Неточные совпадения
Как именно случилось, что девушка с приданым, да еще красивая и, сверх
того, из бойких умниц, столь нередких у нас в теперешнее поколение, но появлявшихся уже и в прошлом, могла выйти замуж за такого ничтожного «мозгляка», как все его тогда называли, объяснять слишком не
стану.
Об этом я теперь распространяться не
стану,
тем более что много еще придется рассказывать об этом первенце Федора Павловича, а теперь лишь ограничиваюсь самыми необходимыми о нем сведениями, без которых мне и романа начать невозможно.
Стал же получать их от Федора Павловича не раньше совершеннолетия, а до
тех пор наделал долгов.
Познакомившись с редакциями, Иван Федорович все время потом не разрывал связей с ними и в последние свои годы в университете
стал печатать весьма талантливые разборы книг на разные специальные
темы, так что даже
стал в литературных кружках известен.
Отец же, бывший когда-то приживальщик, а потому человек чуткий и тонкий на обиду, сначала недоверчиво и угрюмо его встретивший («много, дескать, молчит и много про себя рассуждает»), скоро кончил, однако же,
тем, что
стал его ужасно часто обнимать и целовать, не далее как через две какие-нибудь недели, правда с пьяными слезами, в хмельной чувствительности, но видно, что полюбив его искренно и глубоко и так, как никогда, конечно, не удавалось такому, как он, никого любить…
Видя, что «Алешка Карамазов», когда заговорят «про это», быстро затыкает уши пальцами, они
становились иногда подле него нарочно толпой и, насильно отнимая руки от ушей его, кричали ему в оба уха скверности, а
тот рвался, спускался на пол, ложился, закрывался, и все это не говоря им ни слова, не бранясь, молча перенося обиду.
Но эту странную черту в характере Алексея, кажется, нельзя было осудить очень строго, потому что всякий чуть-чуть лишь узнавший его тотчас, при возникшем на этот счет вопросе,
становился уверен, что Алексей непременно из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя бы даже целый капитал,
то он не затруднится отдать его, по первому даже спросу, или на доброе дело, или, может быть, даже просто ловкому пройдохе, если бы
тот у него попросил.
В самое же последнее время он как-то обрюзг, как-то
стал терять ровность, самоотчетность, впал даже в какое-то легкомыслие, начинал одно и кончал другим, как-то раскидывался и все чаще и чаще напивался пьян, и если бы не все
тот же лакей Григорий, тоже порядочно к
тому времени состарившийся и смотревший за ним иногда вроде почти гувернера,
то, может быть, Федор Павлович и не прожил бы без особых хлопот.
Приезд Алеши как бы подействовал на него даже с нравственной стороны, как бы что-то проснулось в этом безвременном старике из
того, что давно уже заглохло в душе его: «Знаешь ли ты, —
стал он часто говорить Алеше, приглядываясь к нему, — что ты на нее похож, на кликушу-то?» Так называл он свою покойную жену, мать Алеши.
А коли нет крючьев,
стало быть, и все побоку, значит, опять невероятно: кто же меня тогда крючьями-то потащит, потому что если уж меня не потащат,
то что ж тогда будет, где же правда на свете?
Истинный реалист, если он не верующий, всегда найдет в себе силу и способность не поверить и чуду, а если чудо
станет пред ним неотразимым фактом,
то он скорее не поверит своим чувствам, чем допустит факт.
Между
тем старцев тотчас же
стали высоко уважать в народе.
О, он отлично понимал, что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: «Если у нас грех, неправда и искушение,
то все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у
того зато правда,
тот зато знает правду; значит, не умирает она на земле, а,
стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей земле, как обещано».
Лгущий самому себе и собственную ложь свою слушающий до
того доходит, что уж никакой правды ни в себе, ни кругом не различает, а
стало быть, входит в неуважение и к себе и к другим.
Зашибаться он
стал без меня, Никитушка-то мой, это наверно что так, да и прежде
того: чуть я отвернусь, а уж он и ослабеет.
— О, я настоятельно просила, я умоляла, я готова была на колени
стать и стоять на коленях хоть три дня пред вашими окнами, пока бы вы меня впустили. Мы приехали к вам, великий исцелитель, чтобы высказать всю нашу восторженную благодарность. Ведь вы Лизу мою исцелили, исцелили совершенно, а чем? —
тем, что в четверг помолились над нею, возложили на нее ваши руки. Мы облобызать эти руки спешили, излить наши чувства и наше благоговение!
Я, говорит,
становлюсь врагом людей, чуть-чуть лишь
те ко мне прикоснутся.
Зато всегда так происходило, что чем более я ненавидел людей в частности,
тем пламеннее
становилась любовь моя к человечеству вообще.
И она вдруг, не выдержав, закрыла лицо рукой и рассмеялась ужасно, неудержимо, своим длинным, нервным, сотрясающимся и неслышным смехом. Старец выслушал ее улыбаясь и с нежностью благословил; когда же она
стала целовать его руку,
то вдруг прижала ее к глазам своим и заплакала...
Если не от мира сего,
то,
стало быть, и не может быть на земле ее вовсе.
— Вся мысль моей
статьи в
том, что в древние времена, первых трех веков христианства, христианство на земле являлось лишь церковью и было лишь церковь.
Когда же римское языческое государство возжелало
стать христианским,
то непременно случилось так, что,
став христианским, оно лишь включило в себя церковь, но само продолжало оставаться государством языческим по-прежнему, в чрезвычайно многих своих отправлениях.
Христова же церковь, вступив в государство, без сомнения не могла уступить ничего из своих основ, от
того камня, на котором стояла она, и могла лишь преследовать не иначе как свои цели, раз твердо поставленные и указанные ей самим Господом, между прочим: обратить весь мир, а
стало быть, и все древнее языческое государство в церковь.
Таким образом (
то есть в целях будущего), не церковь должна искать себе определенного места в государстве, как «всякий общественный союз» или как «союз людей для религиозных целей» (как выражается о церкви автор, которому возражаю), а, напротив, всякое земное государство должно бы впоследствии обратиться в церковь вполне и
стать не чем иным, как лишь церковью, и уже отклонив всякие несходные с церковными свои цели.
По русскому же пониманию и упованию надо, чтобы не церковь перерождалась в государство, как из низшего в высший тип, а, напротив, государство должно кончить
тем, чтобы сподобиться
стать единственно лишь церковью и ничем иным более.
— Ну-с, признаюсь, вы меня теперь несколько ободрили, — усмехнулся Миусов, переложив опять ногу на ногу. — Сколько я понимаю, это,
стало быть, осуществление какого-то идеала, бесконечно далекого, во втором пришествии. Это как угодно. Прекрасная утопическая мечта об исчезновении войн, дипломатов, банков и проч. Что-то даже похожее на социализм. А
то я думал, что все это серьезно и что церковь теперь, например, будет судить уголовщину и приговаривать розги и каторгу, а пожалуй, так и смертную казнь.
— Если бы все
стало церковью,
то церковь отлучала бы от себя преступного и непослушного, а не рубила бы тогда голов, — продолжал Иван Федорович.
— Совершенно обратно изволите понимать! — строго проговорил отец Паисий, — не церковь обращается в государство, поймите это.
То Рим и его мечта.
То третье диаволово искушение! А, напротив, государство обращается в церковь, восходит до церкви и
становится церковью на всей земле, что совершенно уже противоположно и ультрамонтанству, и Риму, и вашему толкованию, и есть лишь великое предназначение православия на земле. От Востока звезда сия воссияет.
Он пошел поскорее лесом, отделявшим скит от монастыря, и, не в силах даже выносить свои мысли, до
того они давили его,
стал смотреть на вековые сосны по обеим сторонам лесной дорожки.
— Я… я не
то чтобы думал, — пробормотал Алеша, — а вот как ты сейчас
стал про это так странно говорить,
то мне и показалось, что я про это сам думал.
Тем драгоценнее признание:
стало быть, тебе уж знакомая
тема, об этом уж думал, о сладострастье-то.
Когда Миусов и Иван Федорович входили уже к игумену,
то в Петре Александровиче, как в искренно порядочном и деликатном человеке, быстро произошел один деликатный в своем роде процесс, ему
стало стыдно сердиться.
Федор Павлович между
тем влез в коляску, а за ним, даже и не оборотившись к Алеше проститься, молча и угрюмо
стал было влезать Иван Федорович.
Но когда мальчик через две недели помер от молочницы,
то сам его уложил в гробик, с глубокою тоской смотрел на него и, когда засыпали неглубокую маленькую его могилку,
стал на колени и поклонился могилке в землю.
По замечанию Марфы Игнатьевны, он, с самой
той могилки,
стал по преимуществу заниматься «божественным», читал Четьи-Минеи, больше молча и один, каждый раз надевая большие свои серебряные круглые очки.
Наконец отец ее помер, и она
тем самым
стала всем богомольным лицам в городе еще милее, как сирота.
Из
той ватаги гулявших господ как раз оставался к
тому времени в городе лишь один участник, да и
то пожилой и почтенный статский советник, обладавший семейством и взрослыми дочерьми и который уж отнюдь ничего бы не
стал распространять, если бы даже что и было; прочие же участники, человек пять, на
ту пору разъехались.
Конечно,
тот не очень-то даже и претендовал на это: каким-нибудь купчишкам или мещанам он и отвечать не
стал бы.
— Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да чего же я шепчу? Ну, вот сам видишь, как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая, что секрет, я вдруг и говорить
стал секретно, и шепчу как дурак, тогда как не надо. Идем! Вон куда! До
тех пор молчи. Поцеловать тебя хочу!
а я и четверти бутылки не выпил и не Силен. Не Силен, а силён, потому что решение навеки взял. Ты каламбур мне прости, ты многое мне сегодня должен простить, не
то что каламбур. Не беспокойся, я не размазываю, я дело говорю и к делу вмиг приду. Не
стану жида из души тянуть. Постой, как это…
— Я ведь не знаю, не знаю… Может быть, не убью, а может, убью. Боюсь, что ненавистен он вдруг мне
станет своим лицом в
ту самую минуту. Ненавижу я его кадык, его нос, его глаза, его бесстыжую насмешку. Личное омерзение чувствую. Вот этого боюсь. Вот и не удержусь…
Ибо едва только я скажу мучителям: «Нет, я не христианин и истинного Бога моего проклинаю», как тотчас же я самым высшим Божьим судом немедленно и специально
становлюсь анафема проклят и от церкви святой отлучен совершенно как бы иноязычником, так даже, что в
тот же миг-с — не
то что как только произнесу, а только что помыслю произнести, так что даже самой четверти секунды тут не пройдет-с, как я отлучен, — так или не так, Григорий Васильевич?
— Вы переждите, Григорий Васильевич, хотя бы самое даже малое время-с, и прослушайте дальше, потому что я всего не окончил. Потому в самое
то время, как я Богом
стану немедленно проклят-с, в самый,
тот самый высший момент-с, я уже
стал все равно как бы иноязычником, и крещение мое с меня снимается и ни во что вменяется, — так ли хоть это-с?
А коли я уже разжалован,
то каким же манером и по какой справедливости
станут спрашивать с меня на
том свете как с христианина за
то, что я отрекся Христа, тогда как я за помышление только одно, еще до отречения, был уже крещения моего совлечен?
С татарина поганого кто же
станет спрашивать, Григорий Васильевич, хотя бы и в небесах, за
то, что он не христианином родился, и кто же
станет его за это наказывать, рассуждая, что с одного вола двух шкур не дерут.
Алеша с самого
того времени, как он заговорил о его матери, мало-помалу
стал изменяться в лице.
Воспользовавшись
тем, что Дмитрий Федорович, ворвавшись в залу, на минуту остановился, чтоб осмотреться, Григорий обежал стол, затворил на обе половинки противоположные входным двери залы, ведшие во внутренние покои, и
стал пред затворенною дверью, раздвинув обе руки крестом и готовый защищать вход, так сказать, до последней капли.
Дмитрий вдруг появился опять в зале. Он, конечно, нашел
тот вход запертым, да и действительно ключ от запертого входа был в кармане у Федора Павловича. Все окна во всех комнатах были тоже заперты; ниоткуда,
стало быть, не могла пройти Грушенька и ниоткуда не могла выскочить.
Но если он особенно настаивал на этом слове, если особенно поручал вам не забыть передать мне этот поклон, —
то,
стало быть, он был в возбуждении, вне себя, может быть?
И вот слышу, ты идешь, — Господи, точно слетело что на меня вдруг: да ведь есть же,
стало быть, человек, которого и я люблю, ведь вот он, вот
тот человечек, братишка мой милый, кого я всех больше на свете люблю и кого я единственно люблю!