Но А-в тотчас же возненавидел его именно за то, что тот был благороден, за то, что с таким ужасом смотрел на всякую низость, за то именно, что был совершенно не похож на него, и всё, что
М., в прежних разговорах, передал ему об остроге и о майоре, всё это А-в поспешил при первом случае донести майору.
Я стал о нем справляться.
М., узнавши об этом знакомстве, даже предостерегал меня. Он сказал мне, что многие из каторжных вселяли в него ужас, особенно сначала, с первых дней острога, но ни один из них, ни даже Газин, не производил на него такого ужасного впечатления, как этот Петров.
— Это самый решительный, самый бесстрашный из всех каторжных, — говорил
М. — Он на все способен; он ни перед чем не остановится, если ему придет каприз. Он и вас зарежет, если ему это вздумается, так, просто зарежет, не поморщится и не раскается. Я даже думаю, он не в полном уме.
И странное дело: несколько лет сряду я знал потом Петрова, почти каждый день говорил с ним; всё время он был ко мне искренно привязан (хоть и решительно не знаю за что), — и во все эти несколько лет, хотя он и жил в остроге благоразумно и ровно ничего не сделал ужасного, но я каждый раз, глядя на него и разговаривая с ним, убеждался, что
М. был прав и что Петров, может быть, самый решительный, бесстрашный и не знающий над собою никакого принуждения человек.
Неточные совпадения
Только что ушел М-цкий […М-цкий — Александр Мирецкий (род. в 1820 г.), прибыл на каторгу в 1846 г. «за участие в заговоре».] (тот поляк, который говорил со мною), Газин, совершенно пьяный, ввалился в кухню.
Напротив, с А-м все они были очень дружны и обращались с ним несравненно дружелюбнее, чем с нами.
Чайник мне обещал прислать назавтра М-цкий из острога, с кем-нибудь из арестантов, ходивших в госпиталь на работу.
Вот М-цкий, например, рассказывал мне о своем наказании; он был не дворянин и прошел пятьсот.
В это же первое время, сойдясь поближе с М-м, я расспрашивал и его.
В это утро в заводе М-цкий и Б. познакомили меня с проживавшим там надсмотрщиком, унтер-офицером Острожским.
В Сибири он находился с давнишних пор на службе и хоть происходил из простонародья, пришел как солдат бывшего в тридцатом году войска, но М-цкий и Б. его любили и уважали.
— Да и каторжные выдадут нас головою, — прибавил М-цкий, когда мы вошли на кухню.
— Однако, — начал я, нерешительно обращаясь к М-му, — кроме этих, почти все вышли.
— А, Прокофьев! Елкин тоже, это ты, Алмазов… Становитесь, становитесь сюда, в кучку, — говорил нам майор каким-то уторопленным, но мягким голосом, ласково на нас поглядывая. — М-цкий, ты тоже здесь… вот и переписать. Дятлов! Сейчас же переписать всех довольных особо и всех недовольных особо, всех до единого, и бумагу ко мне. Я всех вас представлю… под суд! Я вас, мошенники!
Образованных из них было только трое: Б-кий, М-кий и старик Ж-кий, бывший прежде где-то профессором математики, […старик Ж-кий, бывший прежде где-то профессором математики…
Совсем другие были М-кий и Б-кий.
С М-ким я хорошо сошелся с первого раза; никогда с ним не ссорился, уважал его, но полюбить его, привязаться к нему я никогда не мог.
Несмотря, однако же, на всю житейскую ловкость свою, он был в непримиримой вражде с Б-м и с другом его Т-ским. […с другом его Т-ским.
Я не вынес этого характера и впоследствии разошелся с Б-м, но зато никогда не переставал любить его; а с М-ким и не ссорился, но никогда его не любил.
Разойдясь с Б-м, так случилось, что я тотчас же должен был разойтись и с Т-ским, тем самым молодым человеком, о котором я упоминал в предыдущей главе, рассказывая о нашей претензии.
Все дело было в том, что он до того любил и уважал Б-го, до того благоговел перед ним, что тех, которые чуть-чуть расходились с Б-м, считал тотчас же почти своими врагами.
Он и с М-м, кажется, разошелся впоследствии за Б-го, хотя долго крепился.
До их прибытия М-кий был в остроге один.
Б-кий и Т-кий тем временем уже вошли в острог, где М-кий уже поджидал их у ворот и прямо бросился к ним на шею, хотя до сих пор никогда их и не видывал.
Помню, как М-кий мне рассказывал об этом: «Я был вне себя, — говорил он, — я не понимал, что со мною делается, и дрожал, как в ознобе.
«Как увидал я этого старика, — говорил М-кий, — седого, оставившего у себя на родине жену, детей, как увидал я его на коленях, позорно наказанного и молящегося, — я бросился за казармы и целых два часа был как без памяти; я был в исступлении…» Каторжные стали очень уважать Ж-го с этих пор и обходились с ним всегда почтительно.
Уж как, например, ему хотелось добраться до М-го, которого он ненавидел через наговоры А-ва, но он никак не мог его высечь, хотя и искал предлога, гнал его и подыскивался к нему.
Потом мы года два почти неразлучно ходили с Б-м на одни работы, чаще же всего в мастерскую.
Между тем М-кий с годами все как-то становился грустнее и мрачнее.
М-кий воодушевлялся, только вспоминая про свою мать.
Довольно уж для нее того, что она знала, как меня гоняли сквозь строй…» М-кий был не дворянин и перед ссылкой был наказан телесно.
— Ну, М-кий, что ты сегодня во сне видел? — спросил он его.
«Я так и вздрогнул, — рассказывал, воротясь к нам, М-кий. — Мне будто сердце пронзило».
Из остальных четырех, то есть кроме М-го, Т-го, Б-го и Ж-го, двое были еще очень молодые люди, присланные на короткие сроки, малообразованные, но честные, простые, прямые.
Третий, А-чуковский, был уж слишком простоват и ничего особенного не заключал в себе, но четвертый, Б-м, человек уже пожилой, производил на всех нас прескверное впечатление.
Тут уж Б-м постарался: у генерал-губернатора не было так расписано.