Неточные совпадения
— Из простонародья женский пол и теперь
тут, вон там, лежат у галерейки, ждут. А для высших дамских лиц пристроены здесь
же на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот эти самые окна, и старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров, то есть все
же за ограду. Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние времена столь расслабел, что и к народу едва появляется.
— Без сомнения, убийственно. Но доказать
тут нельзя ничего, убедиться
же возможно.
— Но что
же делать? Что
же в таком случае делать?
Тут надо в отчаяние прийти?
— Быдто? А красота Катерины Ивановны? Не одни
же тут деньги, хотя и шестьдесят тысяч вещь прельстительная.
«По крайней мере монахи-то уж
тут не виноваты ни в чем, — решил он вдруг на крыльце игумена, — а если и
тут порядочный народ (этот отец Николай игумен тоже, кажется, из дворян), то почему
же не быть с ними милым, любезным и вежливым?..
— Ну не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда? Что ты там нафонзонил такого и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо
же медный лоб иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он
тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
— Куда
же, — шептал и Алеша, озираясь во все стороны и видя себя в совершенно пустом саду, в котором никого, кроме их обоих, не было. Сад был маленький, но хозяйский домишко все-таки стоял от них не менее как шагах в пятидесяти. — Да
тут никого нет, чего ты шепчешь?
— Брат, постой, — с чрезвычайным беспокойством опять прервал Алеша, — ведь
тут все-таки одно дело ты мне до сих пор не разъяснил: ведь ты жених, ведь ты все-таки жених? Как
же ты хочешь порвать, если она, невеста, не хочет?
Ибо едва только я скажу мучителям: «Нет, я не христианин и истинного Бога моего проклинаю», как тотчас
же я самым высшим Божьим судом немедленно и специально становлюсь анафема проклят и от церкви святой отлучен совершенно как бы иноязычником, так даже, что в тот
же миг-с — не то что как только произнесу, а только что помыслю произнести, так что даже самой четверти секунды
тут не пройдет-с, как я отлучен, — так или не так, Григорий Васильевич?
— Это сумления нет-с, что сам в себе я отрекся, а все
же никакого и
тут специально греха не было-с, а коли был грешок, то самый обыкновенный весьма-с.
Раз Белявский — красавчик один
тут был и богач, за ней волочился и ко мне наладил ездить — вдруг у меня
же и дай мне пощечину, да при ней.
— К чему
же тут вмешивать решение по достоинству? Этот вопрос всего чаще решается в сердцах людей совсем не на основании достоинств, а по другим причинам, гораздо более натуральным. А насчет права, так кто
же не имеет права желать?
Если так, то какой
же тут мир?
Она задыхалась. Она, может быть, гораздо достойнее, искуснее и натуральнее хотела бы выразить свою мысль, но вышло слишком поспешно и слишком обнаженно. Много было молодой невыдержки, многое отзывалось лишь вчерашним раздражением, потребностью погордиться, это она почувствовала сама. Лицо ее как-то вдруг омрачилось, выражение глаз стало нехорошо. Алеша тотчас
же заметил все это, и в сердце его шевельнулось сострадание. А
тут как раз подбавил и брат Иван.
Маменьку да сестриц усадим, закроем их, а сами сбоку пойдем, изредка тебя подсажу, а я
тут подле пойду, потому лошадку свою поберечь надо, не всем
же садиться, так и отправимся.
Главное
же, обиделся тем, что слишком скоро меня за своего друга принял и скоро мне сдался; то бросался на меня, пугал, а
тут вдруг, только что увидел деньги, и стал меня обнимать.
Рассудите, какое уж
тут презрение, когда мы сами такие
же, как он, когда все такие
же, как он.
Тут случилась неожиданность: Алеша вдруг чихнул; на скамейке мигом притихли. Алеша встал и пошел в их сторону. Это был действительно Смердяков, разодетый, напомаженный и чуть ли не завитой, в лакированных ботинках. Гитара лежала на скамейке. Дама
же была Марья Кондратьевна, хозяйкина дочка; платье на ней было светло-голубое, с двухаршинным хвостом; девушка была еще молоденькая и недурная бы собой, но с очень уж круглым лицом и со страшными веснушками.
Но, черт возьми, не могу
же я в самом деле оставаться
тут у них сторожем?
— От этого самого страху-с. И как
же бы я посмел умолчать пред ними-с? Дмитрий Федорович каждый день напирали: «Ты меня обманываешь, ты от меня что скрываешь? Я тебе обе ноги сломаю!»
Тут я им эти самые секретные знаки и сообщил, чтобы видели по крайности мое раболепие и тем самым удостоверились, что их не обманываю, а всячески им доношу.
— Как
же бы я так подвел-с… и для чего подводить, когда все
тут от Дмитрия Федоровича одного и зависит-с, и от одних его мыслей-с… Захотят они что учинить — учинят-с, а нет, так не я
же нарочно их приведу, чтобы к родителю их втолкнуть.
— А зачем ему к отцу проходить, да еще потихоньку, если, как ты сам говоришь, Аграфена Александровна и совсем не придет, — продолжал Иван Федорович, бледнея от злобы, — сам
же ты это говоришь, да и я все время,
тут живя, был уверен, что старик только фантазирует и что не придет к нему эта тварь. Зачем
же Дмитрию врываться к старику, если та не придет? Говори! Я хочу твои мысли знать.
— Сами изволите знать, зачем придут, к чему
же тут мои мысли?
Заметался я
тут, совсем потерялся, вышли мы, однако
же, садиться в коляску: «Погоди здесь время, — говорю ему, — я в один миг сбегаю, кошелек забыл».
Тут уж он и совсем обомлел: «Ваше благородие, батюшка барин, да как вы… да стою ли я…» — и заплакал вдруг сам, точно как давеча я, ладонями обеими закрыл лицо, повернулся к окну и весь от слез так и затрясся, я
же выбежал к товарищу, влетел в коляску, «вези» кричу.
Кричат и секунданты, особенно мой: «Как это срамить полк, на барьере стоя, прощения просить; если бы только я это знал!» Стал я
тут пред ними пред всеми и уже не смеюсь: «Господа мои, говорю, неужели так теперь для нашего времени удивительно встретить человека, который бы сам покаялся в своей глупости и повинился, в чем сам виноват, публично?» — «Да не на барьере
же», — кричит мой секундант опять.
Начальство и суд не могли не дать хода делу, но приостановились и они: хотя представленные вещи и письма и заставили размышлять, но решено было и
тут, что если сии документы и оказались бы верными, то все
же окончательное обвинение не могло бы быть произнесено на основании только сих документов.
Одно
тут спасение себе: возьми себя и сделай себя
же ответчиком за весь грех людской.
Тут прибавлю еще раз от себя лично: мне почти противно вспоминать об этом суетном и соблазнительном событии, в сущности
же самом пустом и естественном, и я, конечно, выпустил бы его в рассказе моем вовсе без упоминовения, если бы не повлияло оно сильнейшим и известным образом на душу и сердце главного, хотя и будущего героя рассказа моего, Алеши, составив в душе его как бы перелом и переворот, потрясший, но и укрепивший его разум уже окончательно, на всю жизнь и к известной цели.
«И почему бы сие могло случиться, — говорили некоторые из иноков, сначала как бы и сожалея, — тело имел невеликое, сухое, к костям приросшее, откуда бы
тут духу быть?» — «Значит, нарочно хотел Бог указать», — поспешно прибавляли другие, и мнение их принималось бесспорно и тотчас
же, ибо опять-таки указывали, что если б и быть духу естественно, как от всякого усопшего грешного, то все
же изошел бы позднее, не с такою столь явною поспешностью, по крайности чрез сутки бы, а «этот естество предупредил», стало быть,
тут никто как Бог и нарочитый перст его.
«Но, — воскликнут
тут, пожалуй, разумные люди, — нельзя
же всякому юноше веровать в такой предрассудок, и ваш юноша не указ остальным».
Вот отчего точилось кровью сердце Алеши, и уж конечно, как я сказал уже, прежде всего
тут стояло лицо, возлюбленное им более всего в мире и оно
же «опозоренное», оно
же и «обесславленное»!
Цель
же у него теперь была двоякая, во-первых, мстительная, то есть увидеть «позор праведного» и вероятное «падение» Алеши «из святых во грешники», чем он уже заранее упивался, а во-вторых, была у него
тут в виду и некоторая материальная, весьма для него выгодная цель, о которой будет сказано ниже.
На усиленные просьбы Мити сводить его к Лягавому сейчас
же и «тем, так сказать, спасти его» батюшка хоть и заколебался вначале, но согласился, однако, проводить его в Сухой Поселок, видимо почувствовав любопытство; но, на грех, посоветовал дойти «пешечком», так как
тут всего какая-нибудь верста «с небольшим излишком» будет.
Услышав про это обстоятельство, батюшка тотчас
же этот разговор замял, хотя и хорошо бы сделал, если бы разъяснил тогда
же Дмитрию Федоровичу догадку свою: что если сам Самсонов послал его к этому мужичку как к Лягавому, то не сделал ли сего почему-либо на смех и что нет ли чего
тут неладного?
В остолбенении стоял он, недоумевая, как мог он, человек все
же умный, поддаться на такую глупость, втюриться в этакое приключение и продолжать все это почти целые сутки, возиться с этим Лягавым, мочить ему голову… «Ну, пьян человек, пьян до чертиков и будет пить запоем еще неделю — чего
же тут ждать?
«Не на то, что ее
тут нет, — осмыслил и сам ответил Митя себе тотчас
же, — а на то, что никак наверно узнать не могу,
тут она или нет».
— Это… это не сюртук. Только немного
тут у рукава… А это вот только здесь, где платок лежал. Из кармана просочилось. Я на платок-то у Фени сел, кровь-то и просочилась, — с какою-то удивительною доверчивостью тотчас
же объяснил Митя. Петр Ильич выслушал, нахмурившись.
И странно было ему это мгновениями: ведь уж написан был им самим себе приговор пером на бумаге: «казню себя и наказую»; и бумажка лежала
тут, в кармане его, приготовленная; ведь уж заряжен пистолет, ведь уж решил
же он, как встретит он завтра первый горячий луч «Феба златокудрого», а между тем с прежним, со всем стоявшим сзади и мучившим его, все-таки нельзя было рассчитаться, чувствовал он это до мучения, и мысль о том впивалась в его душу отчаянием.
«Рассердились и обиделись, — подумал он, — ну и черт!» Когда
же рассказал, как он решился наконец дать отцу знак, что пришла Грушенька и чтобы тот отворил окно, то прокурор и следователь совсем не обратили внимание на слово «знак», как бы не поняв вовсе, какое значение имеет
тут это слово, так что Митя это даже заметил.
— По-моему, даже благоразумно и нравственно, что удержались и не все прокутили, — прохихикал Николай Парфенович, — потому что что
же тут такого-с?
Прокурор так и впился в показание: оказывалось для следствия ясным (как и впрямь потом вывели), что половина или часть трех тысяч, доставшихся в руки Мите, действительно могла оставаться где-нибудь припрятанною в городе, а пожалуй так даже где-нибудь и
тут в Мокром, так что выяснялось таким образом и то щекотливое для следствия обстоятельство, что у Мити нашли в руках всего только восемьсот рублей — обстоятельство, бывшее до сих пор хотя единственным и довольно ничтожным, но все
же некоторым свидетельством в пользу Мити.
Николай Парфенович мягко изъяснил ему, что свезет его тотчас
же становой пристав Маврикий Маврикиевич, который как раз теперь
тут случился…
— Совсем
тут никакого нет сентиментальничанья. Сам
же вот идешь теперь с Илюшей мириться.
Теперь
же был ужасно заинтересован, потому что Коля объяснил, что идет «сам по себе», и была
тут, стало быть, непременно какая-то загадка в том, что Коля вдруг вздумал теперь и именно сегодня идти.
— Не могу я
тут поступить как надо, разорвать и ей прямо сказать! — раздражительно произнес Иван. — Надо подождать, пока скажут приговор убийце. Если я разорву с ней теперь, она из мщения ко мне завтра
же погубит этого негодяя на суде, потому что его ненавидит и знает, что ненавидит.
Тут все ложь, ложь на лжи! Теперь
же, пока я с ней не разорвал, она все еще надеется и не станет губить этого изверга, зная, как я хочу вытащить его из беды. И когда только придет этот проклятый приговор!
Не стану в подробности описывать, как удалось тогда Ивану Федоровичу достигнуть цели и пристроить мужика в части, с тем чтобы сейчас
же учинить и осмотр его доктором, причем он опять выдал и
тут щедрою рукой «на расходы».
— Эге! Вот, однако, признание! Но я добр, я тебе и
тут помогу. Слушай: это я тебя поймал, а не ты меня! Я нарочно тебе твой
же анекдот рассказал, который ты уже забыл, чтобы ты окончательно во мне разуверился.
— «Отец святой, это не утешение! — восклицает отчаянный, — я был бы, напротив, в восторге всю жизнь каждый день оставаться с носом, только бы он был у меня на надлежащем месте!» — «Сын мой, — вздыхает патер, — всех благ нельзя требовать разом, и это уже ропот на Провидение, которое даже и
тут не забыло вас; ибо если вы вопиете, как возопили сейчас, что с радостью готовы бы всю жизнь оставаться с носом, то и
тут уже косвенно исполнено желание ваше: ибо, потеряв нос, вы тем самым все
же как бы остались с носом…»
«Пусть, говорит, ты шел из гордости, но ведь все
же была и надежда, что уличат Смердякова и сошлют в каторгу, что Митю оправдают, а тебя осудят лишь нравственно (слышишь, он
тут смеялся!), а другие так и похвалят.