Неточные совпадения
В точности не знаю, но как-то
так случилось, что с семьей Ефима Петровича он расстался чуть
ли не тринадцати лет, перейдя в одну из московских гимназий и на пансион к какому-то опытному и знаменитому тогда педагогу, другу с детства Ефима Петровича.
Приезд Алеши как бы подействовал на него даже с нравственной стороны, как бы что-то проснулось в этом безвременном старике из того, что давно уже заглохло в душе его: «Знаешь
ли ты, — стал он часто говорить Алеше, приглядываясь к нему, — что ты на нее похож, на кликушу-то?»
Так называл он свою покойную жену, мать Алеши.
Есть
ли в свете
такой человек?
Так как все еще продолжались его давние споры с монастырем и все еще тянулась тяжба о поземельной границе их владений, о каких-то правах рубки в лесу и рыбной ловли в речке и проч., то он и поспешил этим воспользоваться под предлогом того, что сам желал бы сговориться с отцом игуменом: нельзя
ли как-нибудь покончить их споры полюбовно?
— Видите
ли, мы к этому старцу по своему делу, — заметил строго Миусов, — мы,
так сказать, получили аудиенцию «у сего лица», а потому хоть и благодарны вам за дорогу, но вас уж не попросим входить вместе.
— Да и отлично бы было, если б он манкировал, мне приятно, что
ли, вся эта ваша мазня, да еще с вами на придачу?
Так к обеду будем, поблагодарите отца игумена, — обратился он к монашку.
«Господин исправник, будьте, говорю, нашим,
так сказать, Направником!» — «Каким это, говорит, Направником?» Я уж вижу с первой полсекунды, что дело не выгорело, стоит серьезный, уперся: «Я, говорю, пошутить желал, для общей веселости,
так как господин Направник известный наш русский капельмейстер, а нам именно нужно для гармонии нашего предприятия вроде как бы тоже капельмейстера…» И резонно ведь разъяснил и сравнил, не правда
ли?
— Только и говорит мне намедни Степанида Ильинишна Бедрягина, купчиха она, богатая: возьми ты, говорит, Прохоровна, и запиши ты, говорит, сыночка своего в поминанье, снеси в церковь, да и помяни за упокой. Душа-то его, говорит, затоскует, он и напишет письмо. «И это, — говорит Степанида Ильинишна, — как есть верно, многократно испытано». Да только я сумлеваюсь… Свет ты наш, правда оно аль неправда, и хорошо
ли так будет?
— Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и
такой вопрос,
такой вопрос! Видите, я
так люблю человечество, что, верите
ли, мечтаю иногда бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
— Да, но долго
ли бы я могла выжить в
такой жизни? — горячо и почти как бы исступленно продолжала дама.
После нескольких минут он опять, влекомый тою же непреодолимою силой, повернулся посмотреть, глядят
ли на него или нет, и увидел, что Lise, совсем почти свесившись из кресел, выглядывала на него сбоку и ждала изо всех сил, когда он поглядит; поймав же его взгляд, расхохоталась
так, что даже и старец не выдержал...
— Зачем живет
такой человек! — глухо прорычал Дмитрий Федорович, почти уже в исступлении от гнева, как-то чрезвычайно приподняв плечи и почти от того сгорбившись, — нет, скажите мне, можно
ли еще позволить ему бесчестить собою землю, — оглядел он всех, указывая на старика рукой. Он говорил медленно и мерно.
— Ну не говорил
ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда? Что ты там нафонзонил
такого и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
Одному барчонку пришел вдруг в голову совершенно эксцентрический вопрос на невозможную тему: «Можно
ли, дескать, хотя кому бы то ни было, счесть
такого зверя за женщину, вот хоть бы теперь, и проч.».
— Видишь, я вот знаю, что он и меня терпеть не может, равно как и всех, и тебя точно
так же, хотя тебе и кажется, что он тебя «уважать вздумал». Алешку подавно, Алешку он презирает. Да не украдет он, вот что, не сплетник он, молчит, из дому сору не вынесет, кулебяки славно печет, да к тому же ко всему и черт с ним, по правде-то,
так стоит
ли об нем говорить?
— Ба! А ведь, пожалуй, ты прав. Ах, я ослица, — вскинулся вдруг Федор Павлович, слегка ударив себя по лбу. — Ну,
так пусть стоит твой монастырек, Алешка, коли
так. А мы, умные люди, будем в тепле сидеть да коньячком пользоваться. Знаешь
ли, Иван, что это самим Богом должно быть непременно нарочно
так устроено? Иван, говори: есть Бог или нет? Стой: наверно говори, серьезно говори! Чего опять смеешься?
— Черт возьми, если б я не оторвал его, пожалуй, он бы
так и убил. Много
ли надо Езопу? — прошептал Иван Федорович Алеше.
— А коли
так, то он еще не погиб! Он только в отчаянии, но я еще могу спасти его. Стойте: не передавал
ли он вам что-нибудь о деньгах, о трех тысячах?
— Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные; то
ли дело… Ну! кабы мне его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому что я лучше его был собой в двадцать восемь-то лет),
так я бы точно
так же, как и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!
—
Так вот и спросите его, любит
ли он банную мочалку, растрепанную. Слышите,
так и спросите.
— Но вы сумасшедший, — нервно проговорила Лиза, — из
такой шутки и вдруг вывели
такой вздор!.. Ах, вот и мамаша, может быть, очень кстати. Мама, как вы всегда запоздаете, можно
ли так долго! Вот уж Юлия и лед несет!
— Какой же это встречи-с? Это уж не той
ли самой-с? Значит, насчет мочалки, банной мочалки? — надвинулся он вдруг
так, что в этот раз положительно стукнулся коленками в Алешу. Губы его как-то особенно сжались в ниточку.
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех господ офицеров, нечистый
ли во мне воздух али другой какой?» И
так это у меня с того самого времени на душе сидит, что намеднись сижу я вот здесь, как теперь, и вижу, тот самый генерал вошел, что на Святую сюда приезжал: «Что, — говорю ему, — ваше превосходительство, можно
ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает, надо бы у вас форточку али дверь отворить, по тому самому, что у вас воздух несвежий».
Так ведь теперь я на эти двести рублей служанку нанять могу-с, понимаете
ли вы, Алексей Федорович, лечение милых существ предпринять могу-с, курсистку в Петербург направлю-с, говядины куплю-с, диету новую заведу-с.
Я сама только и делаю, что щажу ее, потому что она
такая умненькая — верите
ли вы?
— Не погибнут, потому что эти двести рублей их все-таки не минуют. Он все равно возьмет их завтра. Завтра-то уж наверно возьмет, — проговорил Алеша, шагая в раздумье. — Видите
ли, Lise, — продолжал он, вдруг остановясь пред ней, — я сам тут сделал одну ошибку, но и ошибка-то вышла к лучшему.
Слушайте, Алексей Федорович, нет
ли тут во всем этом рассуждении нашем, то есть вашем… нет, уж лучше нашем… нет
ли тут презрения к нему, к этому несчастному… в том, что мы
так его душу теперь разбираем, свысока точно, а?
— Да, Lise, вот давеча ваш вопрос: нет
ли в нас презрения к тому несчастному, что мы
так душу его анатомируем, — этот вопрос мученический… видите, я никак не умею это выразить, но у кого
такие вопросы являются, тот сам способен страдать. Сидя в креслах, вы уж и теперь должны были много передумать…
Но вы оставили письмо в келье, и это меня ободрило: не правда
ли, вы потому оставили в келье, что предчувствовали, что я буду требовать назад письмо,
так чтобы не отдавать его?
— Хорошо, Lise, я посмотрю, только не лучше
ли не смотреть, а? Зачем подозревать в
такой низости вашу мать?
— Слышу благоразумное слово благоразумного молодого человека. Понимать
ли мне
так, что вы сами только потому соглашались с ней, что не хотели, из сострадания к ее болезненному состоянию, противоречием рассердить ее?
— Ах, можем
ли мы на вас обижаться, — протянула Марья Кондратьевна, польщенная извинением Алеши, —
так как и Дмитрий Федорович часто этим манером в беседку ходят, мы и не знаем, а он уж в беседке сидит.
Я спрашивал себя много раз: есть
ли в мире
такое отчаяние, чтобы победило во мне эту исступленную и неприличную, может быть, жажду жизни, и решил, что, кажется, нет
такого, то есть опять-таки до тридцати этих лет, а там уж сам не захочу, мне
так кажется.
Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз, поверишь
ли, не знаешь за что и любишь, дорог иной подвиг человеческий, в который давно уже, может быть, перестал и верить, а все-таки по старой памяти чтишь его сердцем.
— Утром? Я не говорил, что утром… А впрочем, может, и утром. Веришь
ли, я ведь здесь обедал сегодня, единственно чтобы не обедать со стариком, до того он мне стал противен. Я от него от одного давно бы уехал. А ты что
так беспокоишься, что я уезжаю. У нас с тобой еще бог знает сколько времени до отъезда. Целая вечность времени, бессмертие!
— Да, настоящим русским вопросы о том: есть
ли Бог и есть
ли бессмертие, или, как вот ты говоришь, вопросы с другого конца, — конечно, первые вопросы и прежде всего, да
так и надо, — проговорил Алеша, все с тою же тихою и испытующею улыбкой вглядываясь в брата.
За границей теперь как будто и не бьют совсем, нравы, что
ли, очистились, али уж законы
такие устроились, что человек человека как будто уж и не смеет посечь, но зато они вознаградили себя другим и тоже чисто национальным, как и у нас, и до того национальным, что у нас оно как будто и невозможно, хотя, впрочем, кажется, и у нас прививается, особенно со времени религиозного движения в нашем высшем обществе.
Понимаешь
ли ты это, когда маленькое существо, еще не умеющее даже осмыслить, что с ней делается, бьет себя в подлом месте, в темноте и в холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку и плачет своими кровавыми, незлобивыми, кроткими слезками к «Боженьке», чтобы тот защитил его, — понимаешь
ли ты эту ахинею, друг мой и брат мой, послушник ты мой Божий и смиренный, понимаешь
ли ты, для чего эта ахинея
так нужна и создана!
Видишь
ли, Алеша, ведь, может быть, и действительно
так случится, что когда я сам доживу до того момента али воскресну, чтоб увидеть его, то и сам я, пожалуй, воскликну со всеми, смотря на мать, обнявшуюся с мучителем ее дитяти: «Прав ты, Господи!», но я не хочу тогда восклицать.
— Я не совсем понимаю, Иван, что это
такое? — улыбнулся все время молча слушавший Алеша, — прямо
ли безбрежная фантазия или какая-нибудь ошибка старика, какое-нибудь невозможное qui pro quo? [«одно вместо другого», путаница, недоразумение (лат.).]
«Имеешь
ли ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, из которого ты пришел? — спрашивает его мой старик и сам отвечает ему за него, — нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже было прежде сказано, и чтобы не отнять у людей свободы, за которую ты
так стоял, когда был на земле.
Не ты
ли так часто тогда говорил: „Хочу сделать вас свободными“.
Если бы возможно было помыслить, лишь для пробы и для примера, что три эти вопроса страшного духа бесследно утрачены в книгах и что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять в книги, и для этого собрать всех мудрецов земных — правителей, первосвященников, ученых, философов, поэтов — и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но
такие, которые мало того, что соответствовали бы размеру события, но и выражали бы сверх того, в трех словах, в трех только фразах человеческих, всю будущую историю мира и человечества, — то думаешь
ли ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе и по глубине тем трем вопросам, которые действительно были предложены тебе тогда могучим и умным духом в пустыне?
Но, повторяю, много
ли таких, как ты?
— Да стой, стой, — смеялся Иван, — как ты разгорячился. Фантазия, говоришь ты, пусть! Конечно, фантазия. Но позволь, однако: неужели ты в самом деле думаешь, что все это католическое движение последних веков есть и в самом деле одно лишь желание власти для одних только грязных благ? Уж не отец
ли Паисий
так тебя учит?
— Да ведь это же вздор, Алеша, ведь это только бестолковая поэма бестолкового студента, который никогда двух стихов не написал. К чему ты в
такой серьез берешь? Уж не думаешь
ли ты, что я прямо поеду теперь туда, к иезуитам, чтобы стать в сонме людей, поправляющих его подвиг? О Господи, какое мне дело! Я ведь тебе сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там — кубок об пол!
— Как же бы я посмел над вами смеяться, и до смеху
ли, когда
такой страх? Предчувствую, что будет падучая, предчувствие
такое имею, от страху от одного и придет-с.
Так вот, если завтра Марфа Игнатьевна свое это намерение исполнят-с,
так вряд
ли им что услыхать-с и Дмитрия Федоровича не допустить-с.
— Что за ахинея! И все это как нарочно
так сразу и сойдется: и у тебя падучая, и те оба без памяти! — прокричал Иван Федорович, — да ты сам уж не хочешь
ли так подвести, чтобы сошлось? — вырвалось у него вдруг, и он грозно нахмурил брови.
Иван Федорович опять остановился и опять быстро повернулся к Смердякову. Но и с тем точно что случилось. Вся фамильярность и небрежность его соскочили мгновенно; все лицо его выразило чрезвычайное внимание и ожидание, но уже робкое и подобострастное: «Не скажешь
ли, дескать, еще чего, не прибавишь
ли», —
так и читалось в его пристальном,
так и впившемся в Ивана Федоровича взгляде.