— Подождите, милая Катерина Осиповна, я
не сказала главного, не сказала окончательного, что решила в эту ночь. Я чувствую, что, может быть, решение мое ужасно — для меня, но предчувствую, что я уже не переменю его ни за что, ни за что, во всю жизнь мою, так и будет. Мой милый, мой добрый, мой всегдашний и великодушный советник и глубокий сердцеведец и единственный друг мой, какого я только имею в мире, Иван Федорович, одобряет меня во всем и хвалит мое решение… Он его знает.
Неточные совпадения
Опуская
главную суть разговора, приведу лишь одно любопытнейшее замечание, которое у этого господчика вдруг вырвалось: «Мы, —
сказал он, — собственно этих всех социалистов — анархистов, безбожников и революционеров —
не очень-то и опасаемся; мы за ними следим, и ходы их нам известны.
Подробнее на этот раз ничего
не скажу, ибо потом все объяснится; но вот в чем состояла
главная для него беда, и хотя неясно, но я это выскажу; чтобы взять эти лежащие где-то средства, чтобы иметь право взять их, надо было предварительно возвратить три тысячи Катерине Ивановне — иначе «я карманный вор, я подлец, а новую жизнь я
не хочу начинать подлецом», — решил Митя, а потому решил перевернуть весь мир, если надо, но непременно эти три тысячи отдать Катерине Ивановне во что бы то ни стало и прежде всего.
И
сказал тогда аду Господь: «
Не стони, аде, ибо приидут к тебе отселева всякие вельможи, управители,
главные судьи и богачи, и будешь восполнен так же точно, как был во веки веков, до того времени, пока снова приду».
— Так и
сказал:
не говори. Тебя-то он,
главное, и боится, Митя-то. Потому тут секрет, сам
сказал, что секрет… Алеша, голубчик, сходи, выведай: какой это такой у них секрет, да и приди мне
сказать, — вскинулась и взмолилась вдруг Грушенька, — пореши ты меня, бедную, чтоб уж знала я мою участь проклятую! С тем и звала тебя.
— Ты это про что? — как-то неопределенно глянул на него Митя, — ах, ты про суд! Ну, черт! Мы до сих пор все с тобой о пустяках говорили, вот все про этот суд, а я об самом
главном с тобою молчал. Да, завтра суд, только я
не про суд
сказал, что пропала моя голова. Голова
не пропала, а то, что в голове сидело, то пропало. Что ты на меня с такою критикой в лице смотришь?
Вижу, однако, что так более продолжать
не могу, уже потому даже, что многого
не расслышал, в другое пропустил вникнуть, третье забыл упомнить, а
главное, потому, что, как уже и
сказал я выше, если все припоминать, что было сказано и что произошло, то буквально недостанет у меня ни времени, ни места.
Затем, представив свои соображения, которые я здесь опускаю, он прибавил, что ненормальность эта усматривается,
главное,
не только из прежних многих поступков подсудимого, но и теперь, в сию даже минуту, и когда его попросили объяснить, в чем же усматривается теперь, в сию-то минуту, то старик доктор со всею прямотой своего простодушия указал на то, что подсудимый, войдя в залу, «имел необыкновенный и чудный по обстоятельствам вид, шагал вперед как солдат и держал глаза впереди себя, упираясь, тогда как вернее было ему смотреть налево, где в публике сидят дамы, ибо он был большой любитель прекрасного пола и должен был очень много думать о том, что теперь о нем
скажут дамы», — заключил старичок своим своеобразным языком.
Вахрушка
не сказал главного: Михей Зотыч сам отправил его в Суслон, потому что ждал какого-то раскольничьего старца, а Вахрушка, пожалуй, еще табачище свой запалит. Старику все это казалось обидным, и он с горя отправился к попу Макару, благо помочь подвернулась. В самый раз дело подошло: и попадье подсобить и водочки с помочанами выпить. Конечно, неприятно было встречаться с писарем, но ничего не поделаешь. Все равно от писаря никуда не уйдешь. Уж он на дне морском сыщет.
Неточные совпадения
— Ах да, тут очень интересная статья, —
сказал Свияжский про журнал, который Левин держал в руках. — Оказывается, — прибавил он с веселым оживлением, — что
главным виновником раздела Польши был совсем
не Фридрих. Оказывается…
—
Не могу
сказать, чтоб я был вполне доволен им, — поднимая брови и открывая глаза,
сказал Алексей Александрович. — И Ситников
не доволен им. (Ситников был педагог, которому было поручено светское воспитание Сережи.) Как я говорил вам, есть в нем какая-то холодность к тем самым
главным вопросам, которые должны трогать душу всякого человека и всякого ребенка, — начал излагать свои мысли Алексей Александрович, по единственному, кроме службы, интересовавшему его вопросу — воспитанию сына.
При этих словах глаза братьев встретились, и Левин, несмотря на всегдашнее и теперь особенно сильное в нем желание быть в дружеских и,
главное, простых отношениях с братом, почувствовал, что ему неловко смотреть на него. Он опустил глаза и
не знал, что
сказать.
— Во-первых, я его ничего
не просил передавать тебе, во-вторых, я никогда
не говорю неправды. А
главное, я хотел остаться и остался, —
сказал он хмурясь. — Анна, зачем, зачем? —
сказал он после минуты молчания, перегибаясь к ней, и открыл руку, надеясь, что она положит в нее свою.
— Ты
не поверишь, как мне опостылели эти комнаты, —
сказала она, садясь подле него к своему кофею. — Ничего нет ужаснее этих chambres garnies. [меблированных комнат.] Нет выражения лица в них, нет души. Эти часы, гардины,
главное, обои — кошмар. Я думаю о Воздвиженском, как об обетованной земле. Ты
не отсылаешь еще лошадей?