Неточные совпадения
Случалось,
посмотришь сквозь щели забора
на свет божий:
не увидишь ли хоть чего-нибудь? — и только и увидишь, что краешек неба да высокий земляной вал, поросший бурьяном, а взад и вперед по валу день и ночь расхаживают часовые, и тут же подумаешь, что пройдут целые годы, а ты точно так же пойдешь
смотреть сквозь щели забора и увидишь тот же вал, таких же часовых и тот же маленький краешек неба,
не того неба, которое над острогом, а другого, далекого, вольного неба.
Но работали тихонько, и, кажется, начальство в иных случаях
смотрело на это
не очень пристально.
Они с любовью
смотрели на наши страдания, которые мы старались им
не показывать. Особенно доставалось нам сначала
на работе, за то, что в нас
не было столько силы, как в них, и что мы
не могли им вполне помогать. Нет ничего труднее, как войти к народу в доверенность (и особенно к такому народу) и заслужить его любовь.
—
Смотрю я
на Трезорку, — рассказывал он потом арестантам, впрочем, долго спустя после своего визита к майору, когда уже все дело было забыто, —
смотрю: лежат пес
на диване,
на белой подушке; и ведь вижу, что воспаление, что надоть бы кровь пустить, и вылечился бы пес, ей-ей говорю! да думаю про себя: «А что, как
не вылечу, как околеет?» «Нет, говорю, ваше высокоблагородие, поздно позвали; кабы вчера или третьего дня, в это же время, так вылечил бы пса; а теперь
не могу,
не вылечу…»
Он так
не похож был
на других арестантов: что-то до того спокойное и тихое было в его взгляде, что, помню, я с каким-то особенным удовольствием
смотрел на его ясные, светлые глаза, окруженные мелкими лучистыми морщинками.
А потому низшее острожное начальство
смотрело на пьянство сквозь пальцы, да и
не хотело замечать.
Но если б даже это неравенство и
не существовало, —
посмотрите на другую разницу,
на разницу в самых последствиях наказания…
Народ продувной, ловкий, всезнающий; и вот он
смотрит на своих товарищей с почтительным изумлением; он еще никогда
не видал таких; он считает их самым высшим обществом, которое только может быть в свете.
Именно: что все
не арестанты, кто бы они ни были, начиная с непосредственно имеющих связь с арестантами, как то: конвойных, караульных солдат, до всех вообще, имевших хоть какое-нибудь дело с каторжным бытом, — как-то преувеличенно
смотрят на арестантов.
Он
на всё
смотрел как-то до невероятности свысока, но вовсе
не усиливаясь подняться
на ходули, а так, как-то натурально.
На все он
смотрел как-то неожиданно спокойно, как будто
не было ничего
на свете, что бы могло удивить его.
И хотя он вполне понимал, что другие арестанты
смотрят на него уважительно, но нисколько
не рисовался перед ними.
Он был всегда весел, приветлив ко всем, работал безропотно, спокоен и ясен, хотя часто с негодованием
смотрел на гадость и грязь арестантской жизни и возмущался до ярости всяким воровством, мошенничеством, пьянством и вообще всем, что было нечестно; но ссор
не затевал и только отворачивался с негодованием.
Вот почему я и сказал, что если и
смотрел на все с таким жадным, усиленным вниманием, то все-таки
не мог разглядеть много такого, что у меня было под самым носом.
Но А-в тотчас же возненавидел его именно за то, что тот был благороден, за то, что с таким ужасом
смотрел на всякую низость, за то именно, что был совершенно
не похож
на него, и всё, что М., в прежних разговорах, передал ему об остроге и о майоре, всё это А-в поспешил при первом случае донести майору.
А-в же
не только
не смущался, когда потом М. узнал про его низость, но даже любил встречаться с ним и с насмешкой
смотреть на него.
Несмотря ни
на какие клейма, кандалы и ненавистные пали острога, заслоняющие ему божий мир и огораживающие его, как зверя в клетке, — он может достать вина, то есть страшно запрещенное наслаждение, попользоваться клубничкой, даже иногда (хоть и
не всегда) подкупить своих ближайших начальников, инвалидов и даже унтер-офицера, которые сквозь пальцы будут
смотреть на то, что он нарушает закон и дисциплину; даже может, сверх торгу, еще покуражиться над ними, а покуражиться арестант ужасно любит, то есть представиться пред товарищами и уверить даже себя хоть
на время, что у него воли и власти несравненно больше, чем кажется, — одним словом, может накутить, набуянить, разобидеть кого-нибудь в прах и доказать ему, что он все это может, что все это в «наших руках», то есть уверить себя в том, о чем бедняку и помыслить невозможно.
На прочих арестантов они
смотрели с достоинством и даже с снисходительностью, ссор ненужных
не затевали, у начальства были
на хорошем счету,
на работах являлись как будто распорядителями, и ни один из них
не стал бы придираться, например, за песни; до таких мелочей они
не унижались.
— Да что ж мне
на вас чехлы понадеть, что ли? Аль солить вас прикажете
на зиму? — крикнул опять пристав, с недоумением
смотря на двадцатиголовую толпу,
не знавшую, как приняться за дело. — Начинать! Скорей!
Но я
не смотрел ни
на кого и бодро отправлялся куда-нибудь, например хоть обжигать и толочь алебастр, — одна из первых работ, мною узнанных.
Тут уж и Алмазов начинал
смотреть на нас снисходительно, как
смотрят на малолетних детей; снисходительно покуривал свою трубочку и все-таки
не мог
не ворчать, когда приходилось ему говорить.
Случалось, что во время этих разговоров я нет-нет да и
посмотрю на него сбоку: уж
не смеется ли он надо мной?
Вдруг
смотрю — Луиза раз
на свидание
не вышла, другой
не пришла,
на третий
не бывала…
Слепо преданный обряду, он даже и
на праздничного поросенка своего, которого начинил кашей и изжарил (собственноручно, потому что умел и жарить),
смотрел с каким-то предварительным уважением, точно это был
не обыкновенный поросенок, которого всегда можно было купить и изжарить, а какой-то особенный, праздничный.
— А я тебе говорю, что и ты
не прав… — начинает догматически писарь, упорно
не подымая
на него своих глаз и с важностью
смотря в землю.
Стоит только снять наружную, наносную кору и
посмотреть на самое зерно повнимательнее, поближе, без предрассудков — и иной увидит в народе такие вещи, о которых и
не предугадывал.
Вообще же к деньгам, к богатству, в остроге
не было особенного уважения, особенно если
смотреть на арестантов
на всех безразлично, в массе, в артели.
Нецветаев был до того углублен в свое занятие, что уж и
не смотрел ни
на кого и никуда, даже говорил,
не подымая глаз, и только и делал, что следил за своей тросточкой и за ее кончиком.
Алей,
не глядя
на меня, теребит меня за руку и кричит мне: «
Смотри! брамин, брамин!» — а сам устоять
не может от смеху.
Я
смотрю на их бледные лица,
на их бедные постели,
на всю эту непроходимую голь и нищету, — всматриваюсь — и точно мне хочется увериться, что всё это
не продолжение безобразного сна, а действительная правда.
За желание Чекунова подслужиться и тем достать копейку никто бы
не стал
на него сердиться или
смотреть на него с особым презрением.
Я вглядывался в его лицо: казалось, он ни о чем
не думал в эту минуту,
смотрел странно и дико, беглым взглядом, которому, видимо, тяжело было остановиться
на чем-нибудь внимательно.
Многократно битый как-то укрепляется духом и спиной и
смотрит, наконец,
на наказание скептически, почти как
на малое неудобство, и уже
не боится его.
Он ответил как-то коротко, как будто с какою-то внутреннею болью, точно стараясь
не глядеть
на меня, и лицо его покраснело; через полминуты он
посмотрел на меня, и в глазах его засверкал огонь ненависти, а губы затряслись от негодования.
Но наши, почти все (
не ручаюсь, чтоб
не было исключений),
смотрели на это совсем иначе.
— Да, милостиво
смотреть, как бы ты ни был грешен. Да ведь тут
не я, а закон! Подумай! Ведь я богу служу и отечеству; я ведь тяжкий грех возьму
на себя, если ослаблю закон, подумай об этом!
Я никогда
не мог хладнокровно
смотреть на сумасшедших.
Я с недоумением
посмотрел на него и отвечал, что в таком случае, мне кажется, дочь полковника ничего
не в состоянии сделать.
— Отвести их в острог, говорит, я с ними потом; ну, а ты оставайся, — это мне то есть говорит. — Пошел сюда, садись! —
Смотрю: стол, бумага, перо. Думаю: «Чего ж он это ладит делать?» — Садись, говорит,
на стул, бери перо, пиши! — а сам схватил меня за ухо, да и тянет. Я
смотрю на него, как черт
на попа: «
Не умею, говорю, ваше высокоблагородие». — Пиши!
Не смотрел бы ни
на что, кажется, а бежать некуда.
Некоторые из них были присланы
на долгие сроки,
на десять,
на двенадцать лет, а главное, они с глубоким предубеждением
смотрели на всех окружающих, видели в каторжных одно только зверство и
не могли, даже
не хотели, разглядеть в них ни одной доброй черты, ничего человеческого, и что тоже очень было понятно:
на эту несчастную точку зренья они были поставлены силою обстоятельств, судьбой.
— Все отобрать. Отдать им только одно белье, и то белое, а цветное, если есть, отобрать. Остальное все продать с аукциона. Деньги записать в приход. Арестант
не имеет собственности, — продолжал он, строго
посмотрев на нас. —
Смотрите же, вести себя хорошо! чтоб я
не слыхал!
Не то… телес-ным на-казанием! За малейший проступок — р-р-розги!..
Озлобление росло в нем более и более. «Je haпs ces brigands», — повторял он мне часто, с ненавистью
смотря на каторжных, которых я уже успел узнать ближе, и никакие доводы мои в их пользу
на него
не действовали.
Но
не так
смотрели на него арестанты: несмотря
на то, что Куликов всегда и везде умел поддержать себя, арестанты в душе как-то перестали уважать его, как-то более запанибрата стали с ним обходиться.