Неточные совпадения
Теперь же скажу об этом «помещике» (как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти не жил в своем поместье) лишь то, что это
был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип
человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни эти.
Ей, может
быть, захотелось заявить женскую самостоятельность, пойти против общественных условий, против деспотизма своего родства и семейства, а услужливая фантазия убедила ее, положим, на один только миг, что Федор Павлович, несмотря на свой чин приживальщика, все-таки один из смелейших и насмешливейших
людей той, переходной ко всему лучшему, эпохи, тогда как он
был только злой шут, и больше ничего.
Так что случай этот
был, может
быть, единственным в своем роде в жизни Федора Павловича, сладострастнейшего
человека во всю свою жизнь, в один миг готового прильнуть к какой угодно юбке, только бы та его поманила.
Конечно, можно представить себе, каким воспитателем и отцом мог
быть такой
человек.
В продолжение своей карьеры он перебывал в связях со многими либеральнейшими
людьми своей эпохи, и в России и за границей, знавал лично и Прудона и Бакунина и особенно любил вспоминать и рассказывать, уже под концом своих странствий, о трех днях февральской парижской революции сорок восьмого года, намекая, что чуть ли и сам он не
был в ней участником на баррикадах.
Молодой
человек был поражен, заподозрил неправду, обман, почти вышел из себя и как бы потерял ум.
Впрочем, у развратного
человека и это могло
быть лишь сладострастным влечением.
И если кому обязаны
были молодые
люди своим воспитанием и образованием на всю свою жизнь, то именно этому Ефиму Петровичу, благороднейшему и гуманнейшему
человеку, из таких, какие редко встречаются.
Впрочем, ни Ефима Петровича, ни гениального воспитателя уже не
было в живых, когда молодой
человек, кончив гимназию, поступил в университет.
Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с тысячи уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам, то молодому
человеку в первые его два года в университете пришлось очень солоно, так как он принужден
был все это время кормить и содержать себя сам и в то же время учиться.
Как бы там ни
было, молодой
человек не потерялся нисколько и добился-таки работы, сперва уроками в двугривенный, а потом бегая по редакциям газет и доставляя статейки в десять строчек об уличных происшествиях, за подписью «Очевидец».
Статейки эти, говорят,
были так всегда любопытно и пикантно составлены, что быстро пошли в ход, и уж в этом одном молодой
человек оказал все свое практическое и умственное превосходство над тою многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола, которая в столицах, по обыкновению, с утра до ночи обивает пороги разных газет и журналов, не умея ничего лучше выдумать, кроме вечного повторения одной и той же просьбы о переводах с французского или о переписке.
В конце концов некоторые догадливые
люди решили, что вся статья
есть лишь дерзкий фарс и насмешка.
Вообще судя, странно
было, что молодой
человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег ни за что и ни в каком случае, если бы сын у него попросил, но все же всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Пить вино и развратничать он не любит, а между тем старик и обойтись без него не может, до того ужились!» Это
была правда; молодой
человек имел даже видимое влияние на старика; тот почти начал его иногда как будто слушаться, хотя
был чрезвычайно и даже злобно подчас своенравен; даже вести себя начал иногда приличнее…
Что-то
было в нем, что говорило и внушало (да и всю жизнь потом), что он не хочет
быть судьей
людей, что он не захочет взять на себя осуждения и ни за что не осудит.
Петр Александрович Миусов,
человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может
быть, единственный
человек в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и он ни за что не погибнет и не умрет с голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это не
будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может
быть, напротив, почтут за удовольствие».
Сам он
был далеко не из религиозных
людей;
человек никогда, может
быть, пятикопеечной свечки не поставил пред образом.
Есть ли в свете такой
человек?
А я тебя
буду ждать: ведь я чувствую же, что ты единственный
человек на земле, который меня не осудил, мальчик ты мой милый, я ведь чувствую же это, не могу же я это не чувствовать!..
Может
быть, кто из читателей подумает, что мой молодой
человек был болезненная, экстазная, бедно развитая натура, бледный мечтатель, чахлый и испитой человечек.
Правда, пожалуй, и то, что это испытанное и уже тысячелетнее орудие для нравственного перерождения
человека от рабства к свободе и к нравственному совершенствованию может обратиться в обоюдоострое орудие, так что иного, пожалуй, приведет вместо смирения и окончательного самообладания, напротив, к самой сатанинской гордости, то
есть к цепям, а не к свободе.
Было, однако, странно; их по-настоящему должны бы
были ждать и, может
быть, с некоторым даже почетом: один недавно еще тысячу рублей пожертвовал, а другой
был богатейшим помещиком и образованнейшим, так сказать,
человеком, от которого все они тут отчасти зависели по поводу ловель рыбы в реке, вследствие оборота, какой мог принять процесс.
Они вышли из врат и направились лесом. Помещик Максимов,
человек лет шестидесяти, не то что шел, а, лучше сказать, почти бежал сбоку, рассматривая их всех с судорожным, невозможным почти любопытством. В глазах его
было что-то лупоглазое.
Он уважал свой взгляд, имел эту слабость, во всяком случае в нем простительную, приняв в соображение, что
было ему уже пятьдесят лет — возраст, в который умный светский и обеспеченный
человек всегда становится к себе почтительнее, иногда даже поневоле.
Всего страннее казалось ему то, что брат его, Иван Федорович, единственно на которого он надеялся и который один имел такое влияние на отца, что мог бы его остановить, сидел теперь совсем неподвижно на своем стуле, опустив глаза и по-видимому с каким-то даже любознательным любопытством ожидал, чем это все кончится, точно сам он
был совершенно тут посторонний
человек.
Ведь если б я только
был уверен, когда вхожу, что все меня за милейшего и умнейшего
человека сейчас же примут, — Господи! какой бы я тогда
был добрый
человек!
— Какой вздор, и все это вздор, — бормотал он. — Я действительно, может
быть, говорил когда-то… только не вам. Мне самому говорили. Я это в Париже слышал, от одного француза, что будто бы у нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый
человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи не читал… да и не стану читать… Мало ли что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда не могли вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы
люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики
были все счастливы.
—
Человек был уже пожилой и бесспорно умный.
Он говорил так же откровенно, как вы, хотя и шутя, но скорбно шутя; я, говорит, люблю человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю
людей в частности, то
есть порознь, как отдельных лиц.
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может
быть, действительно пошел бы на крест за
людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о чем знаю из опыта.
В одни сутки я могу даже лучшего
человека возненавидеть: одного за то, что он долго
ест за обедом, другого за то, что у него насморк и он беспрерывно сморкается.
Второе: что «уголовная и судно-гражданская власть не должна принадлежать церкви и несовместима с природой ее и как божественного установления, и как союза
людей для религиозных целей» и наконец, в-третьих: что «церковь
есть царство не от мира сего»…
Таким образом (то
есть в целях будущего), не церковь должна искать себе определенного места в государстве, как «всякий общественный союз» или как «союз
людей для религиозных целей» (как выражается о церкви автор, которому возражаю), а, напротив, всякое земное государство должно бы впоследствии обратиться в церковь вполне и стать не чем иным, как лишь церковью, и уже отклонив всякие несходные с церковными свои цели.
Ведь тогда он должен
был бы не только от
людей, как теперь, но и от Христа уйти.
Но
есть из них, хотя и немного, несколько особенных
людей: это в Бога верующие и христиане, а в то же время и социалисты.
Не далее как дней пять тому назад, в одном здешнем, по преимуществу дамском, обществе он торжественно заявил в споре, что на всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло
людей любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы
человек любил человечество — не существует вовсе, и что если
есть и
была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что
люди веровали в свое бессмертие.
Но и этого мало, он закончил утверждением, что для каждого частного лица, например как бы мы теперь, не верующего ни в Бога, ни в бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему, религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не только должен
быть дозволен
человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении.
— Недостойная комедия, которую я предчувствовал, еще идя сюда! — воскликнул Дмитрий Федорович в негодовании и тоже вскочив с места. — Простите, преподобный отец, — обратился он к старцу, — я
человек необразованный и даже не знаю, как вас именовать, но вас обманули, а вы слишком
были добры, позволив нам у вас съехаться. Батюшке нужен лишь скандал, для чего — это уж его расчет. У него всегда свой расчет. Но, кажется, я теперь знаю для чего…
— Это он отца, отца! Что же с прочими? Господа, представьте себе:
есть здесь бедный, но почтенный
человек, отставной капитан,
был в несчастье, отставлен от службы, но не гласно, не по суду, сохранив всю свою честь, многочисленным семейством обременен. А три недели тому наш Дмитрий Федорович в трактире схватил его за бороду, вытащил за эту самую бороду на улицу и на улице всенародно избил, и все за то, что тот состоит негласным поверенным по одному моему делишку.
— Не родственник я вам и никогда им не
был, низкий вы
человек!
У этих честнейших, но любострастных
людей есть черта, которую не переходи.
— А чего ты весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он и честный
человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник. Вот его определение и вся внутренняя
суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
Тут влюбится
человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может понять), то и отдаст за нее собственных детей, продаст отца и мать, Россию и отечество;
будучи честен, пойдет и украдет;
будучи кроток — зарежет,
будучи верен — изменит.
Вот эти-то
люди самые роковые и
есть!
Он знал наверно, что
будет в своем роде деятелем, но Алешу, который
был к нему очень привязан, мучило то, что его друг Ракитин бесчестен и решительно не сознает того сам, напротив, зная про себя, что он не украдет денег со стола, окончательно считал себя
человеком высшей честности.
Но одни побои не испугали бы Федора Павловича: бывали высшие случаи, и даже очень тонкие и сложные, когда Федор Павлович и сам бы не в состоянии, пожалуй,
был определить ту необычайную потребность в верном и близком
человеке, которую он моментально и непостижимо вдруг иногда начинал ощущать в себе.
Вот в эти-то мгновения он и любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и не в той комнате, а во флигеле,
был такой
человек, преданный, твердый, совсем не такой, как он, не развратный, который хотя бы все это совершающееся беспутство и видел и знал все тайны, но все же из преданности допускал бы это все, не противился, главное — не укорял и ничем бы не грозил, ни в сем веке, ни в будущем; а в случае нужды так бы и защитил его, — от кого?
Дело
было именно в том, чтобы
был непременно другой
человек, старинный и дружественный, чтобы в больную минуту позвать его, только с тем чтобы всмотреться в его лицо, пожалуй переброситься словцом, совсем даже посторонним каким-нибудь, и коли он ничего, не сердится, то как-то и легче сердцу, а коли сердится, ну, тогда грустней.