Неточные совпадения
Но, несмотря
на все это, чудак упорно сторонился от всех и являлся в
людях только давать уроки.
Тут был свой особый мир, ни
на что более не похожий; тут были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи, и заживо мертвый дом, жизнь — как нигде, и
люди особенные.
На этих же нарах размещалось в одной нашей комнате
человек тридцать народу.
Часто
человек терпит несколько лет, смиряется, выносит жесточайшие наказания и вдруг прорывается
на какой-нибудь малости,
на каком-нибудь пустяке, почти за ничто.
Но, несмотря
на всевозможные точки зрения, всякий согласится, что есть такие преступления, которые всегда и везде, по всевозможным законам, с начала мира считаются бесспорными преступлениями и будут считаться такими до тех пор, покамест
человек останется
человеком.
Мне пришло раз
на мысль, что если б захотели вполне раздавить, уничтожить
человека, наказать его самым ужасным наказанием, так что самый страшный убийца содрогнулся бы от этого наказания и пугался его заранее, то стоило бы только придать работе характер совершенной, полнейшей бесполезности и бессмыслицы.
Арестанты приходили и уходили. Было, впрочем, просторно, еще не все собрались. Кучка в пять
человек уселась особо за большим столом. Кашевар налил им в две чашки щей и поставил
на стол целую латку с жареной рыбой. Они что-то праздновали и ели свое.
На нас они поглядели искоса. Вошел один поляк и сел рядом с нами.
—
На него бросаются
человек десять арестантов и начинают ужасно бить, до тех пор, пока он не лишится всех чувств, то есть бьют до полусмерти. Тогда укладывают его
на нары и накрывают полушубком.
Их было несколько
человек, и торговлю свою они вели беспрерывно и успешно, несмотря
на то, что пьющих и «гуляющих» было вообще немного, потому что гульба требовала денег, а арестантские деньги добывались трудно.
Где-нибудь вне острога существует такой
человек — из солдат, из мещан, иногда даже девка, — который
на деньги антрепренера и за известную премию, сравнительно очень немалую, покупает в кабаке вино и скрывает его где-нибудь в укромном местечке, куда арестанты приходят
на работу.
Что же касается других, подобных ему, которых было у нас всех
человек до пятнадцати, то даже странно было смотреть
на них; только два-три лица были еще сносны; остальные же все такие вислоухие, безобразные, неряхи; иные даже седые.
Человек десять из его казармы бросались вдруг
на него все разом и начинали бить.
Один, например, зарезал
человека так, за ничто, за луковицу: вышел
на дорогу, зарезал мужика проезжего, а у него-то и всего одна луковица.
Вот
человек, который в каторге чахнет, тает, как свечка; и вот другой, который до поступления в каторгу и не знал даже, что есть
на свете такая развеселая жизнь, такой приятный клуб разудалых товарищей.
В ней помещалось
человек до тридцати арестантов, сбитых довольно тесно
на нарах.
Некоторое основание он, конечно, имеет, начиная с самого наружного вида арестанта, признанного разбойника; кроме того, всякий, подходящий к каторге, чувствует, что вся эта куча
людей собралась здесь не своею охотою и что, несмотря ни
на какие меры, живого
человека нельзя сделать трупом; он останется с чувствами, с жаждой мщения и жизни, с страстями и с потребностями удовлетворить их.
Не так легко и не так скоро бросается
человек с ножом
на другого
человека.
Этот действительно способен броситься
на постороннего
человека так, ни за что, единственно потому, например, что ему завтра должно выходить к наказанию; а если затеется новое дело, то, стало быть, отдаляется и наказание.
Видно было, что этот
человек мог повелевать собою безгранично, презирал всякие муки и наказания и не боялся ничего
на свете.
Сушилов из дворовых
людей и сослан просто
на поселенье.
Это был такой отдельный и особый уголок, в одном из уголков Сибири, и такой немноголюдный (при мне было в нем до семидесяти
человек), что трудно было и
на след его напасть.
Вот краткая его история: не докончив нигде курса и рассорившись в Москве с родными, испугавшимися развратного его поведения, он прибыл в Петербург и, чтоб добыть денег, решился
на один подлый донос, то есть решился продать кровь десяти
человек, для немедленного удовлетворения своей неутолимой жажды к самым грубым и развратным наслаждениям, до которых он, соблазненный Петербургом, его кондитерскими и Мещанскими, сделался падок до такой степени, что, будучи
человеком неглупым, рискнул
на безумное и бессмысленное дело.
Его скоро обличили; в донос свой он впутал невинных
людей, других обманул, и за это его сослали в Сибирь, в наш острог,
на десять лет.
Об этом я кой-что скажу после, но, к слову пришлось: поверят ли, что я видал сосланных
на двадцатилетний срок, которые мне самому говорили, очень спокойно, такие, например, фразы: «А вот подожди, даст бог, кончу срок, и тогда…» Весь смысл слова «арестант» означает
человека без воли; а тратя деньги, он поступает уже по своей воле.
— Я и вправду, братцы, изнеженный
человек, — отвечал с легким вздохом Скуратов, как будто раскаиваясь в своей изнеженности и обращаясь ко всем вообще и ни к кому в особенности, — с самого сызмалетства
на черносливе да
на пампрусских булках испытан (то есть воспитан. Скуратов нарочно коверкал слова), родимые же братцы мои и теперь еще в Москве свою лавку имеют, в прохожем ряду ветром торгуют, купцы богатеющие.
— Голова зато дорого стоит, братцы, голова! — отвечал он. — Как и с Москвой прощался, тем и утешен был, что голова со мной вместе пойдет. Прощай, Москва, спасибо за баню, за вольный дух, славно исполосовали! А
на тулуп нечего тебе, милый
человек, смотреть…
— Ишь, безобразный
человек! — проворчал шедший подле меня хохол, с злобным презрением скосив
на него глаза.
Тут же, в этой же кучке
людей, был один из таких зубастых, а в сущности развеселый и премилейший
человек, но которого с этой стороны я узнал уже после, видный и рослый парень, с большой бородавкой
на щеке и с прекомическим выражением лица, впрочем довольно красивого и сметливого.
В каторге было несколько
человек, метивших
на первенство,
на знание всякого дела,
на находчивость,
на характер,
на ум.
Многие из таких действительно были
люди умные, с характером и действительно достигали того,
на что метили, то есть первенства и значительного нравственного влияния
на своих товарищей.
Свободный
человек, конечно, надеется (например,
на перемену судьбы,
на исполнение какого-нибудь предприятия), но он живет, он действует; настоящая жизнь увлекает его своим круговоротом вполне.
На алебастр назначали обыкновенно
человека три-четыре, стариков или слабосильных, ну, и нас в том числе, разумеется; да сверх того прикомандировывали одного настоящего работника, знающего дело.
Но он как-то так умел сделать, что вскоре его посещения даже стали развлекать меня, несмотря
на то, что это был вовсе не особенно сообщительный и разговорчивый
человек.
И странное дело: несколько лет сряду я знал потом Петрова, почти каждый день говорил с ним; всё время он был ко мне искренно привязан (хоть и решительно не знаю за что), — и во все эти несколько лет, хотя он и жил в остроге благоразумно и ровно ничего не сделал ужасного, но я каждый раз, глядя
на него и разговаривая с ним, убеждался, что М. был прав и что Петров, может быть, самый решительный, бесстрашный и не знающий над собою никакого принуждения
человек.
С этакими
людьми случается иногда в жизни, что они вдруг резко и крупно проявляются и обозначаются в минуты какого-нибудь крутого, поголовного действия или переворота и таким образом разом попадают
на свою полную деятельность.
Тут-то и начинается странность:
на время
человек вдруг выскакивает из мерки.
Все это может быть похоже
на то ощущение, когда
человек с высокой башни тянется в глубину, которая под ногами, так что уж сам, наконец, рад бы броситься вниз головою: поскорей, да и дело с концом!
Был он в сущности русский, а только родился
на юге, кажется, дворовым
человеком.
— А вот горох поспеет — другой год пойдет. Ну, как пришли в К-в — и посадили меня туда
на малое время в острог. Смотрю: сидят со мной
человек двенадцать, всё хохлов, высокие, здоровые, дюжие, точно быки. Да смирные такие: еда плохая, вертит ими ихний майор, как его милости завгодно (Лучка нарочно перековеркал слово). Сижу день, сижу другой; вижу — трус народ. «Что ж вы, говорю, такому дураку поблажаете?» — «А поди-кась сам с ним поговори!» — даже ухмыляются
на меня. Молчу я.
—
На чердаке нездорово, — заметил Лучка, точно раскаиваясь, что мог заговорить с таким
человеком.
Лучка хоть и убил шесть
человек, но в остроге его никогда никто не боялся, несмотря
на то, что, может быть, он душевно желал прослыть страшным
человеком…
Я дал Петрову несколько копеек, чтоб запастись мылом и мочалкой; арестантам выдавалось, правда, и казенное мыло,
на каждого по кусочку, величиною с двукопеечник, а толщиною с ломтик сыра, подаваемого по вечерам
на закуску у «среднего рода»
людей.
Представьте себе комнату шагов в двенадцать длиною и такой же ширины, в которую набилось, может быть, до ста
человек разом, и уж по крайней мере, наверно, восемьдесят, потому что арестанты разделены были всего
на две смены, а всех нас пришло в баню до двухсот
человек.
Кое-как, с величайшими затруднениями, протеснились мы до лавок через головы рассевшихся
на полу
людей, прося их нагнуться, чтоб нам можно было пройти.
Ну, я, разумеется, еще молодой
человек, у начальства
на хорошем счету, хожу себе шапку набекрень, время провожу, значит.
Пелись же большею частью песни так называемые у нас арестантские, впрочем все известные. Одна из них: «Бывало…» — юмористическая, описывающая, как прежде
человек веселился и жил барином
на воле, а теперь попал в острог. Описывалась, как он подправлял прежде «бламанже шенпанским», а теперь —
Вот сидят
на нарах отдельно два друга: один высокий, плотный, мясистый, настоящий мясник; лицо его красно. Он чуть не плачет, потому что очень растроган. Другой — тщедушный, тоненький, худой, с длинным носом, с которого как будто что-то каплет, и с маленькими свиными глазками, обращенными в землю. Это
человек политичный и образованный; был когда-то писарем и трактует своего друга несколько свысока, что тому втайне очень неприятно. Они весь день вместе пили.
—
Люди божии! — кричал он, обращаясь ко всей казарме в исступлении, — смотрите
на него! Все врет! Что ни скажет, всё-то, все-то, всё-то он врет!
— Да тебе-то что? — кричат ему арестанты, удивляясь
на его ярость, — несообразный ты
человек!
В задних рядах
люди, гомозящиеся один
на другого.