Неточные совпадения
Сдал, да и захворал, слег, лежал недели
три, затем вдруг размягчение в мозгу произошло, и в пять
дней скончался.
— А что ты думаешь, застрелюсь, как не достану
трех тысяч отдать? В том-то и
дело, что не застрелюсь. Не в силах теперь, потом, может быть, а теперь я к Грушеньке пойду… Пропадай мое сало!
— А когда они прибудут, твои
три тысячи? Ты еще и несовершеннолетний вдобавок, а надо непременно, непременно, чтобы ты сегодня уже ей откланялся, с деньгами или без денег, потому что я дальше тянуть не могу,
дело на такой точке стало. Завтра уже поздно, поздно. Я тебя к отцу пошлю.
Но и этого еще мало, я еще больше тебе могу привесть: я знаю, что у него уж
дней пять как вынуты
три тысячи рублей, разменены в сотенные кредитки и упакованы в большой пакет под пятью печатями, а сверху красною тесемочкой накрест перевязаны.
Раз случилось, что Федор Павлович, пьяненький, обронил на собственном дворе в грязи
три радужные бумажки, которые только что получил, и хватился их на другой только
день: только что бросился искать по карманам, а радужные вдруг уже лежат у него все
три на столе.
А однако, передать ей поручение было видимо теперь тяжелее, чем давеча:
дело о
трех тысячах было решено окончательно, и брат Дмитрий, почувствовав теперь себя бесчестным и уже безо всякой надежды, конечно, не остановится более и ни пред каким падением.
— Сегодня никак нельзя, потому что я уйду в монастырь и не приду к вам
дня два,
три, четыре может быть, потому что старец Зосима…
А между тем если было когда-нибудь на земле совершено настоящее громовое чудо, то это в тот
день, в
день этих
трех искушений.
Им совершенно тоже известно, что у Федора Павловича конверт большой приготовлен, а в нем
три тысячи запечатаны, под
тремя печатями-с, обвязано ленточкою и надписано собственною их рукой: «Ангелу моему Грушеньке, если захочет прийти», а потом,
дня три спустя подписали еще: «и цыпленочку».
Прошло
дня три, и настала Страстная неделя.
Лег я спать, заснул часа
три, встаю, уже начинается
день.
Дело в том, что от гроба стал исходить мало-помалу, но чем далее, тем более замечаемый тлетворный дух, к
трем же часам пополудни уже слишком явственно обнаружившийся и все постепенно усиливавшийся.
Одет был Митя прилично, в застегнутом сюртуке, с круглою шляпой в руках и в черных перчатках, точь-в-точь как был
дня три тому назад в монастыре, у старца, на семейном свидании с Федором Павловичем и с братьями.
Дело, дескать, заключается в том, что он, Митя, еще
три месяца назад, нарочито советовался (он именно проговорил «нарочито», а не «нарочно») с адвокатом в губернском городе, «со знаменитым адвокатом, Кузьма Кузьмич, Павлом Павловичем Корнеплодовым, изволили, вероятно, слышать?
Одним словом, можно бы было надеяться даже-де тысяч на шесть додачи от Федора Павловича, на семь даже, так как Чермашня все же стоит не менее двадцати пяти тысяч, то есть наверно двадцати восьми, «тридцати, тридцати, Кузьма Кузьмич, а я, представьте себе, и семнадцати от этого жестокого человека не выбрал!..» Так вот я, дескать, Митя, тогда это
дело бросил, ибо не умею с юстицией, а приехав сюда, поставлен был в столбняк встречным иском (здесь Митя опять запутался и опять круто перескочил): так вот, дескать, не пожелаете ли вы, благороднейший Кузьма Кузьмич, взять все права мои на этого изверга, а сами мне дайте
три только тысячи…
Вы бы мне эти
три тысячи выдали… так как кто же против вас капиталист в этом городишке… и тем спасли бы меня от… одним словом, спасли бы мою бедную голову для благороднейшего
дела, для возвышеннейшего
дела, можно сказать… ибо питаю благороднейшие чувства к известной особе, которую слишком знаете и о которой печетесь отечески.
— Я не знаю ваших отношений… коли вы так утвердительно говорите, значит дала… А вы денежки-то в лапки, да вместо Сибири-то, по всем по
трем… Да куда вы в самом
деле теперь, а?
Во всем городе потом говорили, что он тогда, укатив с Грушенькой в Мокрое, «просадил в одну ночь и следующий за тем
день три тысячи разом и воротился с кутежа без гроша, в чем мать родила».
— Так вы бы так и спросили с самого начала, — громко рассмеялся Митя, — и если хотите, то
дело надо начать не со вчерашнего, а с третьеводнишнего
дня, с самого утра, тогда и поймете, куда, как и почему я пошел и поехал. Пошел я, господа, третьего
дня утром к здешнему купчине Самсонову занимать у него
три тысячи денег под вернейшее обеспечение, — это вдруг приспичило, господа, вдруг приспичило…
А надо лишь то, что она призвала меня месяц назад, выдала мне
три тысячи, чтоб отослать своей сестре и еще одной родственнице в Москву (и как будто сама не могла послать!), а я… это было именно в тот роковой час моей жизни, когда я… ну, одним словом, когда я только что полюбил другую, ее, теперешнюю, вон она у вас теперь там внизу сидит, Грушеньку… я схватил ее тогда сюда в Мокрое и прокутил здесь в два
дня половину этих проклятых
трех тысяч, то есть полторы тысячи, а другую половину удержал на себе.
— Правда, говорил, всему городу говорил, и весь город говорил, и все так считали, и здесь, в Мокром, так же все считали, что
три тысячи. Только все-таки я прокутил не
три, а полторы тысячи, а другие полторы зашил в ладонку; вот как
дело было, господа, вот откуда эти вчерашние деньги…
А
дело именно в том, что вы еще не изволили нам объяснить, хотя мы и спрашивали: для чего первоначально сделали такое разделение в этих
трех тысячах, то есть одну половину прокутили, а другую припрятали?
— Извольте-с, это
дело должно объясниться и еще много к тому времени впереди, но пока рассудите: у нас, может быть, десятки свидетельств о том, что вы именно сами распространяли и даже кричали везде о
трех тысячах, истраченных вами, о
трех, а не о полутора, да и теперь, при появлении вчерашних денег, тоже многим успели дать знать, что денег опять привезли с собою
три тысячи…
Дня три после ареста Мити Грушенька сильно заболела и хворала чуть не пять недель.
— Господи, да сходил бы ты к этому адвокату сам и рассказал бы
дело с глазу на глаз. Ведь из Петербурга за
три тысячи, говорят, выписали.
— Это мы втроем дали
три тысячи, я, брат Иван и Катерина Ивановна, а доктора из Москвы выписала за две тысячи уж она сама. Адвокат Фетюкович больше бы взял, да
дело это получило огласку по всей России, во всех газетах и журналах о нем говорят, Фетюкович и согласился больше для славы приехать, потому что слишком уж знаменитое
дело стало. Я его вчера видел.
— Брат Иван об Митином
деле со мной не говорит, — проговорил он медленно, — да и вообще со мною он во все эти два месяца очень мало говорил, а когда я приходил к нему, то всегда бывал недоволен, что я пришел, так что я
три недели к нему уже не хожу. Гм… Если он был неделю назад, то… за эту неделю в Мите действительно произошла какая-то перемена…
Госпожа Хохлакова уже
три недели как прихварывала: у ней отчего-то вспухла нога, и она хоть не лежала в постели, но все равно,
днем, в привлекательном, но пристойном дезабилье полулежала у себя в будуаре на кушетке.
— Черт! Он ко мне повадился. Два раза был, даже почти
три. Он дразнил меня тем, будто я сержусь, что он просто черт, а не сатана с опаленными крыльями, в громе и блеске. Но он не сатана, это он лжет. Он самозванец. Он просто черт, дрянной, мелкий черт. Он в баню ходит.
Раздень его и наверно отыщешь хвост, длинный, гладкий, как у датской собаки, в аршин длиной, бурый… Алеша, ты озяб, ты в снегу был, хочешь чаю? Что? холодный? Хочешь, велю поставить? C’est а ne pas mettre un chien dehors…
Наконец опросы перешли к защитнику, и тот первым
делом начал узнавать о пакете, в котором «будто бы» спрятаны были Федором Павловичем
три тысячи рублей для «известной особы».
Кстати, уже всем почти было известно в городе, что приезжий знаменитый врач в какие-нибудь два-три
дня своего у нас пребывания позволил себе несколько чрезвычайно обидных отзывов насчет дарований доктора Герценштубе.
Он глядит на нее, понимает ее мысли совершенно (он ведь сам сознался здесь при вас, что он все понимал) и безусловно присвояет себе эти
три тысячи и прокучивает их в два
дня с своею новою возлюбленной!
Вот в этом и
дело: не в
трех тысячах, не в сумме собственно заключался предмет постоянного и исступленного озлобления подсудимого, а в том, что была тут особая причина, возбуждавшая его гнев.
Ограблены, дескать, деньги, именно
три тысячи — а существовали ли они в самом
деле — этого никто не знает.
Обвинению понравился собственный роман: человек с слабою волей, решившийся взять
три тысячи, столь позорно ему предложенные невестой его, не мог, дескать, отделить половину и зашить ее в ладонку, напротив, если б и зашил, то расшивал бы каждые два
дня и отколупывал бы по сотне и таким образом извел бы все в один месяц.
Неточные совпадения
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, // За
дело принялась. //
Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, // Что год, то дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. // Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!
Простаков. Странное
дело, братец, как родня на родню походить может. Митрофанушка наш весь в дядю. И он до свиней сызмала такой же охотник, как и ты. Как был еще
трех лет, так, бывало, увидя свинку, задрожит от радости.
На другой
день, проснувшись рано, стали отыскивать"языка". Делали все это серьезно, не моргнув. Привели какого-то еврея и хотели сначала повесить его, но потом вспомнили, что он совсем не для того требовался, и простили. Еврей, положив руку под стегно, [Стегно́ — бедро.] свидетельствовал, что надо идти сначала на слободу Навозную, а потом кружить по полю до тех пор, пока не явится урочище, называемое Дунькиным вра́гом. Оттуда же, миновав
три повёртки, идти куда глаза глядят.
Как бы то ни было, но деятельность Двоекурова в Глупове была, несомненно, плодотворна. Одно то, что он ввел медоварение и пивоварение и сделал обязательным употребление горчицы и лаврового листа, доказывает, что он был по прямой линии родоначальником тех смелых новаторов, которые спустя
три четверти столетия вели войны во имя картофеля. Но самое важное
дело его градоначальствования — это, бесспорно, записка о необходимости учреждения в Глупове академии.
Графиня Лидия Ивановна писала обыкновенно по две и по
три записки в
день Алексею Александровичу. Она любила этот процесс сообщения с ним, имеющий в себе элегантность и таинственность, каких не доставало в ее личных сношениях.