Неточные совпадения
Алеша избрал лишь противоположную всем
дорогу, но
с тою же жаждой скорого подвига.
— Это и я знаю-с, что через лесок, — ответил ему Федор Павлович, — да дорогу-то мы не совсем помним, давно не бывали.
Если не дойдете до счастия, то всегда помните, что вы на хорошей
дороге, и постарайтесь
с нее не сходить.
Все же это ничем не унизит его, не отнимет ни чести, ни славы его как великого государства, ни славы властителей его, а лишь поставит его
с ложной, еще языческой и ошибочной
дороги на правильную и истинную
дорогу, единственно ведущую к вечным целям.
Во многих случаях, казалось бы, и у нас то же; но в том и дело, что, кроме установленных судов, есть у нас, сверх того, еще и церковь, которая никогда не теряет общения
с преступником, как
с милым и все еще
дорогим сыном своим, а сверх того, есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и не деятельный, но все же живущий для будущего, хотя бы в мечте, да и преступником самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый.
И однако, все шли. Монашек молчал и слушал.
Дорогой через песок он только раз лишь заметил, что отец игумен давно уже ожидают и что более получаса опоздали. Ему не ответили. Миусов
с ненавистью посмотрел на Ивана Федоровича.
Но убранство комнат также не отличалось особым комфортом: мебель была кожаная, красного дерева, старой моды двадцатых годов; даже полы были некрашеные; зато все блистало чистотой, на окнах было много
дорогих цветов; но главную роскошь в эту минуту, естественно, составлял роскошно сервированный стол, хотя, впрочем, и тут говоря относительно: скатерть была чистая, посуда блестящая; превосходно выпеченный хлеб трех сортов, две бутылки вина, две бутылки великолепного монастырского меду и большой стеклянный кувшин
с монастырским квасом, славившимся в околотке.
Ватага, конечно, расхохоталась над неожиданным мнением; какой-то один из ватаги даже начал подстрекать Федора Павловича, но остальные принялись плевать еще пуще, хотя все еще
с чрезмерною веселостью, и наконец пошли все прочь своею
дорогой.
Задами значило почти без
дорог, вдоль пустынных заборов, перелезая иногда даже через чужие плетни, минуя чужие дворы, где, впрочем, всякий-то его знал и все
с ним здоровались.
— Держи, держи его! — завопил он и ринулся вслед за Дмитрием Федоровичем. Григорий меж тем поднялся
с полу, но был еще как бы вне себя. Иван Федорович и Алеша побежали вдогонку за отцом. В третьей комнате послышалось, как вдруг что-то упало об пол, разбилось и зазвенело: это была большая стеклянная ваза (не из
дорогих) на мраморном пьедестале, которую, пробегая мимо, задел Дмитрий Федорович.
От города до монастыря было не более версты
с небольшим. Алеша спешно пошел по пустынной в этот час
дороге. Почти уже стала ночь, в тридцати шагах трудно уже было различать предметы. На половине
дороги приходился перекресток. На перекрестке, под уединенною ракитой, завиделась какая-то фигура. Только что Алеша вступил на перекресток, как фигура сорвалась
с места, бросилась на него и неистовым голосом прокричала...
— Ха-ха-ха! Ты не ожидал? Я думаю: где тебя подождать? У ее дома? Оттуда три
дороги, и я могу тебя прозевать. Надумал наконец дождаться здесь, потому что здесь-то он пройдет непременно, другого пути в монастырь не имеется. Ну, объявляй правду, дави меня, как таракана… Да что
с тобой?
Но Алеше не удалось долго думать:
с ним вдруг случилось
дорогой одно происшествие, на вид хоть и не очень важное, но сильно его поразившее.
Мама, вообразите себе, он
с мальчишками
дорогой подрался на улице, и это мальчишка ему укусил, ну не маленький ли, не маленький ли он сам человек, и можно ли ему, мама, после этого жениться, потому что он, вообразите себе, он хочет жениться, мама.
А мы
с ним, надо вам знать-с, каждый вечер и допрежь того гулять выходили, ровно по тому самому пути, по которому
с вами теперь идем, от самой нашей калитки до вон того камня большущего, который вон там на
дороге сиротой лежит у плетня и где выгон городской начинается: место пустынное и прекрасное-с.
«Ну, мальчик, как же мы, говорю,
с тобой в дорогу-то соберемся?» — думаю на вчерашний-то разговор навести.
— А клейкие листочки, а
дорогие могилы, а голубое небо, а любимая женщина! Как же жить-то будешь, чем ты любить-то их будешь? — горестно восклицал Алеша. —
С таким адом в груди и в голове разве это возможно? Нет, именно ты едешь, чтобы к ним примкнуть… а если нет, то убьешь себя сам, а не выдержишь!
«Вы спрашиваете, что я именно ощущал в ту минуту, когда у противника прощения просил, — отвечаю я ему, — но я вам лучше
с самого начала расскажу, чего другим еще не рассказывал», — и рассказал ему все, что произошло у меня
с Афанасием и как поклонился ему до земли. «Из сего сами можете видеть, — заключил я ему, — что уже во время поединка мне легче было, ибо начал я еще дома, и раз только на эту
дорогу вступил, то все дальнейшее пошло не только не трудно, а даже радостно и весело».
— Видите ли, — отвечает мне все
с бледною усмешкой, — как дорого мне стоило сказать первое слово. Теперь сказал и, кажется, стал на
дорогу. Поеду.
На другой же день после убийства нашли его на
дороге, при выезде из города, мертво пьяного, имевшего в кармане своем нож, да еще
с запачканною почему-то в крови правою ладонью.
— Да черт вас дери всех и каждого! — завопил он вдруг, — и зачем я, черт,
с тобою связался! Знать я тебя не хочу больше отселева. Пошел один, вон твоя
дорога!
Окончательный процесс этого решения произошел
с ним, так сказать, в самые последние часы его жизни, именно
с последнего свидания
с Алешей, два дня тому назад вечером, на
дороге, после того как Грушенька оскорбила Катерину Ивановну, а Митя, выслушав рассказ о том от Алеши, сознался, что он подлец, и велел передать это Катерине Ивановне, «если это может сколько-нибудь ее облегчить».
Митя и
с ним тотчас же заговорил о своих планах, горячо, нервно требовал советов насчет Лягавого и проговорил всю
дорогу.
Он пошел наугад, даже не помня, куда поворотить из избы — направо или налево; вчера ночью, спеша сюда
с батюшкой, он
дороги не заметил.
Он шел как помешанный, ударяя себя по груди, по тому самому месту груди, по которому ударял себя два дня тому назад пред Алешей, когда виделся
с ним в последний раз вечером, в темноте, на
дороге.
Дорогой, когда бежал, он, должно быть, дотрагивался ими до своего лба, вытирая
с лица пот, так что и на лбу, и на правой щеке остались красные пятна размазанной крови.
—
Дорогу дать. Милому существу и ненавистному дать
дорогу. И чтоб и ненавистное милым стало, — вот как дать
дорогу! И сказать им: Бог
с вами, идите, проходите мимо, а я…
— Готово? Идем! — всполохнулся Митя. — Еще последнее сказанье и… Андрею стакан водки на
дорогу сейчас! Да коньяку ему, кроме водки, рюмку! Этот ящик (
с пистолетами) мне под сиденье. Прощай, Петр Ильич, не поминай лихом.
Ехала я сюда
с Тимофеем и все-то думала, всю
дорогу думала: «Как встречу его, что-то скажу, как глядеть-то мы друг на друга будем?..» Вся душа замирала, и вот он меня тут точно из шайки помоями окатил.
Дорогой сюда они успели кое в чем сговориться и условиться насчет предстоящего дела и теперь, за столом, востренький ум Николая Парфеновича схватывал на лету и понимал всякое указание, всякое движение в лице своего старшего сотоварища,
с полуслова, со взгляда,
с подмига глазком.
— А вот как от Фени вышел и шел к Перхотину,
дорогой и сорвал
с шеи и вынул деньги.
Митя встал и подошел к окну. Дождь так и сек в маленькие зеленоватые стекла окошек. Виднелась прямо под окном грязная
дорога, а там дальше, в дождливой мгле, черные, бедные, неприглядные ряды изб, еще более, казалось, почерневших и победневших от дождя. Митя вспомнил про «Феба златокудрого» и как он хотел застрелиться
с первым лучом его. «Пожалуй, в такое утро было бы и лучше», — усмехнулся он и вдруг, махнув сверху вниз рукой, повернулся к «истязателям...
Кроме того, особенно записали, со слов Андрея, о разговоре его
с Митей
дорогой насчет того, «куда, дескать, я, Дмитрий Федорович, попаду: на небо аль в ад, и простят ли мне на том свете аль нет?» «Психолог» Ипполит Кириллович выслушал все это
с тонкою улыбкой и кончил тем, что и это показание о том, куда Дмитрий Федорович попадет, порекомендовал «приобщить к делу».
Как раз в это лето, в июле месяце, во время вакаций, случилось так, что маменька
с сынком отправились погостить на недельку в другой уезд, за семьдесят верст, к одной дальней родственнице, муж которой служил на станции железной
дороги (той самой, ближайшей от нашего города станции,
с которой Иван Федорович Карамазов месяц спустя отправился в Москву).
Там Коля начал
с того, что оглядел железную
дорогу в подробности, изучил распорядки, понимая, что новыми знаниями своими может блеснуть, возвратясь домой, между школьниками своей прогимназии.
Пятеро остальных, державших пари,
с замиранием сердца, а наконец в страхе и
с раскаянием, ждали внизу насыпи подле
дороги в кустах.
Но после случая на железной
дороге он и на этот счет изменил свое поведение: намеков себе уже более не позволял, даже самых отдаленных, а о Дарданелове при матери стал отзываться почтительнее, что тотчас же
с беспредельною благодарностью в сердце своем поняла чуткая Анна Федоровна, но зато при малейшем, самом нечаянном слове даже от постороннего какого-нибудь гостя о Дарданелове, если при этом находился Коля, вдруг вся вспыхивала от стыда, как роза.
— Ну и черт
с тобой после этого! — отрезал вдруг Коля и, круто повернув направо, быстро зашагал своею
дорогой, как будто и говорить презирая
с таким олухом, который Сабанеева даже не знает.
— Илюша часто, очень часто поминал об вас, даже, знаете, во сне, в бреду. Видно, что вы ему очень, очень были
дороги прежде… до того случая…
с ножиком. Тут есть и еще причина… Скажите, это ваша собака?
—
С теленка,
с настоящего теленка-с, — подскочил штабс-капитан, — я нарочно отыскал такого, самого-самого злющего, и родители его тоже огромные и самые злющие, вот этакие от полу ростом… Присядьте-с, вот здесь на кроватке у Илюши, а не то здесь на лавку. Милости просим, гость
дорогой, гость долгожданный…
С Алексеем Федоровичем изволили прибыть-с?
Красоткин присел на постельке, в ногах у Илюши. Он хоть, может быть, и приготовил
дорогой,
с чего развязно начать разговор, но теперь решительно потерял нитку.
— Мы целую бутылку пороху заготовили, он под кроватью и держал. Отец увидал. Взорвать, говорит, может. Да и высек его тут же. Хотел в гимназию на меня жаловаться. Теперь со мной его не пускают, теперь со мной никого не пускают. Смурова тоже не пускают, у всех прославился; говорят, что я «отчаянный», — презрительно усмехнулся Коля. — Это все
с железной
дороги здесь началось.
— Алексей Федорович, — проговорил он
с холодною усмешкой, — я пророков и эпилептиков не терплю; посланников Божиих особенно, вы это слишком знаете.
С сей минуты я
с вами разрываю и, кажется, навсегда. Прошу сей же час, на этом же перекрестке, меня оставить. Да вам и в квартиру по этому проулку
дорога. Особенно поберегитесь заходить ко мне сегодня! Слышите?
Почему
с отвращением вспоминал это потом, почему на другой день утром в
дороге так вдруг затосковал, а въезжая в Москву, сказал себе: «Я подлец!» И вот теперь ему однажды подумалось, что из-за всех этих мучительных мыслей он, пожалуй, готов забыть даже и Катерину Ивановну, до того они сильно им вдруг опять овладели!
— Спасибо! — отрезал Иван и, бросив Алешу, быстро пошел своею
дорогой.
С тех пор Алеша заметил, что брат Иван как-то резко начал от него отдаляться и даже как бы невзлюбил его, так что потом и сам он уже перестал ходить к нему. Но в ту минуту, сейчас после той
с ним встречи, Иван Федорович, не заходя домой, вдруг направился опять к Смердякову.
Он встал
с очевидным намерением пройтись по комнате. Он был в страшной тоске. Но так как стол загораживал
дорогу и мимо стола и стены почти приходилось пролезать, то он только повернулся на месте и сел опять. То, что он не успел пройтись, может быть, вдруг и раздражило его, так что он почти в прежнем исступлении вдруг завопил...
Ну, так вот этот осужденный на квадриллион постоял, посмотрел и лег поперек
дороги: «Не хочу идти, из принципа не пойду!» Возьми душу русского просвещенного атеиста и смешай
с душой пророка Ионы, будировавшего во чреве китове три дня и три ночи, — вот тебе характер этого улегшегося на
дороге мыслителя.
И Алеша
с увлечением, видимо сам только что теперь внезапно попав на идею, припомнил, как в последнем свидании
с Митей, вечером, у дерева, по
дороге к монастырю, Митя, ударяя себя в грудь, «в верхнюю часть груди», несколько раз повторил ему, что у него есть средство восстановить свою честь, что средство это здесь, вот тут, на его груди… «Я подумал тогда, что он, ударяя себя в грудь, говорил о своем сердце, — продолжал Алеша, — о том, что в сердце своем мог бы отыскать силы, чтобы выйти из одного какого-то ужасного позора, который предстоял ему и о котором он даже мне не смел признаться.
Но прибыли и еще цветы от Катерины Ивановны, и когда Алеша отворил дверь, штабс-капитан
с пучком цветов в дрожащих руках своих обсыпал ими снова своего
дорогого мальчика.
Штабс-капитан замахал наконец руками: «Несите, дескать, куда хотите!» Дети подняли гроб, но, пронося мимо матери, остановились пред ней на минутку и опустили его, чтоб она могла
с Илюшей проститься. Но увидав вдруг это
дорогое личико вблизи, на которое все три дня смотрела лишь
с некоторого расстояния, она вдруг вся затряслась и начала истерически дергать над гробом своею седою головой взад и вперед.