Неточные совпадения
В одном из
таких веселых и довольных собою городков, с самым милейшим населением, воспоминание о котором останется неизгладимым в моем сердце, встретил я Александра Петровича Горянчикова, поселенца, родившегося в России дворянином и помещиком, потом сделавшегося ссыльнокаторжным второго разряда,
за убийство жены своей, и, по истечении определенного ему законом десятилетнего термина каторги, смиренно и неслышно доживавшего свой век в городке К. […в городке К. — Имеется в виду Кузнецк, где не раз бывал Достоевский в годы отбывания им солдатской службы в Сибири.] поселенцем.
Были и
такие, про которых трудно было решить:
за что бы, кажется, они могли прийти сюда?
Я помню, как одного из
таких арестантов, человека бесстрашного и решительного, известного начальству своими зверскими наклонностями,
за какое-то преступление позвали раз к наказанию.
Иные промышляли, например, одним перекупством, а продавались иногда
такие вещи, что и в голову не могло бы прийти кому-нибудь
за стенами острога не только покупать и продавать их, но даже считать вещами.
В остроге было много пришедших
за контрабанду, и потому нечего удивляться, каким образом, при
таких осмотрах и конвоях, в острог проносилось вино.
— Да ты что
за птица
такая? — вскричал он вдруг, раскрасневшись.
Несмотря на то, что те уже лишены всех своих прав состояния и вполне сравнены с остальными арестантами, — арестанты никогда не признают их своими товарищами. Это делается даже не по сознательному предубеждению, а
так, совершенно искренно, бессознательно. Они искренно признавали нас
за дворян, несмотря на то, что сами же любили дразнить нас нашим падением.
Они с любовью смотрели на наши страдания, которые мы старались им не показывать. Особенно доставалось нам сначала на работе,
за то, что в нас не было столько силы, как в них, и что мы не могли им вполне помогать. Нет ничего труднее, как войти к народу в доверенность (и особенно к
такому народу) и заслужить его любовь.
— Прототипом бывшего прапорщика Акима Акимыча был Ефим Белых, осужденный
за «ложное… понятие о патриотизме, показывающее недостаток развития умственных способностей, приведшее к убийству».] редко видал я
такого чудака, как этот Аким Акимыч.
Но, несмотря на то, что арестанты подсмеивались над придурью Акима Акимыча, они все-таки уважали его
за аккуратность и умелость.
Наконец, меня перековали. Между тем в мастерскую явились одна
за другою несколько калашниц. Иные были совсем маленькие девочки. До зрелого возраста они ходили обыкновенно с калачами; матери пекли, а они продавали. Войдя в возраст, они продолжали ходить, но уже без калачей;
так почти всегда водилось. Были и не девочки. Калач стоил грош, и арестанты почти все их покупали.
Где-нибудь вне острога существует
такой человек — из солдат, из мещан, иногда даже девка, — который на деньги антрепренера и
за известную премию, сравнительно очень немалую, покупает в кабаке вино и скрывает его где-нибудь в укромном местечке, куда арестанты приходят на работу.
Можно представить себе, сколько нужно выпить
таких чашек и сколько заплатить
за них денег, чтоб напиться!
Грустно переносит он невзгоду, и в тот же день принимается опять
за работу, и опять несколько месяцев работает, не разгибая шеи, мечтая о счастливом кутежном дне, безвозвратно канувшем в вечность, и мало-помалу начиная ободряться и поджидать другого
такого же дня, который еще далеко, но который все-таки придет же когда-нибудь в свою очередь.
Впрочем,
за деньги все можно сделать, и
такие путешествия остаются почти всегда в тайне.
Один, например, зарезал человека
так,
за ничто,
за луковицу: вышел на дорогу, зарезал мужика проезжего, а у него-то и всего одна луковица.
Этот действительно способен броситься на постороннего человека
так, ни
за что, единственно потому, например, что ему завтра должно выходить к наказанию; а если затеется новое дело, то, стало быть, отдаляется и наказание.
«Нурра — лев», — говорили арестанты;
так за ним и оставалось название льва.
Но он избегал ссор и брани, хотя был вообще не из
таких, которые бы дали себя обидеть безнаказанно, и умел
за себя постоять.
Эти люди, может быть, вовсе не до
такой степени хуже тех, остальных, которые остались там,
за острогом».
У меня тоже был и другой прислужник, Аким Акимыч еще с самого начала, с первых дней, рекомендовал мне одного из арестантов — Осипа, говоря, что
за тридцать копеек в месяц он будет мне стряпать ежедневно особое кушанье, если мне уж
так противно казенное и если я имею средства завести свое.
За говядиной ходил на базар кто-нибудь из инвалидов, которых у нас было по одному в каждой казарме, для надсмотра
за порядком, и которые сами, добровольно, взяли себе в обязанность ежедневно ходить на базар
за покупками для арестантов и не брали
за это почти никакой платы,
так разве пустяки какие-нибудь.
Он
так и смотрел мне в глаза и, кажется, принял это
за главное назначение всей своей жизни.
А не отдаст,
так артель заставит отдать:
за этим смотрят в артели строго.
Так и останется в результате, что Сушилов
за рубль серебром да
за красную рубаху в «особое отделение» пришел.
Арестанты смеялись над Сушиловым — не
за то, что он сменился (хотя к сменившимся на более тяжелую работу с легкой вообще питают презрение, как ко всяким попавшимся впросак дуракам), а
за то, что он взял только красную рубаху и рубль серебром: слишком уж ничтожная плата. Обыкновенно меняются
за большие суммы, опять-таки судя относительно. Берут даже и по нескольку десятков рублей. Но Сушилов был
так безответен, безличен и для всех ничтожен, что над ним и смеяться-то как-то не приходилось.
«Вы, Александр Петрович… думаете, — начал он прерывающимся голосом и стараясь смотреть в сторону, — что я вам…
за деньги… а я… я… ээх!» Тут он оборотился опять к частоколу,
так что даже стукнулся об него лбом, — и как зарыдает!..
Я сказал уже, что в остроге все
так исподлилось, что шпионство и доносы процветали и арестанты нисколько не сердились
за это.
Но А-в тотчас же возненавидел его именно
за то, что тот был благороден,
за то, что с
таким ужасом смотрел на всякую низость,
за то именно, что был совершенно не похож на него, и всё, что М., в прежних разговорах, передал ему об остроге и о майоре, всё это А-в поспешил при первом случае донести майору.
Казенные вещи, которым выходил срок, оставлялись в собственность арестанта; они тотчас же продавались тут же в остроге, и как бы ни была заношена вещь, все-таки имела надежду сойти с рук
за какую-нибудь цену.
Удивляются иногда начальники, что вот какой-нибудь арестант жил себе несколько лет
так смирно, примерно, даже десяточным его сделали
за похвальное поведение, и вдруг решительно ни с того ни с сего, — точно бес в него влез, — зашалил, накутил, набуянил, а иногда даже просто на уголовное преступление рискнул: или на явную непочтительность перед высшим начальством, или убил кого-нибудь, или изнасиловал и проч.
Было ли в семействе у ней какое-нибудь подобное же несчастье, или кто-нибудь из особенно дорогих и близких ее сердцу людей пострадал по
такому же преступлению, но только она как будто
за особое счастье почитала сделать для нас всё, что только могла.
«Вот вы курите же папироски,
так, может быть, и пригодится вам», — сказала она, как бы извиняясь робко перед нами
за свой подарок…
Вся наша кучка отправилась
за крепость на берег, слегка побрякивая цепями, которые хотя и были скрыты под одеждою, но все-таки издавали тонкий и резкий металлический звук с каждым шагом.
На прочих арестантов они смотрели с достоинством и даже с снисходительностью, ссор ненужных не затевали, у начальства были на хорошем счету, на работах являлись как будто распорядителями, и ни один из них не стал бы придираться, например,
за песни; до
таких мелочей они не унижались.
Я ждал, что
так все и бросятся
за работу, но об этом и не думали.
Они, разумеется, ругали бы меня
за это, но все-таки уважали бы про себя.
Я очень хорошо видел теперь, что они презирают меня
за то, что я хотел работать, как и они, не нежился и не ломался перед ними; и хоть я наверно знал, что потом они принуждены будут переменить обо мне свое мнение, но все-таки мысль, что теперь они как будто имеют право презирать меня, думая, что я на работе заискивал перед ними, — эта мысль ужасно огорчала меня.
«Сколько тысяч еще
таких дней впереди, — думал я, — все
таких же, все одних и тех же!» Молча, уже в сумерки, скитался я один
за казармами, вдоль забора и вдруг увидал нашего Шарика, бегущего прямо ко мне.
«
Так вот друг, которого мне посылает судьба!» — подумал я, и каждый раз, когда потом, в это первое тяжелое и угрюмое время, я возвращался с работы, то прежде всего, не входя еще никуда, я спешил
за казармы, со скачущим передо мной и визжащим от радости Шариком, обхватывал его голову и целовал, целовал ее, и какое-то сладкое, а вместе с тем и мучительно горькое чувство щемило мне сердце.
Дико любопытные взгляды каторжных уже не останавливались на мне
так часто, не следили
за мной с
такою выделанною наглостью.
— Шабаш — в просторечии — окончание работы, свободное от работы время.] нас вызывали для этого, поочередно, из острога в кордегардию (невыбрившийся уже сам отвечал
за себя), и там цирюльники из батальонов мылили холодным мылом наши головы и безжалостно скребли их тупейшими бритвами,
так что у меня даже и теперь мороз проходит по коже при воспоминании об этой пытке.
Теперь, как пишу это,
так и представляется мне этот майор, высокий, сухощавый и молчаливый парень, довольно глуповатый, вечно углубленный в свое занятие и непременно с ремнем в руке, на котором он денно и нощно направлял свою донельзя сточенную бритву и, кажется, весь уходил в это занятие, приняв его, очевидно,
за назначение всей своей жизни.
Одному в
таком случае было вертеть не под силу, и обыкновенно посылали двоих — меня и еще одного из дворян, Б. […еще одного из дворян, Б. — В главе «Товарищи» упоминается Б-ский — это Иосиф Богуславский, осужденный на десять лет «
за участие в заговоре».]
Так эта работа в продолжение нескольких лет и оставалась
за нами, если только приходилось что-нибудь точить.
Каждому давалась лопата, всем вместе урок, иногда
такой, что надо было удивляться, как можно с ним справиться, и все дружно принимались
за дело.
Удивлялся я иногда, как это
такой человек, который зарезал своего начальника
за побои,
так беспрекословно ложится у нас под розги.
Раз в эти первые дни, в один длинный вечер, праздно и тоскливо лежа на нарах, я прослушал один из
таких рассказов и по неопытности принял рассказчика
за какого-то колоссального, страшного злодея,
за неслыханный железный характер, тогда как в это же время чуть не подшучивал над Петровым.
Что ж побуждало его
так ходить
за мной?
Он был тоже из шутников; но не давал потачки нашим брезгливым ненавистникам смеха,
так что его уж никто не ругал
за то, что он «пустой и бесполезный» человек.