Неточные совпадения
И в то же время он все-таки всю жизнь свою продолжал быть
одним из бестолковейших сумасбродов
по всему нашему уезду.
Статейки эти, говорят, были так всегда любопытно и пикантно составлены, что быстро пошли в ход, и уж в этом
одном молодой человек оказал все свое практическое и умственное превосходство над тою многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола, которая в столицах,
по обыкновению, с утра до ночи обивает пороги разных газет и журналов, не умея ничего лучше выдумать, кроме вечного повторения
одной и той же просьбы о переводах с французского или о переписке.
Уже выйдя из университета и приготовляясь на свои две тысячи съездить за границу, Иван Федорович вдруг напечатал в
одной из больших газет
одну странную статью, обратившую на себя внимание даже и неспециалистов, и, главное,
по предмету, по-видимому, вовсе ему незнакомому, потому что кончил он курс естественником.
Но придется и про него написать предисловие,
по крайней мере чтобы разъяснить предварительно
один очень странный пункт, именно: будущего героя моего я принужден представить читателям с первой сцены его романа в ряске послушника.
Возрождено же оно у нас опять с конца прошлого столетия
одним из великих подвижников (как называют его) Паисием Величковским и учениками его, но и доселе, даже через сто почти лет, существует весьма еще не во многих монастырях и даже подвергалось иногда почти что гонениям, как неслыханное
по России новшество.
Было, однако, странно; их по-настоящему должны бы были ждать и, может быть, с некоторым даже почетом:
один недавно еще тысячу рублей пожертвовал, а другой был богатейшим помещиком и образованнейшим, так сказать, человеком, от которого все они тут отчасти зависели
по поводу ловель рыбы в реке, вследствие оборота, какой мог принять процесс.
Но, увидя теперь все эти поклоны и лобызания иеромонахов, он в
одну секунду переменил решение: важно и серьезно отдал он довольно глубокий, по-светскому, поклон и отошел к стулу.
Иеромонахи уселись
по сторонам,
один у дверей, другой у окна.
Многие из «высших» даже лиц и даже из ученейших, мало того, некоторые из вольнодумных даже лиц, приходившие или
по любопытству, или
по иному поводу, входя в келью со всеми или получая свидание наедине, ставили себе в первейшую обязанность, все до единого, глубочайшую почтительность и деликатность во все время свидания, тем более что здесь денег не полагалось, а была лишь любовь и милость с
одной стороны, а с другой — покаяние и жажда разрешить какой-нибудь трудный вопрос души или трудный момент в жизни собственного сердца.
Всего страннее казалось ему то, что брат его, Иван Федорович, единственно на которого он надеялся и который
один имел такое влияние на отца, что мог бы его остановить, сидел теперь совсем неподвижно на своем стуле, опустив глаза и по-видимому с каким-то даже любознательным любопытством ожидал, чем это все кончится, точно сам он был совершенно тут посторонний человек.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только
один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он
по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
Никитушка, ты мой Никитушка, ждешь ты меня, голубчик, ждешь! — начала было причитывать баба, но старец уже обратился к
одной старенькой старушонке, одетой не по-страннически, а по-городски.
— О, это все
по поводу Дмитрия Федоровича и… всех этих последних происшествий, — бегло пояснила мамаша. — Катерина Ивановна остановилась теперь на
одном решении… но для этого ей непременно надо вас видеть… зачем? Конечно не знаю, но она просила как можно скорей. И вы это сделаете, наверно сделаете, тут даже христианское чувство велит.
— О любопытнейшей их статье толкуем, — произнес иеромонах Иосиф, библиотекарь, обращаясь к старцу и указывая на Ивана Федоровича. — Нового много выводят, да, кажется, идея-то о двух концах.
По поводу вопроса о церковно-общественном суде и обширности его права ответили журнальною статьею
одному духовному лицу, написавшему о вопросе сем целую книгу…
— В Париже, уже несколько лет тому, вскоре после декабрьского переворота, мне пришлось однажды, делая
по знакомству визит
одному очень-очень важному и управляющему тогда лицу, повстречать у него
одного прелюбопытнейшего господина.
Не далее как дней пять тому назад, в
одном здешнем,
по преимуществу дамском, обществе он торжественно заявил в споре, что на всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы человек любил человечество — не существует вовсе, и что если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие.
— Так я и знал, что он тебе это не объяснит. Мудреного тут, конечно, нет ничего,
одни бы, кажись, всегдашние благоглупости. Но фокус был проделан нарочно. Вот теперь и заговорят все святоши в городе и
по губернии разнесут: «Что, дескать, сей сон означает?» По-моему, старик действительно прозорлив: уголовщину пронюхал. Смердит у вас.
По какой-то
одной черте так и захватил его разом всего.
Водились в нем крысы, но Федор Павлович на них не вполне сердился: «Все же не так скучно
по вечерам, когда остаешься
один».
По замечанию Марфы Игнатьевны, он, с самой той могилки, стал
по преимуществу заниматься «божественным», читал Четьи-Минеи, больше молча и
один, каждый раз надевая большие свои серебряные круглые очки.
Говорить ничего не говорила, уже
по тому
одному, что не умела говорить.
И хозяева Ильи, и сам Илья, и даже многие из городских сострадательных людей, из купцов и купчих преимущественно, пробовали не раз одевать Лизавету приличнее, чем в
одной рубашке, а к зиме всегда надевали на нее тулуп, а ноги обували в сапоги; но она обыкновенно, давая все надеть на себя беспрекословно, уходила и где-нибудь, преимущественно на соборной церковной паперти, непременно снимала с себя все, ей пожертвованное, — платок ли, юбку ли, тулуп, сапоги, — все оставляла на месте и уходила босая и в
одной рубашке по-прежнему.
Вот и случилось, что однажды (давненько это было), в
одну сентябрьскую светлую и теплую ночь, в полнолуние, весьма уже по-нашему поздно,
одна хмельная ватага разгулявшихся наших господ, молодцов пять или шесть, возвращалась из клуба «задами»
по домам.
Обладательница этого домишка была, как известно было Алеше,
одна городская мещанка, безногая старуха, которая жила со своею дочерью, бывшею цивилизованной горничной в столице, проживавшею еще недавно все
по генеральским местам, а теперь уже с год, за болезнию старухи, прибывшею домой и щеголявшею в шикарных платьях.
Не пьянствую я, а лишь «лакомствую», как говорит твой свинья Ракитин, который будет статским советником и все будет говорить «лакомствую». Садись. Я бы взял тебя, Алешка, и прижал к груди, да так, чтобы раздавить, ибо на всем свете… по-настоящему… по-на-сто-яще-му… (вникни! вникни!) люблю только
одного тебя!
Слушай: если два существа вдруг отрываются от всего земного и летят в необычайное, или
по крайней мере
один из них, и пред тем, улетая или погибая, приходит к другому и говорит: сделай мне то и то, такое, о чем никогда никого не просят, но о чем можно просить лишь на смертном одре, — то неужели же тот не исполнит… если друг, если брат?
— Леша, — сказал Митя, — ты
один не засмеешься! Я хотел бы начать… мою исповедь… гимном к радости Шиллера. An die Freude! [К радости! (нем.)] Но я по-немецки не знаю, знаю только, что an die Freude. Не думай тоже, что я спьяну болтаю. Я совсем не спьяну. Коньяк есть коньяк, но мне нужно две бутылки, чтоб опьянеть, —
Подполковник был
одно из самых первых лиц
по нашему месту.
Ну да, Иван влюбился в нее, влюблен и теперь, я это знаю, я глупость сделал, по-вашему, по-светскому, но, может быть, вот эта-то глупость
одна теперь и спасет нас всех!
Ночевал он нередко совсем
один в доме, отсылая слуг во флигель, но большею частью с ним оставался
по ночам слуга Смердяков, спавший в передней на залавке.
— А коли я уж не христианин, то, значит, я и не солгал мучителям, когда они спрашивали: «Христианин я или не христианин», ибо я уже был самим Богом совлечен моего христианства,
по причине
одного лишь замысла и прежде чем даже слово успел мое молвить мучителям.
А коли я уже разжалован, то каким же манером и
по какой справедливости станут спрашивать с меня на том свете как с христианина за то, что я отрекся Христа, тогда как я за помышление только
одно, еще до отречения, был уже крещения моего совлечен?
— Я не про веру его, я про эту черту, про этих двух пустынников, про эту
одну только черточку: ведь это же по-русски, по-русски?
Но этого еще мало: в письме этом, писанном с дороги, из Екатеринбурга, Вася уведомлял свою мать, что едет сам в Россию, возвращается с
одним чиновником и что недели чрез три
по получении письма сего «он надеется обнять свою мать».
Они расходились
по домам из класса со своими ранчиками за плечами, другие с кожаными мешочками на ремнях через плечо,
одни в курточках, другие в пальтишках, а иные и в высоких сапогах со складками на голенищах, в каких особенно любят щеголять маленькие детки, которых балуют зажиточные отцы.
— Я имею к вам
одну большую просьбу, Алексей Федорович, — начала она, прямо обращаясь к Алеше по-видимому спокойным и ровным голосом, точно и в самом деле ничего сейчас не случилось.
А Господь
один видит, от кого мошенничество-то это вышло-с и
по чьему приказу я как мелкая сошка тут действовал-с, — не
по ее ли самой распоряжению да Федора Павловича?
— Прикажу я тебе ухи аль чего-нибудь, не чаем же ведь ты
одним живешь, — крикнул Иван, по-видимому ужасно довольный, что залучил Алешу. Сам он уж кончил обед и пил чай.
А которые в Бога не веруют, ну те о социализме и об анархизме заговорят, о переделке всего человечества
по новому штату, так ведь это
один же черт выйдет, все те же вопросы, только с другого конца.
Я знал
одного разбойника в остроге: ему случалось в свою карьеру, избивая целые семейства в домах, в которые забирался
по ночам для грабежа, зарезать заодно несколько и детей.
О,
по моему,
по жалкому, земному эвклидовскому уму моему, я знаю лишь то, что страдание есть, что виновных нет, что все
одно из другого выходит прямо и просто, что все течет и уравновешивается, — но ведь это лишь эвклидовская дичь, ведь я знаю же это, ведь жить
по ней я не могу же согласиться!
Есть, например,
одна монастырская поэмка (конечно, с греческого): «Хождение Богородицы
по мукам», с картинами и со смелостью не ниже дантовских.
Но Григорий Васильевич не приходит-с, потому служу им теперь в комнатах
один я-с — так они сами определили с той самой минуты, как начали эту затею с Аграфеной Александровной, а на ночь так и я теперь,
по ихнему распоряжению, удаляюсь и ночую во флигеле, с тем чтобы до полночи мне не спать, а дежурить, вставать и двор обходить, и ждать, когда Аграфена Александровна придут-с, так как они вот уже несколько дней ее ждут, словно как помешанные.
Тут начались расспросы именно из таких, на которые Смердяков сейчас жаловался Ивану Федоровичу, то есть все насчет ожидаемой посетительницы, и мы эти расспросы здесь опустим. Чрез полчаса дом был заперт, и помешанный старикашка похаживал
один по комнатам, в трепетном ожидании, что вот-вот раздадутся пять условных стуков, изредка заглядывая в темные окна и ничего в них не видя, кроме ночи.
Посоветовали ей скоро добрые знакомые, что вот, дескать, остался всего
один у вас сынок, и не бедные вы, капитал имеете, так
по примеру прочих почему бы сына вашего не отправить вам в Петербург, а оставшись здесь, знатной, может быть, участи его лишите.
Не забудьте тоже притчи Господни, преимущественно
по Евангелию от Луки (так я делал), а потом из Деяний апостольских обращение Савла (это непременно, непременно!), а наконец, и из Четьи-Миней хотя бы житие Алексея человека Божия и великой из великих радостной страдалицы, боговидицы и христоносицы матери Марии Египтяныни — и пронзишь ему сердце его сими простыми сказаниями, и всего-то лишь час в неделю, невзирая на малое свое содержание,
один часок.
В юности моей, давно уже, чуть не сорок лет тому, ходили мы с отцом Анфимом
по всей Руси, собирая на монастырь подаяние, и заночевали раз на большой реке судоходной, на берегу, с рыбаками, а вместе с нами присел
один благообразный юноша, крестьянин, лет уже восемнадцати на вид, поспешал он к своему месту назавтра купеческую барку бечевою тянуть.
Но вот это-то
по преимуществу меня и обидело: как же это, все почти знали, а я
один ничего не знал?
И вбежал
один в квартиру обратно, прямо в каморку к Афанасию: «Афанасий, говорю, я вчера тебя ударил два раза
по лицу, прости ты меня», — говорю.
Радостно мне так стало, но пуще всех заметил я вдруг тогда
одного господина, человека уже пожилого, тоже ко мне подходившего, которого я хотя прежде и знал
по имени, но никогда с ним знаком не был и до сего вечера даже и слова с ним не сказал.