Неточные совпадения
Это
было описание, хотя и бессвязное, десятилетней каторжной
жизни, вынесенной Александром Петровичем.
Тут
был свой особый мир, ни на что более не похожий; тут
были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи, и заживо мертвый дом,
жизнь — как нигде, и люди особенные.
Вообще
жизнь свою редко кто рассказывал, да и любопытство
было не в моде, как-то не в обычае, не принято.
«Черт трое лаптей сносил, прежде чем нас собрал в одну кучу!» — говорили они про себя сами; а потому сплетни, интриги, бабьи наговоры, зависть, свара, злость
были всегда на первом плане в этой кромешной
жизни.
Повторяю,
были и между ними люди сильные, характеры, привыкшие всю
жизнь свою ломить и повелевать, закаленные, бесстрашные.
И начальство знало об этом, и арестанты не роптали на наказания, хотя такая
жизнь похожа
была на
жизнь поселившихся на горе Везувии.
Вообще
было больше охотников, например, хоть
выпить, чем на такое дело, несмотря на всю естественную тягость вынужденной
жизни.
Я говорил уже, что у арестантов всегда
была собственная работа и что эта работа — естественная потребность каторжной
жизни; что, кроме этой потребности, арестант страстно любит деньги и ценит их выше всего, почти наравне с свободой, и что он уже утешен, если они звенят у него в кармане.
Он прибавил, что никак не мог вытерпеть рекрутской
жизни, потому что там все
были такие сердитые, строгие, а командиры всегда почти
были им недовольны…
Сироткин же часто
был дружен с Газиным, тем самым, по поводу которого я начал эту главу, упомянув, что он пьяный ввалился в кухню и что это спутало мои первоначальные понятия об острожной
жизни.
Вот человек, который в каторге чахнет, тает, как свечка; и вот другой, который до поступления в каторгу и не знал даже, что
есть на свете такая развеселая
жизнь, такой приятный клуб разудалых товарищей.
Он
был всегда весел, приветлив ко всем, работал безропотно, спокоен и ясен, хотя часто с негодованием смотрел на гадость и грязь арестантской
жизни и возмущался до ярости всяким воровством, мошенничеством, пьянством и вообще всем, что
было нечестно; но ссор не затевал и только отворачивался с негодованием.
Он замолчал и в этот вечер уже больше не сказал ни слова. Но с этих пор он искал каждый раз говорить со мной, хотя сам из почтения, которое он неизвестно почему ко мне чувствовал, никогда не заговаривал первый. Зато очень
был рад, когда я обращался к нему. Я расспрашивал его про Кавказ, про его прежнюю
жизнь. Братья не мешали ему со мной разговаривать, и им даже это
было приятно. Они тоже, видя, что я все более и более люблю Алея, стали со мной гораздо ласковее.
Он еще
был очень молод,
жизнь для него только что начиналась.
На мои глаза, во всё время моей острожной
жизни, А-в стал и
был каким-то куском мяса, с зубами и с желудком и с неутолимой жаждой наигрубейших, самых зверских телесных наслаждений, а за удовлетворение самого малейшего и прихотливейшего из этих наслаждений он способен
был хладнокровнейшим образом убить, зарезать, словом, на все, лишь бы спрятаны
были концы в воду.
Наконец, во всем этом кутеже
есть свой риск, — значит, все это имеет хоть какой-нибудь призрак
жизни, хоть отдаленный призрак свободы.
Есть в Сибири, и почти всегда не переводится, несколько лиц, которые, кажется, назначением
жизни своей поставляют себе — братский уход за «несчастными», сострадание и соболезнование о них, точно о родных детях, совершенно бескорыстное, святое.
Хоть у меня вовсе не
было при входе в острог больших денег, но я как-то не мог тогда серьезно досадовать на тех из каторжных, которые почти в первые часы моей острожной
жизни, уже обманув меня раз, пренаивно приходили по другому, по третьему и даже по пятому разу занимать у меня.
И как я сам
буду в первый раз в
жизни работать?
Тут, положим, тоже
жизнь — острожная, каторжная; но кто бы ни
был каторжник и на какой бы срок он ни
был сослан, он решительно, инстинктивно не может принять свою судьбу за что-то положительное, окончательное, за часть действительной
жизни.
Иногда только потешит себя, вспоминая свой удалой размах, свой кутеж, бывший раз в его
жизни, когда он
был «отчаянным», и очень любит, если только найдет простячка, с приличной важностью перед ним поломаться, похвастаться и рассказать ему свои подвиги, не показывая, впрочем, и вида, что ему самому рассказать хочется.
Он
был полон огня и
жизни.
У него не
было ни семейных воспоминаний, потому что он вырос сиротой в чужом доме и чуть не с пятнадцати лет пошел на тяжелую службу; не
было в
жизни его и особенных радостей, потому что всю
жизнь свою провел он регулярно, однообразно, боясь хоть на волосок выступить из показанных ему обязанностей.
Может
быть, он еще с детства привык видеть на столе в этот день поросенка и вывел, что поросенок необходим для этого дня, и я уверен, если б хоть раз в этот день он не покушал поросенка, то на всю
жизнь у него бы осталось некоторое угрызение совести о неисполненном долге.
— Ишь, холоп! Нашел барина! — проговорил он с расстановками и задыхающимся от бессилия голосом. Он
был уже в последних днях своей
жизни.
А если так, если так мало опасности (то
есть по-настоящему совершенно нет никакой), — для чего такое серьезное отягощение больных, может
быть в последние дни и часы их
жизни, больных, которым свежий воздух еще нужней, чем здоровым?
Если назначенное по преступлению число ударов большое, так что арестанту всего разом не вынести, то делят ему это число на две, даже на три части, судя по тому, что скажет доктор во время уже самого наказания, то
есть может ли наказуемый продолжать идти сквозь строй дальше, или это
будет сопряжено с опасностью для его
жизни.
Этот несчастный солдат, которому, может
быть, во всю
жизнь ни разу и не подумалось о барышнях, выдумал вдруг целый роман, инстинктивно хватаясь хоть за эту соломинку.
Он никаких особенных преступлений не сделал, по крайней мере не слыхать
было, чтоб говорили о нем в этом роде, а все бегал, всю
жизнь свою пробегал.
Кто знает, может
быть, при других обстоятельствах из него бы вышел какой-нибудь Робинзон Крузе [Робинзон Крузе — герой романа Д. Дефо «
Жизнь и приключения Робинзона Крузо».] с его страстью путешествовать.
Должно
быть, он видал в своей
жизни виды.
В сущности мне надо
было почти год времени для этого, и это
был самый трудный год моей
жизни.
Впрочем, вот я теперь силюсь подвести весь наш острог под разряды; но возможно ли это? Действительность бесконечно разнообразна, сравнительно со всеми, даже и самыми хитрейшими, выводами отвлеченной мысли, и не терпит резких и крупных различений. Действительность стремится к раздроблению.
Жизнь своя особенная
была и у нас, хоть какая-нибудь, да все же
была, и не одна официальная, а внутренняя, своя собственная
жизнь.
Об арестантских же ротах в России все наши, которые
были там, говорили с ужасом и уверяли, что во всей России нет тяжеле места, как арестантские роты по крепостям, и что в Сибири рай сравнительно с тамошней
жизнью.
Но за них столько
было в
жизни выстрадано, такою дорогою ценою они достались, что оторваться от них уже слишком больно, почти невозможно.
Я думал, я решил, я клялся себе, что уже не
будет в моей будущей
жизни ни тех ошибок, ни тех падений, которые
были прежде.
Куликов
был от природы актер, мог выбирать многие и разнообразные роли в
жизни; мог на многое надеяться, по крайней мере на разнообразие.
Я придирался к словам, читал между строчками, старался находить таинственный смысл, намеки на прежнее; отыскивал следы того, что прежде, в мое время, волновало людей, и как грустно мне
было теперь на деле сознать, до какой степени я
был чужой в новой
жизни, стал ломтем отрезанным.