Неточные совпадения
В конце концов некоторые догадливые
люди решили, что вся
статья есть лишь дерзкий фарс и насмешка.
Отец же, бывший когда-то приживальщик, а потому
человек чуткий и тонкий на обиду, сначала недоверчиво и угрюмо его встретивший («много, дескать, молчит и много про себя рассуждает»), скоро кончил, однако же, тем, что
стал его ужасно часто обнимать и целовать, не далее как через две какие-нибудь недели, правда с пьяными слезами, в хмельной чувствительности, но видно, что полюбив его искренно и глубоко и так, как никогда, конечно, не удавалось такому, как он, никого любить…
Он уважал свой взгляд, имел эту слабость, во всяком случае в нем простительную, приняв в соображение, что было ему уже пятьдесят лет — возраст, в который умный светский и обеспеченный
человек всегда
становится к себе почтительнее, иногда даже поневоле.
— Какой вздор, и все это вздор, — бормотал он. — Я действительно, может быть, говорил когда-то… только не вам. Мне самому говорили. Я это в Париже слышал, от одного француза, что будто бы у нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый
человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи не читал… да и не
стану читать… Мало ли что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…
Я, говорит,
становлюсь врагом
людей, чуть-чуть лишь те ко мне прикоснутся.
Зато всегда так происходило, что чем более я ненавидел
людей в частности, тем пламеннее
становилась любовь моя к человечеству вообще.
Таким образом (то есть в целях будущего), не церковь должна искать себе определенного места в государстве, как «всякий общественный союз» или как «союз
людей для религиозных целей» (как выражается о церкви автор, которому возражаю), а, напротив, всякое земное государство должно бы впоследствии обратиться в церковь вполне и
стать не чем иным, как лишь церковью, и уже отклонив всякие несходные с церковными свои цели.
Когда Миусов и Иван Федорович входили уже к игумену, то в Петре Александровиче, как в искренно порядочном и деликатном
человеке, быстро произошел один деликатный в своем роде процесс, ему
стало стыдно сердиться.
Это был
человек твердый и неуклонный, упорно и прямолинейно идущий к своей точке, если только эта точка по каким-нибудь причинам (часто удивительно нелогическим)
становилась пред ним как непреложная истина.
Из той ватаги гулявших господ как раз оставался к тому времени в городе лишь один участник, да и то пожилой и почтенный статский советник, обладавший семейством и взрослыми дочерьми и который уж отнюдь ничего бы не
стал распространять, если бы даже что и было; прочие же участники,
человек пять, на ту пору разъехались.
Только что я
стал ходить к Грушеньке, так тотчас же и перестал быть женихом и честным
человеком, ведь я это понимаю же.
И вот слышу, ты идешь, — Господи, точно слетело что на меня вдруг: да ведь есть же,
стало быть,
человек, которого и я люблю, ведь вот он, вот тот человечек, братишка мой милый, кого я всех больше на свете люблю и кого я единственно люблю!
Кончил он опять со своим давешним злым и юродливым вывертом. Алеша почувствовал, однако, что ему уж он доверяет и что будь на его месте другой, то с другим этот
человек не
стал бы так «разговаривать» и не сообщил бы ему того, что сейчас ему сообщил. Это ободрило Алешу, у которого душа дрожала от слез.
Знаете, Lise, это ужасно как тяжело для обиженного
человека, когда все на него
станут смотреть его благодетелями… я это слышал, мне это старец говорил.
— Я думаю, что если дьявол не существует и,
стало быть, создал его
человек, то создал он его по своему образу и подобию.
Люди сами, значит, виноваты: им дан был рай, они захотели свободы и похитили огонь с небеси, сами зная, что
станут несчастны, значит, нечего их жалеть.
«Ибо теперь только (то есть он, конечно, говорит про инквизицию)
стало возможным помыслить в первый раз о счастии
людей.
Ты возразил, что
человек жив не единым хлебом, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух земли, и сразится с тобою, и победит тебя, и все пойдут за ним, восклицая: «Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!» Знаешь ли ты, что пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а
стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные.
Знай, что и я был в пустыне, что и я питался акридами и кореньями, что и я благословлял свободу, которою ты благословил
людей, и я готовился
стать в число избранников твоих, в число могучих и сильных с жаждой «восполнить число».
— Да ведь это же вздор, Алеша, ведь это только бестолковая поэма бестолкового студента, который никогда двух стихов не написал. К чему ты в такой серьез берешь? Уж не думаешь ли ты, что я прямо поеду теперь туда, к иезуитам, чтобы
стать в сонме
людей, поправляющих его подвиг? О Господи, какое мне дело! Я ведь тебе сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там — кубок об пол!
Кричат и секунданты, особенно мой: «Как это срамить полк, на барьере стоя, прощения просить; если бы только я это знал!»
Стал я тут пред ними пред всеми и уже не смеюсь: «Господа мои, говорю, неужели так теперь для нашего времени удивительно встретить
человека, который бы сам покаялся в своей глупости и повинился, в чем сам виноват, публично?» — «Да не на барьере же», — кричит мой секундант опять.
Радостно мне так
стало, но пуще всех заметил я вдруг тогда одного господина,
человека уже пожилого, тоже ко мне подходившего, которого я хотя прежде и знал по имени, но никогда с ним знаком не был и до сего вечера даже и слова с ним не сказал.
«Господи! — мыслю про себя, — о почтении
людей думает в такую минуту!» И до того жалко мне
стало его тогда, что, кажись, сам бы разделил его участь, лишь бы облегчить его. Вижу, он как исступленный. Ужаснулся я, поняв уже не умом одним, а живою душой, чего стоит такая решимость.
Правда, некоторые, вначале немногие, а потом все больше и больше,
стали веровать в истину его показаний и очень начали посещать меня и расспрашивать с большим любопытством и радостью: ибо любит
человек падение праведного и позор его.
Даже и теперь еще это так исполнимо, но послужит основанием к будущему уже великолепному единению
людей, когда не слуг будет искать себе
человек и не в слуг пожелает обращать себе подобных
людей, как ныне, а, напротив, изо всех сил пожелает
стать сам всем слугой по Евангелию.
Так и у нас будет, и воссияет миру народ наш, и скажут все
люди: «Камень, который отвергли зиждущие,
стал главою угла».
Ибо в каждый час и каждое мгновение тысячи
людей покидают жизнь свою на сей земле и души их
становятся пред Господом — и сколь многие из них расстались с землею отъединенно, никому не ведомо, в грусти и тоске, что никто-то не пожалеет о них и даже не знает о них вовсе: жили ль они или нет.
Пред иною мыслью
станешь в недоумении, особенно видя грех
людей, и спросишь себя...
— Ого, вот мы как! Совсем как и прочие смертные
стали покрикивать. Это из ангелов-то! Ну, Алешка, удивил ты меня, знаешь ты это, искренно говорю. Давно я ничему здесь не удивляюсь. Ведь я все же тебя за образованного
человека почитал…
Митя вздрогнул, вскочил было, но сел опять. Затем тотчас же
стал говорить громко, быстро, нервно, с жестами и в решительном исступлении. Видно было, что
человек дошел до черты, погиб и ищет последнего выхода, а не удастся, то хоть сейчас и в воду. Все это в один миг, вероятно, понял старик Самсонов, хотя лицо его оставалось неизменным и холодным как у истукана.
— За французского известного писателя, Пирона-с. Мы тогда все вино пили в большом обществе, в трактире, на этой самой ярмарке. Они меня и пригласили, а я перво-наперво
стал эпиграммы говорить: «Ты ль это, Буало, какой смешной наряд». А Буало-то отвечает, что он в маскарад собирается, то есть в баню-с, хи-хи, они и приняли на свой счет. А я поскорее другую сказал, очень известную всем образованным
людям, едкую-с...
— Ах, как стыдно, ах, как стыдно! — воскликнула Грушенька, всплеснув руками, и воистину покраснела от стыда. — Господи, экой, экой
стал человек!
— Ах какие! Точно они не
люди. Чего они не хотят мириться? — сказала Грушенька и вышла плясать. Хор грянул: «Ах вы сени, мои сени». Грушенька закинула было головку, полуоткрыла губки, улыбнулась, махнула было платочком и вдруг, сильно покачнувшись на месте,
стала посреди комнаты в недоумении.
«А когда он воротился, — с волнением прибавила Феня, — и я призналась ему во всем, то
стала я его расспрашивать: отчего у вас, голубчик Дмитрий Федорович, в крови обе руки», то он будто бы ей так и ответил, что эта кровь — человеческая и что он только что сейчас
человека убил, — «так и признался, так мне во всем тут и покаялся, да вдруг и выбежал как сумасшедший.
Я бы, впрочем, и не
стал распространяться о таких мелочных и эпизодных подробностях, если б эта сейчас лишь описанная мною эксцентрическая встреча молодого чиновника с вовсе не старою еще вдовицей не послужила впоследствии основанием всей жизненной карьеры этого точного и аккуратного молодого
человека, о чем с изумлением вспоминают до сих пор в нашем городке и о чем, может быть, и мы скажем особое словечко, когда заключим наш длинный рассказ о братьях Карамазовых.
— Ведь Митька Карамазов сказал,
стало быть, можно и извинить, потому умному
человеку не извинительно, а Митьке извинительно!
В Мите кипела досада. Он пристально посмотрел на «мальчика» и мрачно и злобно усмехнулся. Дело в том, что ему все стыднее и стыднее
становилось за то, что он сейчас так искренно и с такими излияниями рассказал «таким
людям» историю своей ревности.
И что,
стало быть, какова же была сила, решимость, хладнокровие и расчетливость
человека даже в такой момент… и проч., и проч.
И вот вчера только я решился сорвать мою ладонку с шеи, идя от Фени к Перхотину, а до той минуты не решался, и только что сорвал, в ту же минуту
стал уже окончательный и бесспорный вор, вор и бесчестный
человек на всю жизнь.
— Непременно! О, как я кляну себя, что не приходил раньше, — плача и уже не конфузясь, что плачет, пробормотал Коля. В эту минуту вдруг словно выскочил из комнаты штабс-капитан и тотчас затворил за собою дверь. Лицо его было исступленное, губы дрожали. Он
стал пред обоими молодыми
людьми и вскинул вверх обе руки.
В последние два месяца госпожу Хохлакову
стал посещать, между прочими ее гостями, молодой
человек Перхотин.
А она мне вдруг кричит: «Я ненавижу Ивана Федоровича, я требую, чтобы вы его не принимали, чтобы вы ему отказали от дома!» Я обомлела при такой неожиданности и возражаю ей: с какой же
стати буду я отказывать такому достойному молодому
человеку и притом с такими познаниями и с таким несчастьем, потому что все-таки все эти истории — ведь это несчастье, а не счастие, не правда ли?
По дороге к Ивану пришлось ему проходить мимо дома, в котором квартировала Катерина Ивановна. В окнах был свет. Он вдруг остановился и решил войти. Катерину Ивановну он не видал уже более недели. Но ему теперь пришло на ум, что Иван может быть сейчас у ней, особенно накануне такого дня. Позвонив и войдя на лестницу, тускло освещенную китайским фонарем, он увидал спускавшегося сверху
человека, в котором, поравнявшись, узнал брата. Тот,
стало быть, выходил уже от Катерины Ивановны.
Ибо будь
человек знающий и привычный, вот как я, например, который эти деньги сам видел зараньше и, может, их сам же в тот пакет ввертывал и собственными глазами смотрел, как его запечатывали и надписывали, то такой человек-с с какой же бы
стати, если примерно это он убил,
стал бы тогда, после убивства, этот пакет распечатывать, да еще в таких попыхах, зная и без того совсем уж наверно, что деньги эти в том пакете беспременно лежат-с?
Мало того: если даже период этот и никогда не наступит, но так как Бога и бессмертия все-таки нет, то новому
человеку позволительно
стать человеко-богом, даже хотя бы одному в целом мире, и, уж конечно, в новом чине, с легким сердцем перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба-человека, если оно понадобится.
— Признаю себя виновным в пьянстве и разврате, — воскликнул он каким-то опять-таки неожиданным, почти исступленным голосом, — в лени и в дебоширстве. Хотел
стать навеки честным
человеком именно в ту секунду, когда подсекла судьба! Но в смерти старика, врага моего и отца, — не виновен! Но в ограблении его — нет, нет, не виновен, да и не могу быть виновным: Дмитрий Карамазов подлец, но не вор!
— О да, я сам был тогда еще молодой
человек… Мне… ну да, мне было тогда сорок пять лет, а я только что сюда приехал. И мне
стало тогда жаль мальчика, и я спросил себя: почему я не могу купить ему один фунт… Ну да, чего фунт? Я забыл, как это называется… фунт того, что дети очень любят, как это — ну, как это… — замахал опять доктор руками, — это на дереве растет, и его собирают и всем дарят…
Остаются,
стало быть, на виду два
человека: подсудимый и Смердяков.
Господа присяжные заседатели, бывают моменты, когда, при нашей обязанности, нам самим
становится почти страшно пред
человеком, страшно и за
человека!
А вот именно потому и сделали, что нам горько
стало, что мы
человека убили, старого слугу, а потому в досаде, с проклятием и отбросили пестик, как оружие убийства, иначе быть не могло, для чего же его было бросать с такого размаху?