Неточные совпадения
— О, как вы в моем случае ошибаетесь, — подхватил швейцарский пациент, тихим и примиряющим голосом, — конечно, я спорить не могу, потому что
всего не
знаю, но мой доктор мне из своих последних еще на дорогу сюда дал, да два почти года там на свой счет содержал.
Люди, о которых они
знают всю подноготную, конечно, не придумали бы, какие интересы руководствуют ими, а между тем многие из них этим знанием, равняющимся целой науке, положительно утешены, достигают самоуважения и даже высшего духовного довольства.
— А ты откуда
узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове
весь месяц пролежал.
— Они
всё думают, что я еще болен, — продолжал Рогожин князю, — а я, ни слова не говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон, да и еду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на меня наговаривал, я
знаю. А что я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил, так это правда. Тут уж я один. Попутал грех.
Это, говорит, не тебе чета, это, говорит, княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с Тоцким, а Тоцкий от нее как отвязаться теперь не
знает, потому совсем то есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице во
всем Петербурге хочет.
—
Знаете ли что? — горячо подхватил князь, — вот вы это заметили, и это
все точно так же замечают, как вы, и машина для того выдумана, гильотина.
— Удовольствие, конечно, и для меня чрезвычайное, но не
всё же забавы, иногда,
знаете, случаются и дела… Притом же я никак не могу, до сих пор, разглядеть между нами общего… так сказать причины…
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на
всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не
знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
— Да;
всего только сутки в России, а уж такую раскрасавицу
знаю, — ответил князь, и тут же рассказал про свою встречу с Рогожиным и передал
весь рассказ его.
— Удивительное лицо! — ответил князь, — и я уверен, что судьба ее не из обыкновенных. — Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не
знаю, добра ли она? Ах, кабы добра!
Всё было бы спасено!
Пред ним сидела совершенно другая женщина, нисколько не похожая на ту, которую он
знал доселе и оставил
всего только в июле месяце в сельце Отрадном.
Знакомств имела мало: она
все зналась с какими-то бедными и смешными чиновницами,
знала двух каких-то актрис, каких-то старух, очень любила многочисленное семейство одного почтенного учителя, и в семействе этом и ее очень любили и с удовольствием принимали.
Кончилось тем, что про Настасью Филипповну установилась странная слава: о красоте ее
знали все, но и только; никто не мог ничем похвалиться, никто не мог ничего рассказать.
Он очень хорошо заметил и положительно
узнал, что молодой человек, очень хорошей фамилии, живущий в самом достойном семействе, а именно Гаврила Ардалионович Иволгин, которого она
знает и у себя принимает, давно уже любит ее
всею силой страсти, и, конечно, отдал бы половину жизни за одну надежду приобресть ее симпатию.
Во всяком случае, она ни в чем не считает себя виновною, и пусть бы лучше Гаврила Ардалионович
узнал, на каких основаниях она прожила
все эти пять лет в Петербурге, в каких отношениях к Афанасию Ивановичу, и много ли скопила состояния.
Вскоре Ганя
узнал положительно, чрез услужливый случай, что недоброжелательство
всей его семьи к этому браку и к Настасье Филипповне лично, обнаруживавшееся домашними сценами, уже известно Настасье Филипповне в большой подробности; сама она с ним об этом не заговаривала, хотя он и ждал ежедневно.
Например, будто бы Тоцкий откуда-то
узнал, что Настасья Филипповна вошла в какие-то неопределенные и секретные от
всех сношения с девицами Епанчиными, — слух совершенно невероятный.
Всё это Настасья Филипповна будто бы
знала и что-то втайне готовила.
— Не
знаю; я там только здоровье поправил; не
знаю, научился ли я глядеть. Я, впрочем, почти
все время был очень счастлив.
Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он
знал заранее, о чем он будет думать: ему
все хотелось представить себе, как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, — так кто же?
— Если сердитесь, то не сердитесь, — сказал он, — я ведь сам
знаю, что меньше других жил и меньше
всех понимаю в жизни. Я, может быть, иногда очень странно говорю…
Знаете, тут нужно
всё представить, что было заранее,
всё,
всё.
Ребенку можно
всё говорить, —
всё; меня всегда поражала мысль, как плохо
знают большие детей, отцы и матери даже своих детей.
Дети тотчас же
узнали и почти
все перебывали у ней в этот день навестить ее; она лежала в своей постели одна-одинехонька.
Я очень хорошо
знаю, что про свои чувства говорить
всем стыдно, а вот вам я говорю, и с вами мне не стыдно.
А то, что вы про мое лицо сказали, то
все совершенная правда: я ребенок и
знаю это.
— Вы слышали давеча, как Иван Федорович говорил, что сегодня вечером
все решится у Настасьи Филипповны, вы это и передали! Лжете вы! Откуда они могли
узнать? Кто же, черт возьми, мог им передать, кроме вас? Разве старуха не намекала мне?
Он, впрочем,
знает, что если б он разорвал
все, но сам, один, не ожидая моего слова и даже не говоря мне об этом, без всякой надежды на меня, то я бы тогда переменила мои чувства к нему и, может быть, стала бы его другом.
— Извините, князь, — горячо вскричал он, вдруг переменяя свой ругательный тон на чрезвычайную вежливость, — ради бога, извините! Вы видите, в какой я беде! Вы еще почти ничего не
знаете, но если бы вы
знали все, то наверно бы хоть немного извинили меня; хотя, разумеется, я неизвиним…
Князь
узнал потом, что этот господин как будто по обязанности взял на себя задачу изумлять
всех оригинальностью и веселостью, но у него как-то никогда не выходило.
— Вы
знаете, что мы уж целый месяц почти ни слова не говорим. Птицын мне про
все сказал, а портрет там у стола на полу уж валялся; я подняла.
— Ты
всё еще сомневаешься и не веришь мне; не беспокойся, не будет ни слез, ни просьб, как прежде, с моей стороны по крайней мере.
Всё мое желание в том, чтобы ты был счастлив, и ты это
знаешь; я судьбе покорилась, но мое сердце будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя; ты не можешь того же требовать от сестры…
— Я ничего за себя и не боялась, Ганя, ты
знаешь; я не о себе беспокоилась и промучилась
всё это время. Говорят, сегодня
всё у вас кончится? Что же, кончится?
Во всяком случае, он ждал от нее скорее насмешек и колкостей над своим семейством, а не визита к нему; он
знал наверно, что ей известно
всё, что происходит у него дома по поводу его сватовства и каким взглядом смотрят на нее его родные.
Наружность его, кроме некоторого неряшества,
всё еще была довольно прилична, о чем сам он
знал очень хорошо.
— Но, однако же! — вдруг и как-то не в меру, взрывом, возвысил голос Ганя, — во-первых, прошу отсюда
всех в залу, а потом позвольте
узнать…
Да я тебе
всего только три месяца двести рублей отцовских проиграл, с тем и умер старик, что не успел
узнать; ты меня затащил, а Книф передергивал.
— Ну, еще бы! Вам-то после… А
знаете, я терпеть не могу этих разных мнений. Какой-нибудь сумасшедший, или дурак, или злодей в сумасшедшем виде даст пощечину, и вот уж человек на
всю жизнь обесчещен, и смыть не может иначе как кровью, или чтоб у него там на коленках прощенья просили. По-моему, это нелепо и деспотизм. На этом Лермонтова драма «Маскарад» основана, и — глупо, по-моему. То есть, я хочу сказать, ненатурально. Но ведь он ее почти в детстве писал.
— Вот они
всё так! — сказал Ганя, усмехаясь. — И неужели же они думают, что я этого сам не
знаю? Да ведь я гораздо больше их
знаю.
— В том, что Настасья Филипповна непременно пойдет за вас и что
всё это уже кончено, а во-вторых, если бы даже и вышла, что семьдесят пять тысяч вам так и достанутся прямо в карман. Впрочем, я, конечно, тут многого не
знаю.
— Конечно, вы
всего не
знаете, — сказал он, — да и с чего бы я стал
всю эту обузу принимать?
Вы и не подозреваете, на какие фокусы человеческое самолюбие способно: вот она считает меня подлецом, за то, что я ее, чужую любовницу, так откровенно за ее деньги беру, а и не
знает, что иной бы ее еще подлее надул: пристал бы к ней и начал бы ей либерально-прогрессивные вещи рассыпать, да из женских разных вопросов вытаскивать, так она бы
вся у него в игольное ушко как нитка прошла.
— А
весь покраснел и страдает. Ну, да ничего, ничего, не буду смеяться; до свиданья. А
знаете, ведь она женщина добродетельная, — можете вы этому верить? Вы думаете, она живет с тем, с Тоцким? Ни-ни! И давно уже. А заметили вы, что она сама ужасно неловка и давеча в иные секунды конфузилась? Право. Вот этакие-то и любят властвовать. Ну, прощайте!
— Перестать? Рассчитывать? Одному? Но с какой же стати, когда для меня это составляет капитальнейшее предприятие, от которого так много зависит в судьбе
всего моего семейства? Но, молодой друг мой, вы плохо
знаете Иволгина. Кто говорит «Иволгин», тот говорит «стена»: надейся на Иволгина как на стену, вот как говорили еще в эскадроне, с которого начал я службу. Мне вот только по дороге на минутку зайти в один дом, где отдыхает душа моя, вот уже несколько лет, после тревог и испытаний…
А
знаете, что мамаша, моя то есть мамаша, Нина Александровна, генеральша, Ипполиту деньгами, платьем, бельем и
всем помогает, и даже детям отчасти, чрез Ипполита, потому что они у ней заброшены.
«Он, правда, был пьян, — заметил при этом Птицын, — но сто тысяч, как это ни трудно, ему, кажется, достанут, только не
знаю, сегодня ли, и
все ли; а работают многие: Киндер, Трепалов, Бискуп; проценты дает какие угодно, конечно,
всё спьяну и с первой радости…» — заключил Птицын.
Остальные гости, которых было, впрочем, немного (один жалкий старичок учитель, бог
знает для чего приглашенный, какой-то неизвестный и очень молодой человек, ужасно робевший и
все время молчавший, одна бойкая дама, лет сорока, из актрис, и одна чрезвычайно красивая, чрезвычайно хорошо и богато одетая и необыкновенно неразговорчивая молодая дама), не только не могли особенно оживить разговор, но даже и просто иногда не
знали, о чем говорить.
— Отнюдь нет, господа! Я именно прошу вас сидеть. Ваше присутствие особенно сегодня для меня необходимо, — настойчиво и значительно объявила вдруг Настасья Филипповна. И так как почти уже
все гости
узнали, что в этот вечер назначено быть очень важному решению, то слова эти показались чрезвычайно вескими. Генерал и Тоцкий еще раз переглянулись, Ганя судорожно шевельнулся.
— «Ну, с богом!» — И так я,
знаете, рад за него; возвращаюсь к Ордынцеву; наконец уж второй час, а мне
всё этак,
знаете, мерещится.
— Там бог
знает что, Настасья Филипповна, человек десять ввалились, и
всё хмельные-с, сюда просятся, говорят, что Рогожин и что вы сами
знаете.