Неточные совпадения
Особенно приметна
была в этом лице его мертвая бледность, придававшая всей физиономии молодого человека изможденный вид, несмотря на довольно крепкое сложение, и вместе
с тем что-то страстное, до страдания,
не гармонировавшее
с нахальною и грубою улыбкой и
с резким, самодовольным его взглядом.
На нем
был довольно широкий и толстый плащ без рукавов и
с огромным капюшоном, точь-в-точь как употребляют часто дорожные, по зимам, где-нибудь далеко за границей, в Швейцарии, или, например, в Северной Италии,
не рассчитывая, конечно, при этом и на такие концы по дороге, как от Эйдткунена до Петербурга.
На ногах его
были толстоподошвенные башмаки
с штиблетами, — всё
не по-русски.
Отвечая, он объявил, между прочим, что действительно долго
не был в России,
с лишком четыре года, что отправлен
был за границу по болезни, по какой-то странной нервной болезни, вроде падучей или Виттовой пляски, каких-то дрожаний и судорог.
— Князь Мышкин? Лев Николаевич?
Не знаю-с. Так что даже и
не слыхивал-с, — отвечал в раздумье чиновник, — то
есть я
не об имени, имя историческое, в Карамзина «Истории» найти можно и должно, я об лице-с, да и князей Мышкиных уж что-то нигде
не встречается, даже и слух затих-с.
— Парфен? Да уж это
не тех ли самых Рогожиных… — начал
было с усиленною важностью чиновник.
Это, говорит,
не тебе чета, это, говорит, княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет
с Тоцким, а Тоцкий от нее как отвязаться теперь
не знает, потому совсем то
есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице во всем Петербурге хочет.
Наутро покойник дает мне два пятипроцентных билета, по пяти тысяч каждый, сходи, дескать, да продай, да семь тысяч пятьсот к Андреевым на контору снеси, уплати, а остальную сдачу
с десяти тысяч,
не заходя никуда, мне представь;
буду тебя дожидаться.
— Эх! Ух! — кривился чиновник, и даже дрожь его пробирала, — а ведь покойник
не то что за десять тысяч, а за десять целковых на тот свет сживывал, — кивнул он князю. Князь
с любопытством рассматривал Рогожина; казалось, тот
был еще бледнее в эту минуту.
Да и летами генерал Епанчин
был еще, как говорится, в самом соку, то
есть пятидесяти шести лет и никак
не более, что во всяком случае составляет возраст цветущий, возраст,
с которого, по-настоящему, начинается истинная жизнь.
Женился генерал еще очень давно, еще
будучи в чине поручика, на девице почти одного
с ним возраста,
не обладавшей ни красотой, ни образованием, за которою он взял всего только пятьдесят душ, — правда, и послуживших к основанию его дальнейшей фортуны.
Правда, все три
были только Епанчины, но по матери роду княжеского,
с приданым
не малым,
с родителем, претендующим впоследствии, может
быть, и на очень высокое место, и, что тоже довольно важно, — все три
были замечательно хороши собой,
не исключая и старшей, Александры, которой уже минуло двадцать пять лет.
— Уверяю вас, что я
не солгал вам, и вы отвечать за меня
не будете. А что я в таком виде и
с узелком, то тут удивляться нечего: в настоящее время мои обстоятельства неказисты.
— О, почти
не по делу! То
есть, если хотите, и
есть одно дело, так только совета спросить, но я, главное, чтоб отрекомендоваться, потому я князь Мышкин, а генеральша Епанчина тоже последняя из княжон Мышкиных, и, кроме меня
с нею, Мышкиных больше и нет.
Казалось бы, разговор князя
был самый простой; но чем он
был проще, тем и становился в настоящем случае нелепее, и опытный камердинер
не мог
не почувствовать что-то, что совершенно прилично человеку
с человеком и совершенно неприлично гостю
с человеком.
А так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции
не имеет, потому что умный князь и
с амбицией
не стал бы в передней сидеть и
с лакеем про свои дела говорить, а стало
быть, и в том и в другом случае
не пришлось бы за него отвечать?
Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила в его бледное лицо, хотя речь его по-прежнему
была тихая. Камердинер
с сочувствующим интересом следил за ним, так что оторваться, кажется,
не хотелось; может
быть, тоже
был человек
с воображением и попыткой на мысль.
— Дела неотлагательного я никакого
не имею; цель моя
была просто познакомиться
с вами.
Не желал бы беспокоить, так как я
не знаю ни вашего дня, ни ваших распоряжений… Но я только что сам из вагона… приехал из Швейцарии…
Я года четыре в России
не был,
с лишком; да и что я выехал: почти
не в своем уме!
Давеча ваш слуга, когда я у вас там дожидался, подозревал, что я на бедность пришел к вам просить; я это заметил, а у вас, должно
быть, на этот счет строгие инструкции; но я, право,
не за этим, а, право, для того только, чтобы
с людьми сойтись.
— Помилуйте, я ваш вопрос очень ценю и понимаю. Никакого состояния покамест я
не имею и никаких занятий, тоже покамест, а надо бы-с. А деньги теперь у меня
были чужие, мне дал Шнейдер, мой профессор, у которого я лечился и учился в Швейцарии, на дорогу, и дал ровно вплоть, так что теперь, например, у меня всего денег несколько копеек осталось. Дело у меня, правда,
есть одно, и я нуждаюсь в совете, но…
Почему Павлищев интересовался его воспитанием, князь и сам
не мог объяснить, — впрочем, просто, может
быть, по старой дружбе
с покойным отцом его.
— Сейчас, когда я
был с поздравлением, дала. Я давно уже просил.
Не знаю, уж
не намек ли это
с ее стороны, что я сам приехал
с пустыми руками, без подарка, в такой день, — прибавил Ганя, неприятно улыбаясь.
—
Не знаю, как вам сказать, — ответил князь, — только мне показалось, что в нем много страсти, и даже какой-то больной страсти. Да он и сам еще совсем как будто больной. Очень может
быть, что
с первых же дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.
Да тут именно чрез ум надо бы
с самого начала дойти; тут именно надо понять и… и поступить
с обеих сторон: честно и прямо,
не то… предуведомить заранее, чтобы
не компрометировать других, тем паче, что и времени к тому
было довольно, и даже еще и теперь его остается довольно (генерал значительно поднял брови), несмотря на то, что остается всего только несколько часов…
Потом я вот тут написал другим шрифтом: это круглый, крупный французский шрифт, прошлого столетия, иные буквы даже иначе писались, шрифт площадной, шрифт публичных писцов, заимствованный
с их образчиков (у меня
был один), — согласитесь сами, что он
не без достоинств.
Для вас же, князь, это даже больше чем клад, во-первых, потому что вы
будете не один, а, так сказать, в недрах семейства, а по моему взгляду, вам нельзя
с первого шагу очутиться одним в такой столице, как Петербург.
Все три девицы Епанчины
были барышни здоровые, цветущие, рослые,
с удивительными плечами,
с мощною грудью,
с сильными, почти как у мужчин, руками, и, конечно вследствие своей силы и здоровья, любили иногда хорошо покушать, чего вовсе и
не желали скрывать.
Дочери подошли
с ним поцеловаться; тут хотя и
не сердились на него, но все-таки и тут
было тоже как бы что-то особенное.
И однако же, дело продолжало идти все еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и генералом положено
было до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители всё еще
не начинали говорить
с дочерьми совершенно открыто; начинался как будто и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это
было очень важно. Тут
было одно мешавшее всему обстоятельство, один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого все дело могло расстроиться безвозвратно.
Слух этот оказался потом
не во всех подробностях верным: свадьба и тогда
была еще только в проекте, и все еще
было очень неопределенно, но в судьбе Настасьи Филипповны все-таки произошел
с этого времени чрезвычайный переворот.
С другой стороны,
было очевидно, что и сама Настасья Филипповна почти ничего
не в состоянии сделать вредного, в смысле, например, хоть юридическом; даже и скандала
не могла бы сделать значительного, потому что так легко ее можно
было всегда ограничить.
Он тотчас же прибавил, что просьба эта
была бы, конечно,
с его стороны нелепа, если б он
не имел насчет ее некоторых оснований.
Не только
не было заметно в ней хотя бы малейшего появления прежней насмешки, прежней вражды и ненависти, прежнего хохоту, от которого, при одном воспоминании, до сих пор проходил холод по спине Тоцкого, но, напротив, она как будто обрадовалась тому, что может наконец поговорить
с кем-нибудь откровенно и по-дружески.
Сначала
с грустною улыбкой, а потом, весело и резво рассмеявшись, она призналась, что прежней бури во всяком случае и
быть не могло; что она давно уже изменила отчасти свой взгляд на вещи, и что хотя и
не изменилась в сердце, но все-таки принуждена
была очень многое допустить в виде совершившихся фактов; что сделано, то сделано, что прошло, то прошло, так что ей даже странно, что Афанасий Иванович все еще продолжает
быть так напуганным.
— Разумеется, maman, если
с ним можно без церемонии; к тому же он
с дороги
есть хочет, почему
не накормить, если он
не знает куда деваться? — сказала старшая Александра.
— Но
с тем, чтобы непременно завязать ему салфетку на шее, когда он сядет за стол, — решила генеральша, — позвать Федора, или пусть Мавра… чтобы стоять за ним и смотреть за ним, когда он
будет есть. Спокоен ли он по крайней мере в припадках?
Не делает ли жестов?
— Коли говорите, что
были счастливы, стало
быть, жили
не меньше, а больше; зачем же вы кривите и извиняетесь? — строго и привязчиво начала Аглая, — и
не беспокойтесь, пожалуйста, что вы нас поучаете, тут никакого нет торжества
с вашей стороны.
С вашим квиетизмом можно и сто лет жизни счастьем наполнить. Вам покажи смертную казнь и покажи вам пальчик, вы из того и из другого одинаково похвальную мысль выведете, да еще довольны останетесь. Этак можно прожить.
С ним все время неотлучно
был священник, и в тележке
с ним ехал, и все говорил, — вряд ли тот слышал: и начнет слушать, а
с третьего слова уж
не понимает.
Я
не то чтоб учил их; о нет, там для этого
был школьный учитель, Жюль Тибо; я, пожалуй, и учил их, но я больше так
был с ними, и все мои четыре года так и прошли.
Мать в то время уж очень больна
была и почти умирала; чрез два месяца она и в самом деле померла; она знала, что она умирает, но все-таки
с дочерью помириться
не подумала до самой смерти, даже
не говорила
с ней ни слова, гнала спать в сени, даже почти
не кормила.
Тут я ей дал восемь франков и сказал ей, чтоб она берегла, потому что у меня больше уж
не будет, а потом поцеловал ее и сказал, чтоб она
не думала, что у меня какое-нибудь нехорошее намерение, и что целую я ее
не потому, что влюблен в нее, а потому, что мне ее очень жаль, и что я
с самого начала ее нисколько за виноватую
не почитал, а только за несчастную.
Но одно только правда: я и в самом деле
не люблю
быть со взрослыми,
с людьми,
с большими, — и это я давно заметил, —
не люблю, потому что
не умею.
Что бы они ни говорили со мной, как бы добры ко мне ни
были, все-таки
с ними мне всегда тяжело почему-то, и я ужасно рад, когда могу уйти поскорее к товарищам, а товарищи мои всегда
были дети, но
не потому, что я сам
был ребенок, а потому, что меня просто тянуло к детям.
Аглая остановилась, взяла записку и как-то странно поглядела на князя. Ни малейшего смущения
не было в ее взгляде, разве только проглянуло некоторое удивление, да и то, казалось, относившееся к одному только князю. Аглая своим взглядом точно требовала от него отчета, — каким образом он очутился в этом деле вместе
с Ганей? — и требовала спокойно и свысока. Они простояли два-три мгновения друг против друга; наконец что-то насмешливое чуть-чуть обозначилось в лице ее; она слегка улыбнулась и прошла мимо.
Посмотрим, как-то вы обе (я Аглаю
не считаю)
с вашим умом и многословием вывернетесь, и
будете ли вы, многоуважаемая Александра Ивановна, счастливы
с вашим почтенным господином?..
Князь быстро повернулся и посмотрел на обоих. В лице Гани
было настоящее отчаяние; казалось, он выговорил эти слова как-то
не думая, сломя голову. Аглая смотрела на него несколько секунд совершенно
с тем же самым спокойным удивлением, как давеча на князя, и, казалось, это спокойное удивление ее, это недоумение, как бы от полного непонимания того, что ей говорят,
было в эту минуту для Гани ужаснее самого сильнейшего презрения.
Что если бы вы сделали это,
не торгуясь
с нею, разорвали бы всё сами,
не прося у ней вперед гарантии, то она, может
быть, и стала бы вашим другом.
— Да за что же, черт возьми! Что вы там такое сделали? Чем понравились? Послушайте, — суетился он изо всех сил (все в нем в эту минуту
было как-то разбросано и кипело в беспорядке, так что он и
с мыслями собраться
не мог), — послушайте,
не можете ли вы хоть как-нибудь припомнить и сообразить в порядке, о чем вы именно там говорили, все слова,
с самого начала?
Не заметили ли вы чего,
не упомните ли?
Ганя, раз начав ругаться и
не встречая отпора, мало-помалу потерял всякую сдержанность, как это всегда водится
с иными людьми. Еще немного, и он, может
быть, стал бы плеваться, до того уж он
был взбешен. Но именно чрез это бешенство он и ослеп; иначе он давно бы обратил внимание на то, что этот «идиот», которого он так третирует, что-то уж слишком скоро и тонко умеет иногда все понять и чрезвычайно удовлетворительно передать. Но вдруг произошло нечто неожиданное.