Неточные совпадения
«Он горд, — говорил он нам тогда про него, — всегда добудет себе копейку, у него и теперь
есть деньги на заграницу — чего ж ему
здесь надо?
Старец этот, как я уже объяснил выше,
был старец Зосима; но надо бы
здесь сказать несколько слов и о том, что такое вообще «старцы» в наших монастырях, и вот жаль, что чувствую себя на этой дороге не довольно компетентным и твердым.
Конечно, все это лишь древняя легенда, но вот и недавняя
быль: один из наших современных иноков спасался на Афоне, и вдруг старец его повелел ему оставить Афон, который он излюбил как святыню, как тихое пристанище, до глубины души своей, и идти сначала в Иерусалим на поклонение святым местам, а потом обратно в Россию, на север, в Сибирь: «Там тебе место, а не
здесь».
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметил он. — Всех
здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту
едят. И ни одной-то женщины в эти врата не войдет, вот что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только как же я слышал, что старец дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.
— Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там, лежат у галерейки, ждут. А для высших дамских лиц пристроены
здесь же на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот эти самые окна, и старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров, то
есть все же за ограду. Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние времена столь расслабел, что и к народу едва появляется.
Многие из «высших» даже лиц и даже из ученейших, мало того, некоторые из вольнодумных даже лиц, приходившие или по любопытству, или по иному поводу, входя в келью со всеми или получая свидание наедине, ставили себе в первейшую обязанность, все до единого, глубочайшую почтительность и деликатность во все время свидания, тем более что
здесь денег не полагалось, а
была лишь любовь и милость с одной стороны, а с другой — покаяние и жажда разрешить какой-нибудь трудный вопрос души или трудный момент в жизни собственного сердца.
Старец великий, кстати, вот
было забыл, а ведь так и положил, еще с третьего года,
здесь справиться, именно заехать сюда и настоятельно разузнать и спросить: не прикажите только Петру Александровичу прерывать.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и
быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
— А ведь непредвиденное-то обстоятельство — это ведь я! — сейчас же подхватил Федор Павлович. — Слышите, отец, это Петр Александрович со мной не желает вместе оставаться, а то бы он тотчас пошел. И пойдете, Петр Александрович, извольте пожаловать к отцу игумену, и — доброго вам аппетита! Знайте, что это я уклонюсь, а не вы. Домой, домой, дома
поем, а
здесь чувствую себя неспособным, Петр Александрович, мой любезнейший родственник.
— Чего же ты снова? — тихо улыбнулся старец. — Пусть мирские слезами провожают своих покойников, а мы
здесь отходящему отцу радуемся. Радуемся и молим о нем. Оставь же меня. Молиться надо. Ступай и поспеши. Около братьев
будь. Да не около одного, а около обоих.
Садись вот
здесь за стол, а я подле сбоку, и
буду смотреть на тебя, и все говорить.
Алеша решился ждать. Он понял, что все дела его действительно, может
быть, теперь только
здесь. Митя на минуту задумался, опершись локтем на стол и склонив голову на ладонь. Оба помолчали.
— Первую половину ты понимаешь: это драма, и произошла она там. Вторая же половина
есть трагедия, и произойдет она
здесь.
Отдано извергу, который и
здесь, уже женихом
будучи и когда на него все глядели, удержать свои дебоширства не мог, — и это при невесте-то, при невесте-то!
Как раз пред тем, как я Грушеньку пошел бить, призывает меня в то самое утро Катерина Ивановна и в ужасном секрете, чтобы покамест никто не знал (для чего, не знаю, видно, так ей
было нужно), просит меня съездить в губернский город и там по почте послать три тысячи Агафье Ивановне, в Москву; потому в город, чтобы
здесь и не знали.
— Ее. У этих шлюх, здешних хозяек, нанимает каморку Фома. Фома из наших мест, наш бывший солдат. Он у них прислуживает, ночью сторожит, а днем тетеревей ходит стрелять, да тем и живет. Я у него тут и засел; ни ему, ни хозяйкам секрет не известен, то
есть что я
здесь сторожу.
— Я пойду. Скажи, ты
здесь будешь ждать?
— Ванечка, Лешечка, она, стало
быть,
здесь, Грушенька
здесь, сам, говорит, видел, что пробежала…
— Клянусь тебе, она
здесь не
была, и никто
здесь не ждал ее вовсе!
Старец, впрочем, говорил отрывочнее, чем
здесь было изложено и как записал потом Алеша.
— То-то. Я-то от их хлеба уйду, не нуждаясь в нем вовсе, хотя бы и в лес, и там груздем проживу или ягодой, а они
здесь не уйдут от своего хлеба, стало
быть, черту связаны. Ныне поганцы рекут, что поститься столь нечего. Надменное и поганое сие
есть рассуждение их.
Вчера Иван
здесь хорошо говорил, хоть и
были мы все пьяны.
— Да я и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может
быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может
быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто
здесь правды не хочет сказать…
Он уже давно
здесь в городе, он что-то делает, писарем где-то
был, а ему вдруг теперь ничего не платят.
Госпожа Хохлакова опять встретила Алешу первая. Она торопилась: случилось нечто важное: истерика Катерины Ивановны кончилась обмороком, затем наступила «ужасная, страшная слабость, она легла, завела глаза и стала бредить. Теперь жар, послали за Герценштубе, послали за тетками. Тетки уж
здесь, а Герценштубе еще нет. Все сидят в ее комнате и ждут. Что-то
будет, а она без памяти. А ну если горячка!»
Была бы в кармане моем такая сумма, и меня бы
здесь давно не
было.
— А для них разве это что составляет-с, по ихнему характеру, который сами вчера изволили наблюдать-с. Если, говорят, Аграфену Александровну пропущу и она
здесь переночует, — не
быть тебе первому живу. Боюсь я их очень-с, и кабы не боялся еще пуще того, то заявить бы должен на них городскому начальству. Даже бог знает что произвести могут-с.
Алеша знал, что Иван в этот трактир почти никогда не ходил и до трактиров вообще не охотник; стало
быть, именно потому только и очутился
здесь, подумал он, чтобы сойтись по условию с братом Дмитрием.
— А варенья вишневого?
Здесь есть. Помнишь, как ты маленький у Поленова вишневое варенье любил?
Я сейчас
здесь сидел и знаешь что говорил себе: не веруй я в жизнь, разуверься я в дорогой женщине, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что всё, напротив, беспорядочный, проклятый и, может
быть, бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования — а я все-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь не осилю!
Я вот
здесь сидел и обедал и, веришь ли, хотел
было спросить шампанского, чтоб отпраздновать первый мой час свободы.
Тут начались расспросы именно из таких, на которые Смердяков сейчас жаловался Ивану Федоровичу, то
есть все насчет ожидаемой посетительницы, и мы эти расспросы
здесь опустим. Чрез полчаса дом
был заперт, и помешанный старикашка похаживал один по комнатам, в трепетном ожидании, что вот-вот раздадутся пять условных стуков, изредка заглядывая в темные окна и ничего в них не видя, кроме ночи.
Посоветовали ей скоро добрые знакомые, что вот, дескать, остался всего один у вас сынок, и не бедные вы, капитал имеете, так по примеру прочих почему бы сына вашего не отправить вам в Петербург, а оставшись
здесь, знатной, может
быть, участи его лишите.
— Ты
здесь, Алексей? Да неужто же ты… — произнес
было он, удивленный, но, не докончив, остановился. Он хотел сказать: «Неужто же ты до того дошел?» Алеша не взглянул на него, но по некоторому движению его Ракитин сейчас догадался, что он его слышит и понимает.
Я теперь до вашего прихода лежала
здесь, ждала, думала, судьбу мою всю разрешала, и никогда вам не узнать, что у меня в сердце
было.
— Веселимся, — продолжает сухенький старичок, —
пьем вино новое, вино радости новой, великой; видишь, сколько гостей? Вот и жених и невеста, вот и премудрый архитриклин, вино новое пробует. Чего дивишься на меня? Я луковку подал, вот и я
здесь. И многие
здесь только по луковке подали, по одной только маленькой луковке… Что наши дела? И ты, тихий, и ты, кроткий мой мальчик, и ты сегодня луковку сумел подать алчущей. Начинай, милый, начинай, кроткий, дело свое!.. А видишь ли солнце наше, видишь ли ты его?
Не распространяюсь
здесь об этом факте, не анализирую его, а лишь отмечаю: таков
был склад души его в ту минуту.
Одним словом, можно бы
было надеяться даже-де тысяч на шесть додачи от Федора Павловича, на семь даже, так как Чермашня все же стоит не менее двадцати пяти тысяч, то
есть наверно двадцати восьми, «тридцати, тридцати, Кузьма Кузьмич, а я, представьте себе, и семнадцати от этого жестокого человека не выбрал!..» Так вот я, дескать, Митя, тогда это дело бросил, ибо не умею с юстицией, а приехав сюда, поставлен
был в столбняк встречным иском (
здесь Митя опять запутался и опять круто перескочил): так вот, дескать, не пожелаете ли вы, благороднейший Кузьма Кузьмич, взять все права мои на этого изверга, а сами мне дайте три только тысячи…
— Я, батюшка, останусь
здесь со свечой и
буду ловить мгновение. Пробудится, и тогда я начну… За свечку я тебе заплачу, — обратился он к сторожу, — за постой тоже,
будешь помнить Дмитрия Карамазова. Вот только с вами, батюшка, не знаю теперь как
быть: где же вы ляжете?
О, я
был бесчеловечен и бесчестен пред нею, но я
здесь полюбил другую… одну женщину, сударыня, может
быть презираемую вами, потому что вы все уже знаете, но которую я никак не могу оставить, никак, а потому теперь, эти три тысячи…
— Некогда. А я вот, вот видите… — продолжал с тою же доверчивостью Митя, уже вытирая полотенцем лицо и руки и надевая сюртук, — я вот
здесь край рукава загну, его и не видно
будет под сюртуком… Видите!
— Цыган теперь вовсе не слышно, Дмитрий Федорович, согнало начальство, а вот жиды
здесь есть, на цимбалах играют и на скрипках, в Рождественской, так это можно бы за ними хоша и теперь послать. Прибудут.
Грушенька закричала первая, чтоб ей дали вина: «
Пить хочу, совсем пьяная хочу напиться, чтобы как прежде, помнишь, Митя, помнишь, как мы
здесь тогда спознавались!» Сам же Митя
был как в бреду и предчувствовал «свое счастье».
— Ну хорошо, хорошо.
Здесь, брат, только
поют и пляшут, а впрочем, черт! подожди… Кушай пока,
ешь,
пей, веселись. Денег не надо ли?
— Я знаю, ты хоть и зверь, а ты благородный, — тяжело выговорила Грушенька, — надо, чтоб это честно… впредь
будет честно… и чтоб и мы
были честные, чтоб и мы
были добрые, не звери, а добрые… Увези меня, увези далеко, слышишь… Я
здесь не хочу, а чтобы далеко, далеко…
То
есть, если он убил теперь не меня, а только отца своего, то, наверное, потому, что тут видимый перст Божий, меня охранявший, да и сверх того, сам он постыдился убить, потому что я ему сама,
здесь, на этом месте, надела на шею образок с мощей Варвары-великомученицы…
— Успокойтесь, Дмитрий Федорович, — напомнил следователь, как бы, видимо, желая победить исступленного своим спокойствием. — Прежде чем
будем продолжать допрос, я бы желал, если вы только согласитесь ответить, слышать от вас подтверждение того факта, что, кажется, вы не любили покойного Федора Павловича,
были с ним в какой-то постоянной ссоре…
Здесь, по крайней мере, четверть часа назад, вы, кажется, изволили произнести, что даже хотели убить его: «Не убил, — воскликнули вы, — но хотел убить!»
— Как хотите, — мрачно подчинился Митя, — только, пожалуйста, не
здесь, а за занавесками. Кто
будет осматривать?
— С шеи, господа, взял, с шеи, вот с этой самой моей шеи…
Здесь они
были у меня на шее, зашиты в тряпку и висели на шее, уже давно, уже месяц, как я их на шее со стыдом и с позором носил!
А надо лишь то, что она призвала меня месяц назад, выдала мне три тысячи, чтоб отослать своей сестре и еще одной родственнице в Москву (и как будто сама не могла послать!), а я… это
было именно в тот роковой час моей жизни, когда я… ну, одним словом, когда я только что полюбил другую, ее, теперешнюю, вон она у вас теперь там внизу сидит, Грушеньку… я схватил ее тогда сюда в Мокрое и прокутил
здесь в два дня половину этих проклятых трех тысяч, то
есть полторы тысячи, а другую половину удержал на себе.