Неточные совпадения
Ан та самая Настасья Филипповна и
есть, чрез которую ваш родитель вам внушить пожелал калиновым посохом, а Настасья Филипповна
есть Барашкова, так сказать, даже знатная барыня, и тоже в своем роде княжна, а знается с некоим Тоцким, с Афанасием Ивановичем, с одним исключительно, помещиком и раскапиталистом, членом компаний и обществ, и
большую дружбу на этот счет с генералом Епанчиным ведущие…
— Н-ничего! Н-н-ничего! Как
есть ничего! — спохватился и заторопился поскорее чиновник, — н-никакими то
есть деньгами Лихачев доехать не мог! Нет, это не то, что Арманс. Тут один Тоцкий. Да вечером в
Большом али во Французском театре в своей собственной ложе сидит. Офицеры там мало ли что промеж себя говорят, а и те ничего не могут доказать: «вот, дескать, это
есть та самая Настасья Филипповна», да и только, а насчет дальнейшего — ничего! Потому что и нет ничего.
Тут он мне и внушил, что сегодня же можешь Настасью Филипповну в
Большом театре видеть, в балете, в ложе своей, в бенуаре,
будет сидеть.
Эта младшая
была даже совсем красавица и начинала в свете обращать на себя
большое внимание.
Подозрительность этого человека, казалось, все более и более увеличивалась; слишком уж князь не подходил под разряд вседневных посетителей, и хотя генералу довольно часто, чуть не ежедневно, в известный час приходилось принимать, особенно по делам, иногда даже очень разнообразных гостей, но, несмотря на привычку и инструкцию довольно широкую, камердинер
был в
большом сомнении; посредничество секретаря для доклада
было необходимо.
— О, почти не по делу! То
есть, если хотите, и
есть одно дело, так только совета спросить, но я, главное, чтоб отрекомендоваться, потому я князь Мышкин, а генеральша Епанчина тоже последняя из княжон Мышкиных, и, кроме меня с нею, Мышкиных
больше и нет.
А ведь главная, самая сильная боль, может, не в ранах, а вот, что вот знаешь наверно, что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты, потом теперь, вот сейчас — душа из тела вылетит, и что человеком уж
больше не
будешь, и что это уж наверно; главное то, что наверно.
— Очень может
быть, хотя это и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу; вот перья и бумага, вот на этот столик пожалуйте. Что это? — обратился генерал к Гане, который тем временем вынул из своего портфеля и подал ему фотографический портрет
большого формата, — ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама тебе прислала, сама? — оживленно и с
большим любопытством спрашивал он Ганю.
Для вас же, князь, это даже
больше чем клад, во-первых, потому что вы
будете не один, а, так сказать, в недрах семейства, а по моему взгляду, вам нельзя с первого шагу очутиться одним в такой столице, как Петербург.
Генеральша
была ревнива к своему происхождению. Каково же ей
было, прямо и без приготовления, услышать, что этот последний в роде князь Мышкин, о котором она уже что-то слышала, не
больше как жалкий идиот и почти что нищий, и принимает подаяние на бедность. Генерал именно бил на эффект, чтобы разом заинтересовать, отвлечь все как-нибудь в другую сторону.
Это
была рослая женщина, одних лет с своим мужем, с темными, с
большою проседью, но еще густыми волосами, с несколько горбатым носом, сухощавая, с желтыми, ввалившимися щеками и тонкими впалыми губами.
Лоб ее
был высок, но узок; серые, довольно
большие глаза имели самое неожиданное иногда выражение.
— Дайте же ему по крайней мере, maman, говорить, — остановила ее Александра. — Этот князь, может
быть,
большой плут, а вовсе не идиот, — шепнула она Аглае.
— Коли говорите, что
были счастливы, стало
быть, жили не меньше, а
больше; зачем же вы кривите и извиняетесь? — строго и привязчиво начала Аглая, — и не беспокойтесь, пожалуйста, что вы нас поучаете, тут никакого нет торжества с вашей стороны. С вашим квиетизмом можно и сто лет жизни счастьем наполнить. Вам покажи смертную казнь и покажи вам пальчик, вы из того и из другого одинаково похвальную мысль выведете, да еще довольны останетесь. Этак можно прожить.
На эшафот ведет лесенка; тут он пред лесенкой вдруг заплакал, а это
был сильный и мужественный человек,
большой злодей, говорят,
был.
Я не то чтоб учил их; о нет, там для этого
был школьный учитель, Жюль Тибо; я, пожалуй, и учил их, но я
больше так
был с ними, и все мои четыре года так и прошли.
Я
был такой
большой, я всегда такой мешковатый; я знаю, что я и собой дурен… наконец и то, что я
был иностранец.
Сошлось много народу смотреть, как она
будет плакать и за гробом идти; тогда пастор, — он еще
был молодой человек, и вся его амбиция
была сделаться
большим проповедником, — обратился ко всем и указал на Мари.
Тут я ей дал восемь франков и сказал ей, чтоб она берегла, потому что у меня
больше уж не
будет, а потом поцеловал ее и сказал, чтоб она не думала, что у меня какое-нибудь нехорошее намерение, и что целую я ее не потому, что влюблен в нее, а потому, что мне ее очень жаль, и что я с самого начала ее нисколько за виноватую не почитал, а только за несчастную.
Я не разуверял их, что я вовсе не люблю Мари, то
есть не влюблен в нее, что мне ее только очень жаль
было; я по всему видел, что им так
больше хотелось, как они сами вообразили и положили промеж себя, и потому молчал и показывал вид, что они угадали.
Она уже
была так слаба от чахотки, что все
больше сидела с закрытыми глазами, прислонив голову к скале, и дремала, тяжело дыша; лицо ее похудело, как у скелета, и пот проступал на лбу и на висках.
Но одно только правда: я и в самом деле не люблю
быть со взрослыми, с людьми, с
большими, — и это я давно заметил, — не люблю, потому что не умею.
На первый случай я положил
быть со всеми вежливым и откровенным;
больше от меня ведь никто не потребует.
Ганя только скрипел про себя зубами; он хотя
был и желал
быть почтительным к матери, но с первого шагу у них можно
было заметить, что это
большой деспот в семействе.
— Два слова, князь, я и забыл вам сказать за этими… делами. Некоторая просьба: сделайте одолжение, — если только вам это не в
большую натугу
будет, — не болтайте ни здесь, о том, что у меня с Аглаей сейчас
было, ни там, о том, что вы здесь найдете; потому что и здесь тоже безобразия довольно. К черту, впрочем… Хоть сегодня-то по крайней мере удержитесь.
Новый господин
был высокого роста, лет пятидесяти пяти, или даже поболее, довольно тучный, с багрово-красным, мясистым и обрюзглым лицом, обрамленным густыми седыми бакенбардами, в усах, с
большими, довольно выпученными глазами.
Согласитесь сами, у всякого
есть свои недостатки и свои… особенные черты, у других, может, еще
больше, чем у тех, на которых привыкли пальцами указывать.
— С Иваном Федоровичем Епанчиным я действительно бывал в
большой дружбе, — разливался генерал на вопросы Настасьи Филипповны. — Я, он и покойный князь Лев Николаевич Мышкин, сына которого я обнял сегодня после двадцатилетней разлуки, мы
были трое неразлучные, так сказать, кавалькада: Атос, Портос и Арамис. Но увы, один в могиле, сраженный клеветой и пулей, другой перед вами и еще борется с клеветами и пулями…
— Да, наболело. Про нас и говорить нечего. Сами виноваты во всем. А вот у меня
есть один
большой друг, этот еще несчастнее. Хотите, я вас познакомлю?
— Любил вначале. Ну, да довольно…
Есть женщины, которые годятся только в любовницы и
больше ни во что. Я не говорю, что она
была моею любовницей. Если захочет жить смирно, и я
буду жить смирно; если же взбунтуется, тотчас же брошу, а деньги с собой захвачу. Я смешным
быть не хочу; прежде всего не хочу
быть смешным.
— Отсюда далеко: у
Большого театра, дом Мытовцовой, почти тут же на площади, в бельэтаже… У ней
большого собрания не
будет, даром что именинница, и разойдутся рано…
— Я очень рад, что вас здесь встретил, Коля, — обратился к нему князь, — не можете ли вы мне помочь? — Мне непременно нужно
быть у Настасьи Филипповны. Я просил давеча Ардалиона Александровича, но он вот заснул. Проводите меня, потому я не знаю ни улиц, ни дороги. Адрес, впрочем, имею: у
Большого театра, дом Мытовцовой.
«Самое
большое, — думал он, —
будет то, что не примут и что-нибудь нехорошее обо мне подумают, или, пожалуй, и примут, да станут смеяться в глаза…
Кроме них, разумеется,
был и Ганя, — тоже очень мрачный, очень задумчивый и даже почти совсем «нелюбезный»,
большею частию стоявший в стороне, поодаль, и молчавший.
Она представила князя гостям, из которых
большей половине он
был уже известен. Тоцкий тотчас же сказал какую-то любезность. Все как бы несколько оживились, все разом заговорили и засмеялись. Настасья Филипповна усадила князя подле себя.
И уже
больше не
будет вечеров, господа!
–…Но мы, может
быть,
будем не бедны, а очень богаты, Настасья Филипповна, — продолжал князь тем же робким голосом. — Я, впрочем, не знаю наверно, и жаль, что до сих пор еще узнать ничего не мог в целый день, но я получил в Швейцарии письмо из Москвы, от одного господина Салазкина, и он меня уведомляет, что я будто бы могу получить очень
большое наследство. Вот это письмо…
— Одно только могу вам сказать, — заключил Птицын, обращаясь к князю, — что всё это должно
быть бесспорно и право, и всё, что пишет вам Салазкин о бесспорности и законности вашего дела, можете принять как за чистые деньги в кармане. Поздравляю вас, князь! Может
быть, тоже миллиона полтора получите, а пожалуй, что и
больше. Папушин
был очень богатый купец.
А Птицыну могло
быть известно даже
больше, чем всем.
В одной одежде
была полная перемена: всё платье
было другое, сшитое в Москве и хорошим портным; но и в платье
был недостаток: слишком уж сшито
было по моде (как и всегда шьют добросовестные, но не очень талантливые портные) и, сверх того, на человека, нисколько этим не интересующегося, так что при внимательном взгляде на князя слишком
большой охотник посмеяться, может
быть, и нашел бы чему улыбнуться.
Слушателями
были: мальчик лет пятнадцати, с довольно веселым и неглупым лицом и с книгой в руках, молодая девушка лет двадцати, вся в трауре и с грудным ребенком на руках, тринадцатилетняя девочка, тоже в трауре, очень смеявшаяся и ужасно разевавшая при этом рот, и, наконец, один чрезвычайно странный слушатель, лежавший на диване малый лет двадцати, довольно красивый, черноватый, с длинными, густыми волосами, с черными
большими глазами, с маленькими поползновениями на бакенбарды и бородку.
— Он поутру никогда много не
пьет; если вы к нему за каким-нибудь делом, то теперь и говорите. Самое время. Разве к вечеру, когда воротится, так хмелен; да и то теперь
больше на ночь плачет и нам вслух из Священного писания читает, потому что у нас матушка пять недель как умерла.
Теперь я прошу у него всего только пятнадцать рублей и обещаюсь, что никогда уже
больше не
буду просить и сверх того в течение первых трех месяцев выплачу ему весь долг до последней копейки.
«Ты вот точно такой бы и
был, — усмехнулась мне под конец, — у тебя, говорит, Парфен Семеныч, сильные страсти, такие страсти, что ты как раз бы с ними в Сибирь, на каторгу, улетел, если б у тебя тоже ума не
было, потому что у тебя
большой ум
есть, говорит» (так и сказала, вот веришь или нет?
Подходит ко мне: «Купи, барин, крест серебряный, всего за двугривенный отдаю; серебряный!» Вижу в руке у него крест и, должно
быть, только что снял с себя, на голубой, крепко заношенной ленточке, но только настоящий оловянный с первого взгляда видно,
большого размера, осьмиконечный полного византийского рисунка.
Она
была в черном шерстяном платье, с черным
большим платком на шее, в белом чистом чепце с черными лентами.
— Матушка, — сказал Рогожин, поцеловав у нее руку, — вот мой
большой друг, князь Лев Николаевич Мышкин; мы с ним крестами поменялись; он мне за родного брата в Москве одно время
был, много для меня сделал. Благослови его, матушка, как бы ты родного сына благословила. Постой, старушка, вот так, дай я сложу тебе руку…
«В этот момент, — как говорил он однажды Рогожину, в Москве, во время их тамошних сходок, — в этот момент мне как-то становится понятно необычайное слово о том, чтовремени
больше не
будет.
На террасе, довольно поместительной, при входе с улицы в комнаты,
было наставлено несколько померанцевых, лимонных и жасминных деревьев, в
больших зеленых деревянных кадках, что и составляло, по расчету Лебедева, самый обольщающий вид.