Неточные совпадения
— Да и отлично бы было, если б он манкировал, мне приятно, что ли, вся эта ваша мазня, да еще
с вами на придачу? Так к обеду будем, поблагодарите отца игумена, —
обратился он к монашку.
— А пожалуй; вы в этом знаток. Только вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали слово вести себя прилично, помните. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так я не намерен, чтобы меня
с вами на одну доску здесь поставили… Видите, какой человек, —
обратился он к монаху, — я вот
с ним боюсь входить к порядочным людям.
— Простите меня… — начал Миусов,
обращаясь к старцу, — что я, может быть, тоже кажусь вам участником в этой недостойной шутке. Ошибка моя в том, что я поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного лица захочет понять свои обязанности… Я не сообразил, что придется просить извинения именно за то, что
с ним входишь…
— Простите, господа, что оставляю вас пока на несколько лишь минут, — проговорил он,
обращаясь ко всем посетителям, — но меня ждут еще раньше вашего прибывшие. А вы все-таки не лгите, — прибавил он,
обратившись к Федору Павловичу
с веселым лицом.
Он вдруг умолк, как бы сдержав себя. Иван Федорович, почтительно и внимательно его выслушав,
с чрезвычайным спокойствием, но по-прежнему охотно и простодушно продолжал,
обращаясь к старцу...
Таким образом (то есть в целях будущего), не церковь должна искать себе определенного места в государстве, как «всякий общественный союз» или как «союз людей для религиозных целей» (как выражается о церкви автор, которому возражаю), а, напротив, всякое земное государство должно бы впоследствии
обратиться в церковь вполне и стать не чем иным, как лишь церковью, и уже отклонив всякие несходные
с церковными свои цели.
— Недостойная комедия, которую я предчувствовал, еще идя сюда! — воскликнул Дмитрий Федорович в негодовании и тоже вскочив
с места. — Простите, преподобный отец, —
обратился он к старцу, — я человек необразованный и даже не знаю, как вас именовать, но вас обманули, а вы слишком были добры, позволив нам у вас съехаться. Батюшке нужен лишь скандал, для чего — это уж его расчет. У него всегда свой расчет. Но, кажется, я теперь знаю для чего…
Он
с видимым удовольствием
обращался к Григорию, отвечая, в сущности, на одни лишь вопросы Федора Павловича и очень хорошо понимая это, но нарочно делая вид, что вопросы эти как будто задает ему Григорий.
— На минутку! Останьтесь еще на одну минуту. Я хочу услышать мнение вот этого человека, которому я всем существом своим доверяю. Катерина Осиповна, не уходите и вы, — прибавила она,
обращаясь к госпоже Хохлаковой. Она усадила Алешу подле себя, а Хохлакова села напротив, рядом
с Иваном Федоровичем.
— Да полноте наконец паясничать; какой-нибудь дурак придет, а вы срамите! — вскрикнула неожиданно девушка у окна,
обращаясь к отцу
с брезгливою и презрительною миной.
— А я прошел
с переулка через забор прямо в беседку. Вы, надеюсь, извините меня в этом, —
обратился он к Марье Кондратьевне, — мне надо было захватить скорее брата.
Но была ли это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке своей и из прежних бесед
с учителем своим, этого уже я не могу решить, к тому же вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою в виде повести,
обращаясь к друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам, на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но все же говорили и от себя, вмешиваясь в разговор, может быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности такой в повествовании сем быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя и не засыпал, а гости не покидали мест своих.
Но расходившийся старик еще не окончил всего: отойдя шагов двадцать, он вдруг
обратился в сторону заходящего солнца, воздел над собою обе руки и — как бы кто подкосил его — рухнулся на землю
с превеликим криком...
— Видишь, Алешечка, — нервно рассмеялась вдруг Грушенька,
обращаясь к нему, — это я Ракитке похвалилась, что луковку подала, а тебе не похвалюсь, я тебе
с иной целью это скажу.
— Я, батюшка, останусь здесь со свечой и буду ловить мгновение. Пробудится, и тогда я начну… За свечку я тебе заплачу, —
обратился он к сторожу, — за постой тоже, будешь помнить Дмитрия Карамазова. Вот только
с вами, батюшка, не знаю теперь как быть: где же вы ляжете?
Это уже он докончил,
обращаясь к толстенькому человечку, сидевшему на диване
с трубкой. Тот важно отнял от губ своих трубку и строго произнес...
— Он снова
обратился к пану
с трубкой, видимо принимая его за главного здесь человека.
— Ну вот, опять… Ну, развеселись, развеселись! — уговаривала его Грушенька. — Я очень рада, что ты приехал, очень рада, Митя, слышишь ты, что я очень рада? Я хочу, чтоб он сидел здесь
с нами, — повелительно
обратилась она как бы ко всем, хотя слова ее видимо относились к сидевшему на диване. — Хочу, хочу! А коли он уйдет, так и я уйду, вот что! — прибавила она
с загоревшимися вдруг глазами.
— Что изволит моя царица — то закон! — произнес пан, галантно поцеловав ручку Грушеньки. — Прошу пана до нашей компании! —
обратился он любезно к Мите. Митя опять привскочил было
с видимым намерением снова разразиться тирадой, но вышло другое.
— Ктура годзина, пане? (который час?) —
обратился со скучающим видом пан
с трубкой к высокому пану на стуле. Тот вскинул в ответ плечами: часов у них у обоих не было.
— Ты чего кричишь, глотку рвешь? —
обратился он к Врублевскому
с какою-то непонятною даже невежливостью.
— Дмитрий Федорович, слушай, батюшка, — начал,
обращаясь к Мите, Михаил Макарович, и все взволнованное лицо его выражало горячее отеческое почти сострадание к несчастному, — я твою Аграфену Александровну отвел вниз сам и передал хозяйским дочерям, и
с ней там теперь безотлучно этот старичок Максимов, и я ее уговорил, слышь ты? — уговорил и успокоил, внушил, что тебе надо же оправдаться, так чтоб она не мешала, чтоб не нагоняла на тебя тоски, не то ты можешь смутиться и на себя неправильно показать, понимаешь?
— Мы это все проверим, ко всему еще возвратимся при допросе свидетелей, который будет, конечно, происходить в вашем присутствии, — заключил допрос Николай Парфенович. — Теперь же позвольте
обратиться к вам
с просьбою выложить сюда на стол все ваши вещи, находящиеся при вас, а главное, все деньги, какие только теперь имеете.
— Ну что ж теперь, пороть розгами, что ли, меня начнете, ведь больше-то ничего не осталось, — заскрежетал он,
обращаясь к прокурору. К Николаю Парфеновичу он и повернуться уже не хотел, как бы и говорить
с ним не удостоивая. «Слишком уж пристально мои носки осматривал, да еще велел, подлец, выворотить, это он нарочно, чтобы выставить всем, какое у меня грязное белье!»
Оба они как вошли в комнату, так тотчас же, несмотря на вопросы Николая Парфеновича, стали
обращаться с ответами к стоявшему в стороне Михаилу Макаровичу, принимая его, по неведению, за главный чин и начальствующее здесь лицо и называя его
с каждым словом: «пане пулковнику».
И только после нескольких разов и наставления самого Михаила Макаровича догадались, что надобно
обращаться с ответами лишь к Николаю Парфеновичу.
— Слава тебе Господи! — проговорила она горячим, проникновенным голосом и, еще не садясь на место и
обратившись к Николаю Парфеновичу, прибавила: — Как он теперь сказал, тому и верьте! Знаю его: сболтнуть что сболтнет, али для смеху, али
с упрямства, но если против совести, то никогда не обманет. Прямо правду скажет, тому верьте!
— Стойте, — перебил вдруг Митя и
с каким-то неудержимым чувством произнес,
обращаясь ко всем в комнате: — Господа, все мы жестоки, все мы изверги, все плакать заставляем людей, матерей и грудных детей, но из всех — пусть уж так будет решено теперь — из всех я самый подлый гад!
— Пузыри, —
обратился Коля к деткам, — эта женщина останется
с вами до моего прихода или до прихода вашей мамы, потому что и той давно бы воротиться надо. Сверх того, даст вам позавтракать. Дашь чего-нибудь им, Агафья?
Илюша же и говорить не мог. Он смотрел на Колю своими большими и как-то ужасно выкатившимися глазами,
с раскрытым ртом и побледнев как полотно. И если бы только знал не подозревавший ничего Красоткин, как мучительно и убийственно могла влиять такая минута на здоровье больного мальчика, то ни за что бы не решился выкинуть такую штуку, какую выкинул. Но в комнате понимал это, может быть, лишь один Алеша. Что же до штабс-капитана, то он весь как бы
обратился в самого маленького мальчика.
— Мама, возьми себе, вот возьми себе! — крикнул вдруг Илюша. — Красоткин, можно мне ее маме подарить? —
обратился он вдруг
с молящим видом к Красоткину, как бы боясь, чтобы тот не обиделся, что он его подарок другому дарит.
— Я была у Смердякова… Это ты, ты убедил меня, что он отцеубийца. Я только тебе и поверила! — продолжала она, все
обращаясь к Ивану Федоровичу. Тот как бы
с натуги усмехнулся. Алеша вздрогнул, услышав это ты. Он и подозревать не мог таких отношений.
Иван молча глядел на него. Один уж этот неожиданный тон, совсем какой-то небывало высокомерный,
с которым этот бывший его лакей
обращался теперь к нему, был необычен. Такого тона все-таки не было даже и в прошлый раз.
Помню, как бросился к нему его защитник и как председатель
обратился к нему
с угрозой принять строгие меры, если еще раз повторится подобная этой выходка. Митя отрывисто и кивая головой, но как будто совсем не раскаиваясь, несколько раз повторил вполголоса защитнику...
Председатель снова
обратился к нему
с кратким, но назидательным увещанием отвечать лишь на вопросы, а не вдаваться в посторонние и исступленные восклицания.
— Теперь могу ли
обратиться к вам
с вопросом, если только позволите, — вдруг и совсем неожиданно спросил Фетюкович, — из чего состоял тот бальзам, или, так сказать, та настойка, посредством которой вы в тот вечер, перед сном, как известно из предварительного следствия, вытерли вашу страдающую поясницу, надеясь тем излечиться?
Впечатление от высшего благородства его речи было-таки испорчено, и Фетюкович, провожая его глазами, как бы говорил, указывая публике: «вот, дескать, каковы ваши благородные обвинители!» Помню, не прошло и тут без эпизода со стороны Мити: взбешенный тоном,
с каким Ракитин выразился о Грушеньке, он вдруг закричал со своего места: «Бернар!» Когда же председатель, по окончании всего опроса Ракитина,
обратился к подсудимому: не желает ли он чего заметить со своей стороны, то Митя зычно крикнул...
Но он
с негодованием отверг даже предположение о том, что брат мог убить
с целью грабежа, хотя и сознался, что эти три тысячи
обратились в уме Мити в какую-то почти манию, что он считал их за недоданное ему, обманом отца, наследство и что, будучи вовсе некорыстолюбивым, даже не мог заговорить об этих трех тысячах без исступления и бешенства.
Председатель
обратился к Мите
с вопросом, что может он сказать насчет данного показания.
Так восклицала она вне себя и уж, конечно, презирая все для себя последствия, хотя, разумеется, их предвидела еще, может, за месяц тому, потому что и тогда еще, может быть, содрогаясь от злобы, мечтала: «Не прочесть ли это суду?» Теперь же как бы полетела
с горы. Помню, кажется, именно тут же письмо было прочитано вслух секретарем и произвело потрясающее впечатление.
Обратились к Мите
с вопросом: «Признает ли он это письмо?»
Здесь речь Ипполита Кирилловича была прервана рукоплесканиями. Либерализм изображения русской тройки понравился. Правда, сорвалось лишь два-три клака, так что председатель не нашел даже нужным
обратиться к публике
с угрозою «очистить залу» и лишь строго поглядел в сторону клакеров. Но Ипполит Кириллович был ободрен: никогда-то ему до сих пор не аплодировали! Человека столько лет не хотели слушать, и вдруг возможность на всю Россию высказаться!
С моей стороны я желаю доброму и даровитому юноше всего лучшего, желаю, чтоб его юное прекраснодушие и стремление к народным началам не
обратилось впоследствии, как столь часто оно случается, со стороны нравственной в мрачный мистицизм, а со стороны гражданской в тупой шовинизм — два качества, грозящие, может быть, еще большим злом нации, чем даже раннее растление от ложно понятого и даром добытого европейского просвещения, каким страдает старший брат его».
— Мама, окрести его, благослови его, поцелуй его, — прокричала ей Ниночка. Но та, как автомат, все дергалась своею головой и безмолвно,
с искривленным от жгучего горя лицом, вдруг стала бить себя кулаком в грудь. Гроб понесли дальше. Ниночка в последний раз прильнула губами к устам покойного брата, когда проносили мимо нее. Алеша, выходя из дому,
обратился было к квартирной хозяйке
с просьбой присмотреть за оставшимися, но та и договорить не дала...