Неточные совпадения
— Чего кричишь! За
постой у нас деньги платят; сам проваливай! Ишь, монумент вытянулся. То
есть никакой-то, братцы, в нем фортикультяпности нет.
Высокий арестант
стоял спокойно и величаво. Он чувствовал, что на него смотрят и ждут, осрамится ли он или нет своим ответом; что надо
было поддержать себя, доказать, что он действительно птица, и показать, какая именно птица. С невыразимым презрением скосил он глаза на своего противника, стараясь, для большей обиды, посмотреть на него как-то через плечо, сверху вниз, как будто он разглядывал его, как букашку, и медленно и внятно произнес...
По всем углам и около столов разместились арестанты, в шапках, в полушубках и подпоясанные, готовые выйти сейчас на работу. Перед некоторыми
стояли деревянные чашки с квасом. В квас крошили хлеб и прихлебывали. Гам и шум
был нестерпимый; но некоторые благоразумно и тихо разговаривали по углам.
Наконец, меня перековали. Между тем в мастерскую явились одна за другою несколько калашниц. Иные
были совсем маленькие девочки. До зрелого возраста они ходили обыкновенно с калачами; матери пекли, а они продавали. Войдя в возраст, они продолжали ходить, но уже без калачей; так почти всегда водилось.
Были и не девочки. Калач
стоил грош, и арестанты почти все их покупали.
Она
была так велика, что в ней помещалось хлеба для половины острога; теперь же
стояла пустая.
Тот
был дикий зверь вполне, и вы,
стоя возле него и еще не зная его имени, уже инстинктом предчувствовали, что подле вас находится страшное существо.
Но он избегал ссор и брани, хотя
был вообще не из таких, которые бы дали себя обидеть безнаказанно, и умел за себя
постоять.
— Ну, да черт с тобой и с дядюшкой, не
стоит и говорить! А хорошее
было слово хотел сказать. Ну, так вот, братцы, как это случилось, что недолго я нажил в Москве; дали мне там напоследок пятнадцать кнутиков, да и отправили вон. Вот я…
— Голова зато дорого
стоит, братцы, голова! — отвечал он. — Как и с Москвой прощался, тем и утешен
был, что голова со мной вместе пойдет. Прощай, Москва, спасибо за баню, за вольный дух, славно исполосовали! А на тулуп нечего тебе, милый человек, смотреть…
Внизу, на реке,
стояла замерзшая в воде старая барка, которую надо
было ломать.
«Эх, дескать! — думал он, может
быть, запуская руку в мое добро, — что ж это за человек, который и за добро-то свое
постоять не может!» Но за это-то он, кажется, и любил меня.
Он, кажется, уж
выпил и хоть прибежал запыхавшись, но многого не сказал, а только
постоял недолго передо мной с каким-то ожиданием и вскоре ушел от меня на кухню.
— Ну чего рюмишь, вино расплескал! Честь ведут да дают, так
пей! — кричит целовальник на экспансивного друга, — не до завтра над тобой
стоять!
Наконец, и то: в карауле
стоять скучно, а тут театр, да не просто солдатский, а арестантский, а арестанты народ любопытный: весело
будет посмотреть.
Петушиной же замашки
быть впереди во всех местах и во что бы то ни стало,
стоит ли, нет ли того человек, — этого в народе нет.
Младший унтер-офицер (из госпитального караула) велел пропустить меня, и я очутился в длинной и узкой комнате, по обеим продольным стенам которой
стояли кровати, числом около двадцати двух, между которыми три-четыре еще
были не заняты.
Возле койки
стоял столик, на котором
была кружка и оловянная чашка.
— Видишь что, любезный, — говорит он, — накажу я тебя как следует, потому ты и
стоишь того. Но вот что я для тебя, пожалуй, сделаю: к прикладам я тебя не привяжу. Один пойдешь, только по-новому: беги что
есть силы через весь фрунт! Тут хоть и каждая палка ударит, да ведь дело-то
будет короче, как думаешь? Хочешь испробовать?
Да и сам Смекалов знает, что арестант это знает; знает, что даже и солдаты, которые
стоят с поднятыми розгами над лежащей жертвой, об этой самой штуке тоже давно уж наслышаны, и все-таки он повторяет ее опять, — так она ему раз навсегда понравилась, может
быть, именно потому, что он ее сам сочинил, из литературного самолюбия.
—
Стой, подожди. Я тогда тоже родителя схоронил, а матушка моя пряники, значит, пекла, на Анкудима работали, тем и кормились. Житье у нас
было плохое. Ну, тоже заимка за лесом
была, хлебушка сеяли, да после отца-то всё порешили, потому я тоже закурил, братец ты мой. От матери деньги побоями вымогал…
А как вышли мы с ней в первое воскресенье в церковь: на мне смушачья шапка, тонкого сукна кафтан, шаровары плисовые; она в новой заячьей шубке, платочек шелковый, — то
есть я ее
стою и она меня
стоит: вот как идем!
Я припоминал, как, бывало, еще в детстве,
стоя в церкви, смотрел я иногда на простой народ, густо теснившийся у входа и подобострастно расступавшийся перед густым эполетом, перед толстым барином или перед расфуфыренной, но чрезвычайно богомольной барыней, которые непременно проходили на первые места и готовы
были поминутно ссориться из-за первого места.
Теперь и мне пришлось
стоять на этих же местах, даже и не на этих; мы
были закованные и ошельмованные; от нас все сторонились, нас все даже как будто боялись, нас каждый раз оделяли милостыней, и, помню, мне это
было даже как-то приятно, какое-то утонченное, особенное ощущение сказывалось в этом странном удовольствии.
— В самом деле, что тебе здесь
стоять? Ступай в казарму, — проговорил один молодой парень, из военных, с которым я до сих пор вовсе
был незнаком, малый добрый и тихий. — Не твоего ума это дело.
А-в ли на Куликова, или Куликов на А-ва? — не знаю, но оба друг друга
стоили и для этого дела
были люди взаимно подходящие.
Неточные совпадения
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе в дом целый полк на
постой. А если что, велит запереть двери. «Я тебя, — говорит, — не
буду, — говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный,
поешь селедки!»
Осип. Да на что мне она? Не знаю я разве, что такое кровать? У меня
есть ноги; я и
постою. Зачем мне ваша кровать?
Городничий. Ступай на улицу… или нет,
постой! Ступай принеси… Да другие-то где? неужели ты только один? Ведь я приказывал, чтобы и Прохоров
был здесь. Где Прохоров?
Городничий. И не рад, что
напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не
быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или
стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Хлестаков. Возле вас
стоять уже
есть счастие; впрочем, если вы так уже непременно хотите, я сяду. Как я счастлив, что наконец сижу возле вас.