Неточные совпадения
— Пусть остроумные, но какие
чувства, Lise, насчет пальца Алексея Федоровича и всего этого! Ох, милый Алексей Федорович, меня
убивают не частности, не Герценштубе какой-нибудь, а всё вместе, всё в целом, вот чего я не могу вынести.
Он именно
убил, когда я убежал и когда Григорий лежал без
чувств, это теперь ясно…
— Боюсь сказать, что поверил. Но я всегда был убежден, что некоторое высшее
чувство всегда спасет его в роковую минуту, как и спасло в самом деле, потому что не он
убил отца моего, — твердо закончил Алеша громким голосом и на всю залу. Прокурор вздрогнул, как боевой конь, заслышавший трубный сигнал.
— Я
чувств моих тогдашних не помню, — ответила Грушенька, — все тогда закричали, что он отца
убил, я и почувствовала, что это я виновата и что из-за меня он
убил. А как он сказал, что неповинен, я ему тотчас поверила, и теперь верю, и всегда буду верить: не таков человек, чтобы солгал.
Ну так на одно, видите ли, не хватило предосторожности, потерялся человек, испугался и убежал, оставив на полу улику, а как вот минуты две спустя ударил и
убил другого человека, то тут сейчас же является самое бессердечное и расчетливое
чувство предосторожности к нашим услугам.
Если же могли почувствовать боль и жалость, что человека
убили, то, конечно, уж потому, что отца не
убили:
убив отца, не соскочили бы к другому поверженному из жалости, тогда уже было бы иное
чувство, не до жалости бы было тогда, а до самоспасения, и это, конечно, так.
Но пусть, пусть была дверь отворена, пусть подсудимый отперся, солгал из
чувства самозащиты, столь понятного в его положении, пусть, пусть он проник в дом, был в доме — ну и что же, почему же непременно коли был, то и
убил?
Именно потому, может быть, и соскочил через минуту с забора к поверженному им в азарте Григорию, что в состоянии был ощущать
чувство чистое,
чувство сострадания и жалости, потому что убежал от искушения
убить отца, потому что ощущал в себе сердце чистое и радость, что не
убил отца.
Неточные совпадения
— Вот он! — сказал Левин, указывая на Ласку, которая, подняв одно ухо и высоко махая кончиком пушистого хвоста, тихим шагом, как бы желая продлить удовольствие и как бы улыбаясь, подносила убитую птицу к хозяину. — Ну, я рад, что тебе удалось, — сказал Левин, вместе с тем уже испытывая
чувство зависти, что не ему удалось
убить этого вальдшнепа.
Я до сих пор стараюсь объяснить себе, какого рода
чувство кипело тогда в груди моей: то было и досада оскорбленного самолюбия, и презрение, и злоба, рождавшаяся при мысли, что этот человек, теперь с такою уверенностью, с такой спокойной дерзостью на меня глядящий, две минуты тому назад, не подвергая себя никакой опасности, хотел меня
убить как собаку, ибо раненный в ногу немного сильнее, я бы непременно свалился с утеса.
Разумеется, кое-что необходимо выдумывать, чтоб подсолить жизнь, когда она слишком пресна, подсластить, когда горька. Но — следует найти точную меру. И есть
чувства, раздувать которые — опасно. Такова, конечно, любовь к женщине, раздутая до неудачных выстрелов из плохого револьвера. Известно, что любовь — инстинкт, так же как голод, но — кто же
убивает себя от голода или жажды или потому, что у него нет брюк?
Но он пережил минуту острейшего напряженного ожидания убийства, а теперь в нем вдруг вспыхнуло
чувство, похожее на благодарность, на уважение к людям, которые могли
убить, но не
убили; это
чувство смущало своею новизной, и, боясь какой-то ошибки, Самгин хотел понизить его.
— Как, ты и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли и…
чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты на смех не поднял. Там все это и умерло, больше не повторялось никогда! Да и куда делось все — отчего погасло? Непостижимо! Ведь ни бурь, ни потрясений не было у меня; не терял я ничего; никакое ярмо не тяготит моей совести: она чиста, как стекло; никакой удар не
убил во мне самолюбия, а так, Бог знает отчего, все пропадает!