Неточные совпадения
Помню, что книг я у него почти совсем не заметил, и, стало
быть, несправедливо говорили о нем, что он много читает.
Помню, как однажды один разбойник, хмельной (в каторге иногда можно
было напиться), начал рассказывать, как он зарезал пятилетнего мальчика, как он обманул его сначала игрушкой, завел куда-то в пустой сарай, да там и зарезал.
Но это я уж знал. Мне особенно хотелось расспросить о нашем майоре. Аким Акимыч не секретничал, и,
помню, впечатление мое
было не совсем приятное.
Помню, однажды летом мы
были втроем в каком-то сарае на берегу Иртыша и протапливали какую-то обжигательную печку; конвойные
были добрые.
Он так не похож
был на других арестантов: что-то до того спокойное и тихое
было в его взгляде, что,
помню, я с каким-то особенным удовольствием смотрел на его ясные, светлые глаза, окруженные мелкими лучистыми морщинками.
Я
помню несколько примеров отваги, доходившей до какой-то бесчувственности, и примеры эти
были не совсем редки.
И
помню, мне даже приятно
было думать, как будто хвалясь перед собой своей же мукой, что вот на всем свете только и осталось теперь для меня одно существо, меня любящее, ко мне привязанное, мой друг, мой единственный друг — моя верная собака Шарик.
Вместе с Петровым вызвался прислуживать мне и Баклушин, арестант из особого отделения, которого звали у нас пионером и о котором как-то я
поминал, как о веселейшем и милейшем из арестантов, каким он и
был в самом деле.
Мне тогда же показалось, — я
помню это, — что в их справедливом суде над собой
было вовсе не принижение, а чувство собственного достоинства.
Милое лицо Алея сияло такою детскою, прекрасною радостью, что, признаюсь, мне ужасно
было весело на него смотреть, и я,
помню, невольно каждый раз при какой-нибудь смешной и ловкой выходке актера, когда раздавался всеобщий хохот, тотчас же оборачивался к Алею и заглядывал в его лицо.
Помню, все
были заняты одним особенным обстоятельством: из арестантских разговоров я узнал, что в тот же вечер приведут к нам одного подсудимого, которого в эту минуту наказывают шпицрутенами.
У этого старичонки,
помню,
был тогда сильнейший насморк.
Помню, эти слова меня точно пронзили… И для чего он их проговорил и как пришли они ему в голову? Но вот труп стали поднимать, подняли вместе с койкой; солома захрустела, кандалы звонко, среди всеобщей тишины, брякнули об пол… Их подобрали. Тело понесли. Вдруг все громко заговорили. Слышно
было, как унтер-офицер, уже в коридоре, посылал кого-то за кузнецом. Следовало расковать мертвеца…
Помню, с одним из таких употреблена
была особенная строгость, жестокость даже, чтоб склонить его к выписке.
Как он попал в солдаты, не знаю; не
помню; впрочем, может, он и рассказывал; это
был всегдашний бегун и бродяга.
— Да ведь
были ж у тебя тоже отец и мать?.. Их-то хоть
помнишь ли?
Великопостная служба, так знакомая еще с далекого детства, в родительском доме, торжественные молитвы, земные поклоны — все это расшевеливало в душе моей далекое-далекое минувшее, напоминало впечатления еще детских лет, и,
помню, мне очень приятно
было, когда, бывало, утром, по подмерзшей за ночь земле, нас водили под конвоем с заряженными ружьями в божий дом.
Теперь и мне пришлось стоять на этих же местах, даже и не на этих; мы
были закованные и ошельмованные; от нас все сторонились, нас все даже как будто боялись, нас каждый раз оделяли милостыней, и,
помню, мне это
было даже как-то приятно, какое-то утонченное, особенное ощущение сказывалось в этом странном удовольствии.
Арестант, совершивший преступление, назывался Ломов; получившего рану звали у нас Гаврилкой; он
был из закоренелых бродяг. Не
помню,
было ли у него другое прозвание; звали его у нас всегда Гаврилкой.
Помню, как М-кий мне рассказывал об этом: «Я
был вне себя, — говорил он, — я не понимал, что со мною делается, и дрожал, как в ознобе.
Помню, что эти долгие, скучные дни
были так однообразны, точно вода после дождя капала с крыши по капле.
Помню, что во все это время, несмотря на сотни товарищей, я
был в страшном уединении, и я полюбил, наконец, это уединение.
Начал он припоминать: Куликов
был как-то особенно настроен, А-в два раза как будто с ним пошептался, по крайней мере Куликов мигнул ему раза два, он это видел; теперь он это все
помнит.
Помню только, что в этот год, несмотря на все мое нетерпение поскорей кончить срок, мне
было легче жить, чем во все предыдущие годы ссылки.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен
помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые
будут не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои
будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда не услышишь.
Помнишь, как мы с тобой бедствовали, обедали на шерамыжку и как один раз
было кондитер схватил меня за воротник по поводу съеденных пирожков на счет доходов аглицкого короля?
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много
есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не
помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что
было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Я хотел давно об этом сказать вам, но
был, не
помню, чем-то развлечен.
Я
помню, ночка звездная, // Такая же хорошая, // Как и теперь,
была…