Неточные совпадения
Она как-то вдруг умерла, где-то на чердаке, по одним сказаниям — от тифа, а по
другим — будто бы
с голоду.
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в
другой раз, чтобы совсем уж покончить дела
с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Взял он эту вторую супругу свою, тоже очень молоденькую особу, Софью Ивановну, из
другой губернии, в которую заехал по одному мелкоподрядному делу,
с каким-то жидком в компании.
В точности не знаю, но как-то так случилось, что
с семьей Ефима Петровича он расстался чуть ли не тринадцати лет, перейдя в одну из московских гимназий и на пансион к какому-то опытному и знаменитому тогда педагогу,
другу с детства Ефима Петровича.
И вот молодой человек поселяется в доме такого отца, живет
с ним месяц и
другой, и оба уживаются как не надо лучше.
Он видел, как многие из приходивших
с больными детьми или взрослыми родственниками и моливших, чтобы старец возложил на них руки и прочитал над ними молитву, возвращались вскорости, а иные так и на
другой же день, обратно и, падая со слезами пред старцем, благодарили его за исцеление их больных.
Было, однако, странно; их по-настоящему должны бы были ждать и, может быть,
с некоторым даже почетом: один недавно еще тысячу рублей пожертвовал, а
другой был богатейшим помещиком и образованнейшим, так сказать, человеком, от которого все они тут отчасти зависели по поводу ловель рыбы в реке, вследствие оборота, какой мог принять процесс.
Около нее две
другие иконы в сияющих ризах, затем около них деланные херувимчики, фарфоровые яички, католический крест из слоновой кости
с обнимающею его Mater dolorosa [скорбящей Богоматерью (лат.).] и несколько заграничных гравюр
с великих итальянских художников прошлых столетий.
Я шут коренной,
с рождения, все равно, ваше преподобие, что юродивый; не спорю, что и дух нечистый, может, во мне заключается, небольшого, впрочем, калибра, поважнее-то
другую бы квартиру выбрал, только не вашу, Петр Александрович, и вы ведь квартира неважная.
Многие из теснившихся к нему женщин заливались слезами умиления и восторга, вызванного эффектом минуты;
другие рвались облобызать хоть край одежды его, иные что-то причитали. Он благословлял всех, а
с иными разговаривал. Кликушу он уже знал, ее привели не издалека, из деревни всего верст за шесть от монастыря, да и прежде ее водили к нему.
И выходит, что общество, таким образом, совсем не охранено, ибо хоть и отсекается вредный член механически и ссылается далеко,
с глаз долой, но на его место тотчас же появляется
другой преступник, а может, и два
другие.
Даже когда он волновался и говорил
с раздражением, взгляд его как бы не повиновался его внутреннему настроению и выражал что-то
другое, иногда совсем не соответствующее настоящей минуте.
— А чего ты весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник. Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну вот эти три сладострастника
друг за
другом теперь и следят…
с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
Дело было именно в том, чтобы был непременно
другой человек, старинный и дружественный, чтобы в больную минуту позвать его, только
с тем чтобы всмотреться в его лицо, пожалуй переброситься словцом, совсем даже посторонним каким-нибудь, и коли он ничего, не сердится, то как-то и легче сердцу, а коли сердится, ну, тогда грустней.
Жили они у отца
с теткой, как-то добровольно принижая себя, со всем
другим обществом не равняясь.
Главное, то чувствовал, что «Катенька» не то чтобы невинная институтка такая, а особа
с характером, гордая и в самом деле добродетельная, а пуще всего
с умом и образованием, а у меня ни того, ни
другого.
Федор Павлович стал поглядывать на него и
с некоторой
другой точки зрения.
Они крепко пожали
друг другу руки, как никогда еще прежде. Алеша почувствовал, что брат сам первый шагнул к нему шаг и что сделал он это для чего-то, непременно
с каким-то намерением.
Алеша разглядел на диване, на котором, очевидно, сейчас сидели, брошенную шелковую мантилью, а на столе пред диваном две недопитые чашки шоколату, бисквиты, хрустальную тарелку
с синим изюмом и
другую с конфетами.
— Ха-ха-ха! Ты не ожидал? Я думаю: где тебя подождать? У ее дома? Оттуда три дороги, и я могу тебя прозевать. Надумал наконец дождаться здесь, потому что здесь-то он пройдет непременно,
другого пути в монастырь не имеется. Ну, объявляй правду, дави меня, как таракана… Да что
с тобой?
Неожиданное же и ученое рассуждение его, которое он сейчас выслушал, именно это, а не
другое какое-нибудь, свидетельствовало лишь о горячности сердца отца Паисия: он уже спешил как можно скорее вооружить юный ум для борьбы
с соблазнами и огородить юную душу, ему завещанную, оградой, какой крепче и сам не мог представить себе.
Они расходились по домам из класса со своими ранчиками за плечами,
другие с кожаными мешочками на ремнях через плечо, одни в курточках,
другие в пальтишках, а иные и в высоких сапогах со складками на голенищах, в каких особенно любят щеголять маленькие детки, которых балуют зажиточные отцы.
Алексей Федорович, я сбиваюсь, представьте: там теперь сидит ваш брат, то есть не тот, не ужасный вчерашний, а
другой, Иван Федорович, сидит и
с ней говорит: разговор у них торжественный…
Я сейчас вам все расскажу, но теперь
другое и уже самое главное, — ах, ведь я даже и забыла, что это самое главное: скажите, почему
с Lise истерика?
— Прежде всего отвечайте на вопрос, — быстро заговорила она Алеше, — где это вы так себя изволили поранить? А потом уж я
с вами буду говорить совсем о
другом. Ну!
Когда же он станет
с тою несчастен, а это непременно и сейчас же будет, то пусть придет ко мне, и он встретит
друга, сестру…
— Так, так, — перебил Иван,
с каким-то вдруг азартом и видимо озлясь, что его перебили, — так, но у
другой эта минута лишь вчерашнее впечатление, и только минута, а
с характером Катерины Ивановны эта минута — протянется всю ее жизнь.
— Это ничего, ничего! —
с плачем продолжала она, — это от расстройства, от сегодняшней ночи, но подле таких двух
друзей, как вы и брат ваш, я еще чувствую себя крепкою… потому что знаю… вы оба меня никогда не оставите…
— О, не то счастливо, что я вас покидаю, уж разумеется нет, — как бы поправилась она вдруг
с милою светскою улыбкой, — такой
друг, как вы, не может этого подумать; я слишком, напротив, несчастна, что вас лишусь (она вдруг стремительно бросилась к Ивану Федоровичу и, схватив его за обе руки,
с горячим чувством пожала их); но вот что счастливо, это то, что вы сами, лично, в состоянии будете передать теперь в Москве, тетушке и Агаше, все мое положение, весь теперешний ужас мой, в полной откровенности
с Агашей и щадя милую тетушку, так, как сами сумеете это сделать.
И до тех пор пока дама не заговорила сама и пока объяснялся Алеша
с хозяином, она все время так же надменно и вопросительно переводила свои большие карие глаза
с одного говорившего на
другого.
— В таком случае вот и стул-с, извольте взять место-с. Это в древних комедиях говорили: «Извольте взять место»… — и штабс-капитан быстрым жестом схватил порожний стул (простой мужицкий, весь деревянный и ничем не обитый) и поставил его чуть не посредине комнаты; затем, схватив
другой такой же стул для себя, сел напротив Алеши, по-прежнему к нему в упор и так, что колени их почти соприкасались вместе.
— Да, мне. Давеча он на улице
с мальчиками камнями перебрасывался; они в него шестеро кидают, а он один. Я подошел к нему, а он и в меня камень бросил, потом
другой мне в голову. Я спросил: что я ему сделал? Он вдруг бросился и больно укусил мне палец, не знаю за что.
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех господ офицеров, нечистый ли во мне воздух али
другой какой?» И так это у меня
с того самого времени на душе сидит, что намеднись сижу я вот здесь, как теперь, и вижу, тот самый генерал вошел, что на Святую сюда приезжал: «Что, — говорю ему, — ваше превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает, надо бы у вас форточку али дверь отворить, по тому самому, что у вас воздух несвежий».
Три дамы сидят-с, одна без ног слабоумная,
другая без ног горбатая, а третья
с ногами, да слишком уж умная, курсистка-с, в Петербург снова рвется, там на берегах Невы права женщины русской отыскивать.
На
другой день я выпил-с и многого не помню-с, грешный человек,
с горя-с.
Обрадовался я случаю отвлечь его от мыслей темных, и стали мы мечтать
с ним, как мы в
другой город переедем, лошадку свою купим да тележку.
— Братья губят себя, — продолжал он, — отец тоже. И
других губят вместе
с собою. Тут «земляная карамазовская сила», как отец Паисий намедни выразился, — земляная и неистовая, необделанная… Даже носится ли Дух Божий вверху этой силы — и того не знаю. Знаю только, что и сам я Карамазов… Я монах, монах? Монах я, Lise? Вы как-то сказали сию минуту, что я монах?
— И вот теперь, кроме всего, мой
друг уходит, первый в мире человек, землю покидает. Если бы вы знали, если бы вы знали, Lise, как я связан, как я спаян душевно
с этим человеком! И вот я останусь один… Я к вам приду, Lise… Впредь будем вместе…
Голос остановился. Лакейский тенор и выверт песни лакейский.
Другой, женский уже, голос вдруг произнес ласкательно и как бы робко, но
с большим, однако, жеманством...
— Да и не надо вовсе-с. В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы
другие порядки-с.
— Страшно так и храбро, особенно коли молодые офицерики
с пистолетами в руках один против
другого палят за которую-нибудь. Просто картинка. Ах, кабы девиц пускали смотреть, я ужасно как хотела бы посмотреть.
—
С чего хочешь,
с того и начинай, хоть
с «
другого конца». Ведь ты вчера у отца провозгласил, что нет Бога, — пытливо поглядел на брата Алеша.
— Я вчера за обедом у старика тебя этим нарочно дразнил и видел, как у тебя разгорелись глазки. Но теперь я вовсе не прочь
с тобой переговорить и говорю это очень серьезно. Я
с тобой хочу сойтись, Алеша, потому что у меня нет
друзей, попробовать хочу. Ну, представь же себе, может быть, и я принимаю Бога, — засмеялся Иван, — для тебя это неожиданно, а?
Понимаешь ли ты это, когда маленькое существо, еще не умеющее даже осмыслить, что
с ней делается, бьет себя в подлом месте, в темноте и в холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку и плачет своими кровавыми, незлобивыми, кроткими слезками к «Боженьке», чтобы тот защитил его, — понимаешь ли ты эту ахинею,
друг мой и брат мой, послушник ты мой Божий и смиренный, понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и создана!
Много было великих народов
с великою историей, но чем выше были эти народы, тем были и несчастнее, ибо сильнее
других сознавали потребность всемирности соединения людей.
Не то чтоб он позволял себе быть невежливым, напротив, говорил он всегда чрезвычайно почтительно, но так поставилось, однако ж, дело, что Смердяков видимо стал считать себя бог знает почему в чем-то наконец
с Иваном Федоровичем как бы солидарным, говорил всегда в таком тоне, будто между ними вдвоем было уже что-то условленное и как бы секретное, что-то когда-то произнесенное
с обеих сторон, лишь им обоим только известное, а
другим около них копошившимся смертным так даже и непонятное.
«Прочь, негодяй, какая я тебе компания, дурак!» — полетело было
с языка его, но, к величайшему его удивлению, слетело
с языка совсем
другое...
— Длинный припадок такой-с, чрезвычайно длинный-с. Несколько часов-с али, пожалуй, день и
другой продолжается-с. Раз со мной продолжалось это дня три, упал я
с чердака тогда. Перестанет бить, а потом зачнет опять; и я все три дня не мог в разум войти. За Герценштубе, за здешним доктором, тогда Федор Павлович посылали-с, так тот льду к темени прикладывал да еще одно средство употребил… Помереть бы мог-с.
— Убьет как муху-с, и прежде всего меня-с. А пуще того я
другого боюсь: чтобы меня в их сообществе не сочли, когда что нелепое над родителем своим учинят.
К вечеру вышла
другая забота: доложили Федору Павловичу, что Григорий, который
с третьего дня расхворался, как раз совсем почти слег, отнялась поясница.