Неточные совпадения
Но таким образом еще усложняется первоначальное мое затруднение: если уж я,
то есть сам биограф, нахожу, что и одного-то романа, может быть, было бы для такого скромного и неопределенного героя излишне,
то каково
же являться с двумя и чем объяснить такую с моей стороны заносчивость?
Теперь
же скажу об этом «помещике» (как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти не жил в своем поместье) лишь
то, что это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с
тем и бестолкового, — но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни эти.
Ведь знал
же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако
же,
тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за
того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так, что будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег,
то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе.
Федор
же Павлович на все подобные пассажи был даже и по социальному своему положению весьма тогда подготовлен, ибо страстно желал устроить свою карьеру хотя чем бы
то ни было; примазаться
же к хорошей родне и взять приданое было очень заманчиво.
Что
же до обоюдной любви,
то ее вовсе, кажется, не было — ни со стороны невесты, ни с его стороны, несмотря даже на красивость Аделаиды Ивановны.
Рассказывали, что молодая супруга выказала при
том несравненно более благородства и возвышенности, нежели Федор Павлович, который, как известно теперь, подтибрил у нее тогда
же, разом, все ее денежки, до двадцати пяти тысяч, только что она их получила, так что тысячки эти с
тех пор решительно как бы канули для нее в воду.
Деревеньку
же и довольно хороший городской дом, которые тоже пошли ей в приданое, он долгое время и изо всех сил старался перевести на свое имя чрез совершение какого-нибудь подходящего акта и наверно бы добился
того из одного, так сказать, презрения и отвращения к себе, которое он возбуждал в своей супруге ежеминутно своими бесстыдными вымогательствами и вымаливаниями, из одной ее душевной усталости, только чтоб отвязался.
Деда его,
то есть самого господина Миусова, отца Аделаиды Ивановны, тогда уже не было в живых; овдовевшая супруга его, бабушка Мити, переехавшая в Москву, слишком расхворалась, сестры
же повышли замуж, так что почти целый год пришлось Мите пробыть у слуги Григория и проживать у него в дворовой избе.
Впрочем, если бы папаша о нем и вспомнил (не мог
же он в самом деле не знать о его существовании),
то и сам сослал бы его опять в избу, так как ребенок все
же мешал бы ему в его дебоширстве.
Если в рассказе Петра Александровича могло быть преувеличение,
то все
же должно было быть и нечто похожее на правду.
Во-первых, этот Дмитрий Федорович был один только из трех сыновей Федора Павловича, который рос в убеждении, что он все
же имеет некоторое состояние и когда достигнет совершенных лет,
то будет независим.
Стал
же получать их от Федора Павловича не раньше совершеннолетия, а до
тех пор наделал долгов.
Не взяв
же никакого вознаграждения, Федор Павлович с супругой не церемонился и, пользуясь
тем, что она, так сказать, пред ним «виновата» и что он ее почти «с петли снял», пользуясь, кроме
того, ее феноменальным смирением и безответностью, даже попрал ногами самые обыкновенные брачные приличия.
Главным наследником старухи оказался, однако
же, честный человек, губернский предводитель дворянства
той губернии Ефим Петрович Поленов.
Списавшись с Федором Павловичем и мигом угадав, что от него денег на воспитание его
же детей не вытащишь (хотя
тот прямо никогда не отказывал, а только всегда в этаких случаях тянул, иногда даже изливаясь в чувствительностях), он принял в сиротах участие лично и особенно полюбил младшего из них, Алексея, так что
тот долгое время даже и рос в его семействе.
Узнав
же имя автора, заинтересовались и
тем, что он уроженец нашего города и сын «вот этого самого Федора Павловича».
Отец
же, бывший когда-то приживальщик, а потому человек чуткий и тонкий на обиду, сначала недоверчиво и угрюмо его встретивший («много, дескать, молчит и много про себя рассуждает»), скоро кончил, однако
же,
тем, что стал его ужасно часто обнимать и целовать, не далее как через две какие-нибудь недели, правда с пьяными слезами, в хмельной чувствительности, но видно, что полюбив его искренно и глубоко и так, как никогда, конечно, не удавалось такому, как он, никого любить…
Он с самого детства любил уходить в угол и книжки читать, и, однако
же, и товарищи его до
того полюбили, что решительно можно было назвать его всеобщим любимцем во все время пребывания его в школе.
Неутешная супруга Ефима Петровича, почти тотчас
же по смерти его, отправилась на долгий срок в Италию со всем семейством, состоявшим все из особ женского пола, а Алеша попал в дом к каким-то двум дамам, которых он прежде никогда и не видывал, каким-то дальним родственницам Ефима Петровича, но на каких условиях, он сам
того не знал.
Держал
же он себя не
то что благороднее, а как-то нахальнее.
А коли нет крючьев, стало быть, и все побоку, значит, опять невероятно: кто
же меня тогда крючьями-то потащит, потому что если уж меня не потащат,
то что ж тогда будет, где
же правда на свете?
А впрочем, ступай, доберись там до правды, да и приди рассказать: все
же идти на
тот свет будет легче, коли наверно знаешь, что там такое.
Если
же и допустит его,
то допустит как факт естественный, но доселе лишь бывший ему неизвестным.
Едва только он, задумавшись серьезно, поразился убеждением, что бессмертие и Бог существуют,
то сейчас
же, естественно, сказал себе: «Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса не принимаю».
Точно так
же если бы он порешил, что бессмертия и Бога нет,
то сейчас бы пошел в атеисты и в социалисты (ибо социализм есть не только рабочий вопрос, или так называемого четвертого сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю).
Когда
же церковь хоронила тело его, уже чтя его как святого,
то вдруг при возгласе диакона: «Оглашенные, изыдите!» — гроб с лежащим в нем телом мученика сорвался с места и был извергнут из храма, и так до трех раз.
Между
тем старцев тотчас
же стали высоко уважать в народе.
Убеждение
же в
том, что старец, почивши, доставит необычайную славу монастырю, царило в душе Алеши, может быть, даже сильнее, чем у кого бы
то ни было в монастыре.
От него
же узнал Алеша все подробности
того важного дела, которое связало в последнее время обоих старших братьев замечательною и тесною связью.
Если кто из этих тяжущихся и пререкающихся мог смотреть серьезно на этот съезд,
то, без сомнения, один только брат Дмитрий; остальные
же все придут из целей легкомысленных и для старца, может быть, оскорбительных — вот что понимал Алеша.
— Да еще
же бы нет? Да я зачем
же сюда и приехал, как не видеть все их здешние обычаи. Я одним только затрудняюсь, именно
тем, что я теперь с вами, Федор Павлович…
— Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там, лежат у галерейки, ждут. А для высших дамских лиц пристроены здесь
же на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот эти самые окна, и старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров,
то есть все
же за ограду. Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние времена столь расслабел, что и к народу едва появляется.
Странное
же и мгновенное исцеление беснующейся и бьющейся женщины, только лишь, бывало, ее подведут к дарам, которое объясняли мне притворством и сверх
того фокусом, устраиваемым чуть ли не самими «клерикалами», происходило, вероятно, тоже самым натуральным образом, и подводившие ее к дарам бабы, а главное, и сама больная, вполне веровали, как установившейся истине, что нечистый дух, овладевший больною, никогда не может вынести, если ее, больную, подведя к дарам, наклонят пред ними.
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если
же я вам кажусь столь веселым,
то ничем и никогда не могли вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив,
тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.
— Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере
того как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии Бога, и в бессмертии души вашей. Если
же дойдете до полного самоотвержения в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу. Это испытано, это точно.
И вот — представьте, я с содроганием это уже решила: если есть что-нибудь, что могло бы расхолодить мою «деятельную» любовь к человечеству тотчас
же,
то это единственно неблагодарность.
Одним словом, я работница за плату, я требую тотчас
же платы,
то есть похвалы себе и платы за любовь любовью.
Он говорил так
же откровенно, как вы, хотя и шутя, но скорбно шутя; я, говорит, люблю человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человечество вообще,
тем меньше я люблю людей в частности,
то есть порознь, как отдельных лиц.
Если
же вы и со мной теперь говорили столь искренно для
того, чтобы, как теперь от меня, лишь похвалу получить за вашу правдивость,
то, конечно, ни до чего не дойдете в подвигах деятельной любви; так все и останется лишь в мечтах ваших, и вся жизнь мелькнет как призрак.
— Вы меня раздавили! Я теперь только, вот в это мгновение, как вы говорили, поняла, что я действительно ждала только вашей похвалы моей искренности, когда вам рассказывала о
том, что не выдержу неблагодарности. Вы мне подсказали меня, вы уловили меня и мне
же объяснили меня!
И она вдруг, не выдержав, закрыла лицо рукой и рассмеялась ужасно, неудержимо, своим длинным, нервным, сотрясающимся и неслышным смехом. Старец выслушал ее улыбаясь и с нежностью благословил; когда
же она стала целовать его руку,
то вдруг прижала ее к глазам своим и заплакала...
Я
же возразил ему, что, напротив, церковь должна заключать сама в себе все государство, а не занимать в нем лишь некоторый угол, и что если теперь это почему-нибудь невозможно,
то в сущности вещей несомненно должно быть поставлено прямою и главнейшею целью всего дальнейшего развития христианского общества.
Когда
же римское языческое государство возжелало стать христианским,
то непременно случилось так, что, став христианским, оно лишь включило в себя церковь, но само продолжало оставаться государством языческим по-прежнему, в чрезвычайно многих своих отправлениях.
Христова
же церковь, вступив в государство, без сомнения не могла уступить ничего из своих основ, от
того камня, на котором стояла она, и могла лишь преследовать не иначе как свои цели, раз твердо поставленные и указанные ей самим Господом, между прочим: обратить весь мир, а стало быть, и все древнее языческое государство в церковь.
Если
же не хочет
того и сопротивляется,
то отводится ей в государстве за
то как бы некоторый лишь угол, да и
то под надзором, — и это повсеместно в наше время в современных европейских землях.
По русскому
же пониманию и упованию надо, чтобы не церковь перерождалась в государство, как из низшего в высший тип, а, напротив, государство должно кончить
тем, чтобы сподобиться стать единственно лишь церковью и ничем иным более.
—
То есть что
же это такое? Я опять перестаю понимать, — перебил Миусов, — опять какая-то мечта. Что-то бесформенное, да и понять нельзя. Как это отлучение, что за отлучение? Я подозреваю, вы просто потешаетесь, Иван Федорович.
Если
же возвращается в общество,
то нередко с такою ненавистью, что самое общество как бы уже само отлучает от себя.
Правда, — усмехнулся старец, — теперь общество христианское пока еще само не готово и стоит лишь на семи праведниках; но так как они не оскудевают,
то и пребывает все
же незыблемо, в ожидании своего полного преображения из общества как союза почти еще языческого во единую вселенскую и владычествующую церковь.
— Да что
же это в самом деле такое? — воскликнул Миусов, как бы вдруг прорвавшись, — устраняется на земле государство, а церковь возводится на степень государства! Это не
то что ультрамонтанство, это архиультрамонтанство! Это папе Григорию Седьмому не мерещилось!