Неточные совпадения
Лицо молодого человека было, впрочем, приятное, тонкое и сухое, но бесцветное,
а теперь даже досиня иззябшее.
— Хе! Денег что, должно быть, даром переплатили,
а мы-то им здесь верим, — язвительно заметил черномазый.
— Даром деньги на франкировку письма истратили. Гм… по крайней мере простодушны и искренны,
а сие похвально! Гм… генерала же Епанчина знаем-с, собственно потому, что человек общеизвестный; да и покойного господина Павлищева, который вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только это был Николай Андреевич Павлищев, потому что их два двоюродные брата. Другой доселе в Крыму,
а Николай Андреевич, покойник, был человек почтенный и при связях, и четыре тысячи душ в свое время имели-с…
Люди, о которых они знают всю подноготную, конечно, не придумали бы, какие интересы руководствуют ими,
а между тем многие из них этим знанием, равняющимся целой науке, положительно утешены, достигают самоуважения и даже высшего духовного довольства.
—
А позвольте, с кем имею честь… — обратился вдруг угреватый господин к белокурому молодому человеку с узелком.
— О, еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний.
А что касается до отцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот не знаю, каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
—
А представьте, я совсем не думая сказал, — пояснил он наконец в удивлении.
—
А что вы, князь, и наукам там обучались, у профессора-то? — спросил вдруг черномазый.
—
А я вот ничему никогда не обучался.
— Да, тех, тех самых, — быстро и с невежливым нетерпением перебил его черномазый, который вовсе, впрочем, и не обращался ни разу к угреватому чиновнику,
а с самого начала говорил только одному князю.
—
А ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут?
А это правда, что вот родитель мой помер,
а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
—
А теперь миллиончик с лишком разом получить приходится, и это по крайней мере, о господи! — всплеснул руками чиновник.
— И не давай! Так мне и надо; не давай!
А я буду плясать. Жену, детей малых брошу,
а пред тобой буду плясать. Польсти, польсти!
— Тьфу тебя! — сплюнул черномазый. — Пять недель назад я, вот как и вы, — обратился он к князю, — с одним узелком от родителя во Псков убег к тетке; да в горячке там и слег,
а он без меня и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику,
а чуть меня тогда до смерти не убил! Верите ли, князь, вот ей-богу! Не убеги я тогда, как раз бы убил.
А он что же мне знать-то в свое время не дал?
А она там тридцатый год вдовствует и все с юродивыми сидит с утра до ночи.
Монашенка не монашенка,
а еще пуще того.
— Они всё думают, что я еще болен, — продолжал Рогожин князю, —
а я, ни слова не говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон, да и еду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на меня наговаривал, я знаю.
А что я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил, так это правда. Тут уж я один. Попутал грех.
Вы, ваша светлость, меня укорять изволите,
а что, коли я докажу?
Ан та самая Настасья Филипповна и есть, чрез которую ваш родитель вам внушить пожелал калиновым посохом,
а Настасья Филипповна есть Барашкова, так сказать, даже знатная барыня, и тоже в своем роде княжна,
а знается с некоим Тоцким, с Афанасием Ивановичем, с одним исключительно, помещиком и раскапиталистом, членом компаний и обществ, и большую дружбу на этот счет с генералом Епанчиным ведущие…
— Всё знает! Лебедев всё знает! Я, ваша светлость, и с Лихачевым Алексашкой два месяца ездил, и тоже после смерти родителя, и все, то есть, все углы и проулки знаю, и без Лебедева, дошло до того, что ни шагу. Ныне он в долговом отделении присутствует,
а тогда и Арманс, и Коралию, и княгиню Пацкую, и Настасью Филипповну имел случай узнать, да и много чего имел случай узнать.
— Настасью Филипповну?
А разве она с Лихачевым… — злобно посмотрел на него Рогожин, даже губы его побледнели и задрожали.
— Н-ничего! Н-н-ничего! Как есть ничего! — спохватился и заторопился поскорее чиновник, — н-никакими то есть деньгами Лихачев доехать не мог! Нет, это не то, что Арманс. Тут один Тоцкий. Да вечером в Большом али во Французском театре в своей собственной ложе сидит. Офицеры там мало ли что промеж себя говорят,
а и те ничего не могут доказать: «вот, дескать, это есть та самая Настасья Филипповна», да и только,
а насчет дальнейшего — ничего! Потому что и нет ничего.
Я тогда, князь, в третьегодняшней отцовской бекеше через Невский перебегал,
а она из магазина выходит, в карету садится.
Встречаю Залёжева, тот не мне чета, ходит как приказчик от парикмахера, и лорнет в глазу,
а мы у родителя в смазных сапогах да на постных щах отличались.
Это, говорит, не тебе чета, это, говорит, княгиня,
а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с Тоцким,
а Тоцкий от нее как отвязаться теперь не знает, потому совсем то есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице во всем Петербурге хочет.
Наутро покойник дает мне два пятипроцентных билета, по пяти тысяч каждый, сходи, дескать, да продай, да семь тысяч пятьсот к Андреевым на контору снеси, уплати,
а остальную сдачу с десяти тысяч, не заходя никуда, мне представь; буду тебя дожидаться.
Билеты-то я продал, деньги взял,
а к Андреевым в контору не заходил,
а пошел, никуда не глядя, в английский магазин, да на все пару подвесок и выбрал, по одному бриллиантику в каждой, эдак почти как по ореху будут, четыреста рублей должен остался, имя сказал, поверили.
Я то есть тогда не сказался, что это я самый и есть;
а «от Парфена, дескать, Рогожина», говорит Залёжев, «вам в память встречи вчерашнего дня; соблаговолите принять».
Да если и пошел, так потому, что думал: «Всё равно, живой не вернусь!»
А обиднее всего мне то показалось, что этот бестия Залёжев всё на себя присвоил.
Я и ростом мал, и одет как холуй, и стою, молчу, на нее глаза пялю, потому стыдно,
а он по всей моде, в помаде, и завитой, румяный, галстух клетчатый, так и рассыпается, так и расшаркивается, и уж наверно она его тут вместо меня приняла!
«Ну, говорю, как мы вышли, ты у меня теперь тут не смей и подумать, понимаешь!» Смеется: «
А вот как-то ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?» Я, правда, хотел было тогда же в воду, домой не заходя, да думаю: «Ведь уж все равно», и как окаянный воротился домой.
— Эх! Ух! — кривился чиновник, и даже дрожь его пробирала, —
а ведь покойник не то что за десять тысяч,
а за десять целковых на тот свет сживывал, — кивнул он князю. Князь с любопытством рассматривал Рогожина; казалось, тот был еще бледнее в эту минуту.
«Это я только, говорит, предуготовляю тебя,
а вот я с тобой еще на ночь попрощаться зайду».
Поехал седой к Настасье Филипповне, земно ей кланялся, умолял и плакал; вынесла она ему, наконец, коробку, шваркнула: «Вот, говорит, тебе, старая борода, твои серьги,
а они мне теперь в десять раз дороже ценой, коли из-под такой грозы их Парфен добывал.
Ну,
а я этой порой, по матушкину благословению, у Сережки Протушина двадцать рублей достал, да во Псков по машине и отправился, да приехал-то в лихорадке; меня там святцами зачитывать старухи принялись,
а я пьян сижу, да пошел потом по кабакам на последние, да в бесчувствии всю ночь на улице и провалялся, ан к утру горячка,
а тем временем за ночь еще собаки обгрызли.
—
А то, что если ты хоть раз про Настасью Филипповну какое слово молвишь, то, вот тебе бог, тебя высеку, даром что ты с Лихачевым ездил, — вскрикнул Рогожин, крепко схватив его за руку.
—
А коли высечешь, значит, и не отвергнешь! Секи! Высек, и тем самым запечатлел…
А вот и приехали!
Может, оттого, что в эдакую минуту встретил, да вот ведь и его встретил (он указал на Лебедева),
а ведь не полюбил же его.
—
А до женского пола вы, князь, охотник большой? Сказывайте раньше!
—
А ты ступай за мной, строка, — сказал Рогожин Лебедеву, и все вышли из вагона.
А между тем известно тоже было, что Иван Федорович Епанчин — человек без образования и происходит из солдатских детей; последнее, без сомнения, только к чести его могло относиться, но генерал, хоть и умный был человек, был тоже не без маленьких, весьма простительных слабостей и не любил иных намеков.
А между тем, если бы только ведали эти судьи, что происходило иногда на душе у Ивана Федоровича, так хорошо знавшего свое место!
В последнем отношении с ним приключилось даже несколько забавных анекдотов; но генерал никогда не унывал, даже и при самых забавных анекдотах; к тому же и везло ему, даже в картах,
а он играл по чрезвычайно большой и даже с намерением не только не хотел скрывать эту свою маленькую будто бы слабость к картишкам, так существенно и во многих случаях ему пригождавшуюся, но и выставлял ее.
Он отворил калитку молодому офицеру и толкнул его в ход,
а тому даже и не толчка,
а только разве одного взгляда надо было, — не пропал бы даром!
Еще в очень молодых летах своих генеральша умела найти себе, как урожденная княжна и последняя в роде,
а может быть и по личным качествам, некоторых очень высоких покровительниц.
Средней было двадцать три года,
а младшей, Аглае, только что исполнилось двадцать.
Никто не мог их упрекнуть в высокомерии и заносчивости,
а между тем знали, что они горды и цену себе понимают.
— Подождите в приемной,
а узелок здесь оставьте, — проговорил он, неторопливо и важно усаживаясь в свое кресло и с строгим удивлением посматривая на князя, расположившегося тут же рядом подле него на стуле, с своим узелком в руках.
— Если позволите, — сказал князь, — я бы подождал лучше здесь с вами,
а там что ж мне одному?