И так они старели оба. // И отворились наконец // Перед супругом двери гроба, // И новый он приял венец. // Он умер в час перед обедом, // Оплаканный своим соседом, // Детьми и
верною женой // Чистосердечней, чем иной. // Он был простой и добрый барин, // И там, где прах его лежит, // Надгробный памятник гласит: // Смиренный грешник, Дмитрий Ларин, // Господний раб и бригадир, // Под камнем сим вкушает мир.
Говорили, что нет
верных жен; нет такой жены, от которой, при некотором навыке, нельзя было бы добиться ласк, не выходя из гостиной, в то время когда рядом в кабинете сидит муж.
Здесь были упомянуты: разбитая чашка с голубой надписью «Дорогому мужу от
верной жены»; утопленное дубовое ведро, которое я же сам по требованию шкипера украл на палубе «Западного зерна»; украденный кем-то у меня желтый резиновый плащ, раздавленный моей ногой мундштук шкипера и разбитое — все мной — стекло каюты.
Берта Ивановна Шульц была прежде всего и больше всего красавица, здоровая, свежая, белая, роскошная, очень добрая, угодливая,
верная жена, страстно нежная мать и бесценная хозяйка.
Неточные совпадения
Зато любовь красавиц нежных // Надежней дружбы и родства: // Над нею и средь бурь мятежных // Вы сохраняете права. // Конечно так. Но вихорь моды, // Но своенравие природы, // Но мненья светского поток… // А милый пол, как пух, легок. // К тому ж и мнения супруга // Для добродетельной
жены // Всегда почтенны быть должны; // Так ваша
верная подруга // Бывает вмиг увлечена: // Любовью шутит сатана.
Но чаще занимали страсти // Умы пустынников моих. // Ушед от их мятежной власти, // Онегин говорил об них // С невольным вздохом сожаленья; // Блажен, кто ведал их волненья // И наконец от них отстал; // Блаженней тот, кто их не знал, // Кто охлаждал любовь — разлукой, // Вражду — злословием; порой // Зевал с друзьями и с
женой, // Ревнивой не тревожась мукой, // И дедов
верный капитал // Коварной двойке не вверял.
Ушли все на минуту, мы с нею как есть одни остались, вдруг бросается мне на шею (сама в первый раз), обнимает меня обеими ручонками, целует и клянется, что она будет мне послушною,
верною и доброю
женой, что она сделает меня счастливым, что она употребит всю жизнь, всякую минуту своей жизни, всем, всем пожертвует, а за все это желает иметь от меня только одно мое уважение и более мне, говорит, «ничего, ничего не надо, никаких подарков!» Согласитесь сами, что выслушать подобное признание наедине от такого шестнадцатилетнего ангельчика с краскою девичьего стыда и со слезинками энтузиазма в глазах, — согласитесь сами, оно довольно заманчиво.
— Он много
верного знает, Томилин. Например — о гуманизме. У людей нет никакого основания быть добрыми, никакого, кроме страха. А
жена его — бессмысленно добра… как пьяная. Хоть он уже научил ее не верить в бога. В сорок-то шесть лет.
Там, лежа за перегородкой, он, вероятнее всего, чтоб
вернее изобразиться больным, начнет, конечно, стонать, то есть будить их всю ночь (как и было, по показанию Григория и
жены его), — и все это, все это для того, чтоб тем удобнее вдруг встать и потом убить барина!