Неточные совпадения
Представьте себе большой двор, шагов в двести длины и шагов в полтораста ширины, весь обнесенный кругом, в виде неправильного шестиугольника, высоким тыном, то
есть забором из высоких столбов (паль), врытых стойком глубоко в землю, крепко прислоненных
друг к
другу ребрами, скрепленных поперечными планками и сверху заостренных: вот наружная ограда острога.
В каком
другом месте, где русский народ собирается в больших массах, отделите вы от него кучу в двести пятьдесят человек, из которых половина
была бы грамотных?
Арестанты этого разряда носили серую пополам с черным куртку с желтым тузом на спине.] у одних половина куртки
была темно-бурая, а
другая серая, равно и на панталонах — одна нога серая, а
другая темно-бурая.
Голова тоже брилась по-разному: у одних половина головы
была выбрита вдоль черепа, у
других поперек.
С первого взгляда можно
было заметить некоторую резкую общность во всем этом странном семействе; даже самые резкие, самые оригинальные личности, царившие над
другими невольно, и те старались попасть в общий тон всего острога.
Работа же спасала от преступлений: без работы арестанты
поели бы
друг друга, как пауки в стклянке.
Впоследствии я понял, что, кроме лишения свободы, кроме вынужденной работы, в каторжной жизни
есть еще одна мука, чуть ли не сильнейшая, чем все
другие.
Общее сожительство, конечно,
есть и в
других местах; но в острог-то приходят такие люди, что не всякому хотелось бы сживаться с ними, и я уверен, что всякий каторжный чувствовал эту муку, хотя, конечно, большею частью бессознательно.
Оба впились глазами
друг в
друга. Толстяк ждал ответа и сжал кулаки, как будто хотел тотчас же кинуться в драку. Я и вправду думал, что
будет драка. Для меня все это
было так ново, и я смотрел с любопытством. Но впоследствии я узнал, что все подобные сцены
были чрезвычайно невинны и разыгрывались, как в комедии, для всеобщего удовольствия; до драки же никогда почти не доходило. Все это
было довольно характерно и изображало нравы острога.
— Да и оба хороши! Один за фунт хлеба в острог пришел, а
другой — крыночная блудница, […крыночная блудница… — Прозвище тех, кто попал в Сибирь за пустяковую вину.] у бабы простокишу
поел, […простокишу
поел… — Бежал из острога и тут же
был пойман.] за то и кнута хватил.
Вместе с
другими я отправился в инженерную мастерскую. Это
было низенькое каменное здание, стоявшее на большом дворе, заваленном разными матерьялами. Тут
была кузница, слесарня, столярная, малярная и проч. Аким Акимыч ходил сюда и работал в малярной, варил олифу, составлял краски и разделывал столы и мебель под орех.
Во-первых, вы и народ
другой, на них не похожий, а во-вторых, они все прежде
были или помещичьи, или из военного звания.
— Кантонист — солдатский сын, со дня рождения числившийся за военным ведомством и обучавшийся в низшей военной школе.]
другой из черкесов, третий из раскольников, четвертый православный мужичок, семью, детей милых оставил на родине, пятый жид, шестой цыган, седьмой неизвестно кто, и все-то они должны ужиться вместе во что бы ни стало, согласиться
друг с
другом,
есть из одной чашки, спать на одних нарах.
Наконец, меня перековали. Между тем в мастерскую явились одна за
другою несколько калашниц. Иные
были совсем маленькие девочки. До зрелого возраста они ходили обыкновенно с калачами; матери пекли, а они продавали. Войдя в возраст, они продолжали ходить, но уже без калачей; так почти всегда водилось.
Были и не девочки. Калач стоил грош, и арестанты почти все их покупали.
— Целковых двадцать
есть, — заметил
другой. — Выгодно, братцы, целовальником
быть.
Он так не похож
был на
других арестантов: что-то до того спокойное и тихое
было в его взгляде, что, помню, я с каким-то особенным удовольствием смотрел на его ясные, светлые глаза, окруженные мелкими лучистыми морщинками.
Были у нас в остроге и
другие старообрядцы, большею частью сибиряки.
Совсем
другой человек
был старик.
Разумеется, заготовленное вино скоро пропивается; тогда гуляка идет к
другим целовальникам, которые уже поджидают его, и
пьет до тех пор, пока не пропивает всего до копейки.
Что же касается
других, подобных ему, которых
было у нас всех человек до пятнадцати, то даже странно
было смотреть на них; только два-три лица
были еще сносны; остальные же все такие вислоухие, безобразные, неряхи; иные даже седые.
Был всегда тих, ни с кем никогда не ссорился и избегал ссор, но как будто от презрения к
другим, как будто считая себя выше всех остальных; говорил очень мало и
был как-то преднамеренно несообщителен.
Вот человек, который в каторге чахнет, тает, как свечка; и вот
другой, который до поступления в каторгу и не знал даже, что
есть на свете такая развеселая жизнь, такой приятный клуб разудалых товарищей.
Его прекрасное, открытое, умное и в то же время добродушно-наивное лицо с первого взгляда привлекло к нему мое сердце, и я так рад
был, что судьба послала мне его, а не
другого кого-нибудь в соседи.
На родине старший брат его (старших братьев у него
было пять; два
других попали в какой-то завод) однажды велел ему взять шашку и садиться на коня, чтобы ехать вместе в какую-то экспедицию.
Мы с ним
были большие
друзья.
Как только заговорил я теперь о каторжниках, которые
были не хуже
других, то тотчас же невольно вспомнил о нем.
У меня тоже
был и
другой прислужник, Аким Акимыч еще с самого начала, с первых дней, рекомендовал мне одного из арестантов — Осипа, говоря, что за тридцать копеек в месяц он
будет мне стряпать ежедневно особое кушанье, если мне уж так противно казенное и если я имею средства завести свое.
Уж как он
был зажарен — это
другой вопрос, да не в том
было и дело.
Он не мог не служить кому-нибудь и, казалось, выбрал меня особенно потому, что я
был обходительнее
других и честнее на расплату.
А-в, видимо, жалел об этом, и тяжело ему
было отказаться от праздных дней, от подачек с майорского стола, от
друга Федьки и от всех наслаждений, которые они вдвоем изобретали себе у майора на кухне.
Напротив, А-в, догадавшись, с кем имеет дело, тотчас же уверил его, что он сослан совершенно за противоположное доносу, почти за то же, за что сослан
был и М. М. страшно обрадовался товарищу,
другу.
Опять-таки, повторяю, что, если б арестанты лишены
были всякой возможности иметь свои деньги, они или сходили бы с ума, или мерли бы, как мухи (несмотря на то, что
были во всем обеспечены), или, наконец, пустились бы в неслыханные злодейства, — одни от тоски,
другие — чтоб поскорее
быть как-нибудь казненным и уничтоженным, или так как-нибудь «переменить участь» (техническое выражение).
Но мы, сидя в остроге, чувствовали, что там за острогом
есть у нас преданнейший
друг.
Хоть у меня вовсе не
было при входе в острог больших денег, но я как-то не мог тогда серьезно досадовать на тех из каторжных, которые почти в первые часы моей острожной жизни, уже обманув меня раз, пренаивно приходили по
другому, по третьему и даже по пятому разу занимать у меня.
За такую работу они всегда принимались вяло и апатически, и почти совсем
другое бывало, когда работа сама по себе
была дельная, ценная, и особенно когда можно
было выпросить себе на урок.
Из всей этой кучки арестантов одни
были, по обыкновению, угрюмы и неразговорчивы,
другие равнодушны и вялы, третьи лениво болтали промеж собой.
Это
был тот самый невысокий и плотный арестант, который в первое утро мое в остроге поссорился с
другим у воды, во время умыванья, за то, что
другой осмелился безрассудно утверждать про себя, что он птица каган.
— Одна
была песня у волка, и ту перенял, туляк! — заметил
другой, из мрачных, хохлацким выговором.
Какой-нибудь последний оборвыш, который и сам-то
был самым плохим работником и не смел пикнуть перед
другими каторжниками, побойчее его и потолковее, и тот считал вправе крикнуть на меня и прогнать меня, если я становился подле него, под тем предлогом, что я ему мешаю. Наконец, один из бойких прямо и грубо сказал мне: «Куда лезете, ступайте прочь! Что соваться куда не спрашивают».
И помню, мне даже приятно
было думать, как будто хвалясь перед собой своей же мукой, что вот на всем свете только и осталось теперь для меня одно существо, меня любящее, ко мне привязанное, мой
друг, мой единственный
друг — моя верная собака Шарик.
Но чуть ли еще не тяжелей
было, когда на бесконечной белой пелене снега ярко сияло солнце; так бы и улетел куда-нибудь в эту степь, которая начиналась на
другом берегу и расстилалась к югу одной непрерывной скатертью тысячи на полторы верст.
Взгляд у него тоже
был какой-то странный: пристальный, с оттенком смелости и некоторой насмешки, но глядел он как-то вдаль, через предмет; как будто из-за предмета, бывшего перед его носом, он старался рассмотреть какой-то
другой, подальше.
Вот такой-то и режет человека за четвертак, чтоб за этот четвертак
выпить косушку, хотя в
другое время пропустит мимо с сотнею тысяч.
— А вот горох
поспеет —
другой год пойдет. Ну, как пришли в К-в — и посадили меня туда на малое время в острог. Смотрю: сидят со мной человек двенадцать, всё хохлов, высокие, здоровые, дюжие, точно быки. Да смирные такие: еда плохая, вертит ими ихний майор, как его милости завгодно (Лучка нарочно перековеркал слово). Сижу день, сижу
другой; вижу — трус народ. «Что ж вы, говорю, такому дураку поблажаете?» — «А поди-кась сам с ним поговори!» — даже ухмыляются на меня. Молчу я.
К несчастью, такие выражения: «Я царь, я и бог» и много
других подобных этому
были в немалом употреблении в старину между многими из командиров.
Накануне каждой субботы, в пятницу вечером, в нашу казарму нарочно ходили из
других казарм посмотреть, как Исай Фомич
будет справлять свой шабаш.
Другая же баня
была по преимуществу простонародная, ветхая, грязная, тесная, и вот в эту-то баню и повели наш острог.
Когда мы пришли домой, я предложил ему стакан чаю. От чаю он не отказался,
выпил и поблагодарил. Мне пришло в голову раскошелиться и попотчевать его косушкой. Косушка нашлась и в нашей казарме. Петров
был отменно доволен,
выпил, крякнул и, заметив мне, что я совершенно оживил его, поспешно отправился в кухню, как будто там без него чего-то никак не могли решить. Вместо него ко мне явился
другой собеседник, Баклушин (пионер), которого я еще в бане тоже позвал к себе на чай.
— Я не могу
быть ваш
друг, говорит: ви простой солдат.
Иные ходили с заботливым и суетливым видом единственно потому, что и
другие были суетливы и заботливы, и хоть иным, например, ниоткуда не предстояло получить денег, но они смотрели так, как будто и они тоже получат от кого-нибудь деньги; одним словом, все как будто ожидали к завтрашнему дню какой-то перемены, чего-то необыкновенного.