фенезерф под
слезами», с тем, чтоб этими же
слезами дорогу смягчить и чтобы вы, разластившись, мне сто пятьдесят рубликов отсчитали.
— Ну, вот вам, одному только вам, объявлю истину, потому что вы проницаете человека: и слова, и дело, и ложь, и правда — всё у меня вместе и совершенно искренно. Правда и дело состоят у меня
в истинном раскаянии, верьте, не верьте, вот поклянусь, а слова и ложь состоят
в адской (и всегда присущей) мысли, как бы и тут уловить человека, как бы и чрез
слезы раскаяния выиграть! Ей-богу, так! Другому не сказал бы, — засмеется или плюнет; но вы, князь, вы рассудите по-человечески.
Но верьте, верьте, простодушные люди, что и
в этой благонравной строфе,
в этом академическом благословении миру во французских стихах засело столько затаенной желчи, столько непримиримой, самоусладившейся
в рифмах злобы, что даже сам поэт, может быть, попал впросак и принял эту злобу за
слезы умиления, с тем и помер; мир его праху!
И вот, наконец, она стояла пред ним лицом к лицу,
в первый раз после их разлуки; она что-то говорила ему, но он молча смотрел на нее; сердце его переполнилось и заныло от боли. О, никогда потом не мог он забыть эту встречу с ней и вспоминал всегда с одинаковою болью. Она опустилась пред ним на колена, тут же на улице, как исступленная; он отступил
в испуге, а она ловила его руку, чтобы целовать ее, и точно так же, как и давеча
в его сне,
слезы блистали теперь на ее длинных ресницах.
Генерал говорил минут десять, горячо, быстро, как бы не успевая выговаривать свои теснившиеся толпой мысли; даже
слезы заблистали под конец
в его глазах, но все-таки это были одни фразы без начала и конца, неожиданные слова и неожиданные мысли, быстро и неожиданно прорывавшиеся и перескакивавшие одна чрез другую.
«Ты жалеешь меня! — вскричал он, — ты, дитя, да еще, может быть, пожалеет меня и другой ребенок, мой сын, le roi de Rome; [римский король (фр.).] остальные все, все меня ненавидят, а братья первые продадут меня
в несчастии!» Я зарыдал и бросился к нему; тут и он не выдержал; мы обнялись, и
слезы наши смешались.
— Именно, князь, и как прекрасно вы это объясняете, сообразно с собственным вашим сердцем! — восторженно вскричал генерал, и, странно, настоящие
слезы заблистали
в глазах его.
Мы разошлись: он — на знойный остров, где хотя раз,
в минуту ужасной скорби, вспомнил, может быть, о
слезах бедного мальчика, обнимавшего и простившего его
в Москве; я же был отправлен
в кадетский корпус, где нашел одну муштровку, грубость товарищей и…
Сердце матери дрожало от этого помышления, кровью обливалось и
слезами, хотя
в то же время что-то и шевелилось внутри этого сердца, вдруг говорившее ей: «А чем бы князь не такой, какого вам надо?» Ну, вот эти-то возражения собственного сердца и были всего хлопотливее для Лизаветы Прокофьевны.
Он застал супругу и дочку
в объятиях одну у другой и обливавших друг друга
слезами. Это были
слезы счастья, умиления и примирения. Аглая целовала у матери руки, щеки, губы; обе горячо прижимались друг к дружке.
— Низок! Низок! — приблизился он тотчас же, со
слезами бия себя
в грудь.
Нина Александровна, видя искренние
слезы его, проговорила ему наконец безо всякого упрека и чуть ли даже не с лаской: «Ну, бог с вами, ну, не плачьте, ну, бог вас простит!» Лебедев был до того поражен этими словами и тоном их, что во весь этот вечер не хотел уже и отходить от Нины Александровны (и во все следующие дни, до самой смерти генерала, он почти с утра до ночи проводил время
в их доме).
Она упала
в кресла и залилась
слезами. Но вдруг что-то новое заблистало
в глазах ее; она пристально и упорно посмотрела на Аглаю и встала с места...
Рассказывали, хотя слухи были и не совершенно точные, что Гавриле Ардалионовичу и тут ужасно не посчастливилось; что, улучив время, когда Варвара Ардалионовна бегала к Лизавете Прокофьевне, он, наедине с Аглаей, вздумал было заговорить о любви своей; что, слушая его, Аглая, несмотря на всю свою тоску и
слезы, вдруг расхохоталась и вдруг предложила ему странный вопрос: сожжет ли он,
в доказательство своей любви, свой палец сейчас же на свечке?
Вера Лебедева, впрочем, ограничилась одними
слезами наедине, да еще тем, что больше сидела у себя дома и меньше заглядывала к князю, чем прежде, Коля
в это время хоронил своего отца; старик умер от второго удара, дней восемь спустя после первого.
Между тем совсем рассвело; наконец он прилег на подушку, как бы совсем уже
в бессилии и
в отчаянии, и прижался своим лицом к бледному и неподвижному лицу Рогожина;
слезы текли из его глаз на щеки Рогожина, но, может быть, он уж и не слыхал тогда своих собственных
слез и уже не знал ничего о них…