Неточные совпадения
Вот если вы
не согласитесь с этим последним тезисом и ответите: «
Не так» или «
не всегда так», то я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя моего Алексея Федоровича. Ибо
не только чудак «
не всегда» частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной
раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи — все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались…
Кажется, родитель ему и тогда
не понравился; пробыл он у него недолго и уехал поскорей, успев лишь получить от него некоторую сумму и войдя с ним в некоторую сделку насчет дальнейшего получения доходов с имения, которого (факт достопримечательный) ни доходности, ни стоимости он в тот
раз от Федора Павловича так и
не добился.
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой
раз, чтобы совсем уж покончить дела с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права
не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Подробностей
не знаю, но слышал лишь то, что будто воспитанницу, кроткую, незлобивую и безответную,
раз сняли с петли, которую она привесила на гвозде в чулане, — до того тяжело было ей переносить своенравие и вечные попреки этой, по-видимому
не злой, старухи, но бывшей лишь нестерпимейшею самодуркой от праздности.
Федор Павлович
не взял в этот
раз ни гроша, потому что генеральша рассердилась, ничего
не дала и, сверх того, прокляла их обоих; но он и
не рассчитывал на этот
раз взять, а прельстился лишь замечательною красотой невинной девочки и, главное, ее невинным видом, поразившим его, сладострастника и доселе порочного любителя лишь грубой женской красоты.
Повествуют, что она мигом, безо всяких объяснений, только что увидала его, задала ему две знатные и звонкие пощечины и три
раза рванула его за вихор сверху вниз, затем,
не прибавив ни слова, направилась прямо в избу к двум мальчикам.
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый,
раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный человек в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и он ни за что
не погибнет и
не умрет с голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если
не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это
не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие».
Это он сам воздвиг ее над могилкой бедной «кликуши» и на собственное иждивение, после того когда Федор Павлович, которому он множество
раз уже досаждал напоминаниями об этой могилке, уехал наконец в Одессу, махнув рукой
не только на могилы, но и на все свои воспоминания.
Пораженный и убитый горем монах явился в Константинополь ко вселенскому патриарху и молил разрешить его послушание, и вот вселенский владыко ответил ему, что
не только он, патриарх вселенский,
не может разрешить его, но и на всей земле нет, да и
не может быть такой власти, которая бы могла разрешить его от послушания,
раз уже наложенного старцем, кроме лишь власти самого того старца, который наложил его.
— Федор Павлович, в последний
раз условие, слышите. Ведите себя хорошо,
не то я вам отплачу, — успел еще
раз пробормотать Миусов.
Раз, много лет уже тому назад, говорю одному влиятельному даже лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-с», — в смысле то есть чести, так сказать нравственных качеств, а он мне вдруг на то: «А вы ее щекотали?»
Не удержался, вдруг, дай, думаю, полюбезничаю: «Да, говорю, щекотал-с» — ну тут он меня и пощекотал…
Именно, именно я-то всю жизнь и обижался до приятности, для эстетики обижался, ибо
не токмо приятно, но и красиво иной
раз обиженным быть; — вот что вы забыли, великий старец: красиво!
Теперь они приехали вдруг опять, хотя и знали, что старец почти уже
не может вовсе никого принимать, и, настоятельно умоляя, просили еще
раз «счастья узреть великого исцелителя».
И
не утешайся, и
не надо тебе утешаться,
не утешайся и плачь, только каждый
раз, когда плачешь, вспоминай неуклонно, что сыночек твой — есть единый от ангелов Божиих — оттуда на тебя смотрит и видит тебя, и на твои слезы радуется, и на них Господу Богу указывает.
— Вы и нас забыли, Алексей Федорович, вы совсем
не хотите бывать у нас: а между тем Lise мне два
раза говорила, что только с вами ей хорошо.
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы были так добры, что допустили нас сегодня еще
раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый
раз не договорила,
не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
Она давно уже, еще с прошлого
раза, заметила, что Алеша ее конфузится и старается
не смотреть на нее, и вот это ее ужасно стало забавлять.
Наконец
не вытерпел, нагнулся к плечу соседа и вполголоса поддразнил его еще
раз...
Христова же церковь, вступив в государство, без сомнения
не могла уступить ничего из своих основ, от того камня, на котором стояла она, и могла лишь преследовать
не иначе как свои цели,
раз твердо поставленные и указанные ей самим Господом, между прочим: обратить весь мир, а стало быть, и все древнее языческое государство в церковь.
— Да ведь по-настоящему то же самое и теперь, — заговорил вдруг старец, и все
разом к нему обратились, — ведь если бы теперь
не было Христовой церкви, то
не было бы преступнику никакого и удержу в злодействе и даже кары за него потом, то есть кары настоящей,
не механической, как они сказали сейчас, и которая лишь раздражает в большинстве случаев сердце, а настоящей кары, единственной действительной, единственной устрашающей и умиротворяющей, заключающейся в сознании собственной совести.
Появление Дмитрия Федоровича заняло
не более каких-нибудь двух минут, и разговор
не мог
не возобновиться. Но на этот
раз на настойчивый и почти раздражительный вопрос отца Паисия Петр Александрович
не почел нужным ответить.
Ваше преподобие, поверьте, что я всех обнаруженных здесь подробностей в точности
не знал,
не хотел им верить и только теперь в первый
раз узнаю…
И однако, все шли. Монашек молчал и слушал. Дорогой через песок он только
раз лишь заметил, что отец игумен давно уже ожидают и что более получаса опоздали. Ему
не ответили. Миусов с ненавистью посмотрел на Ивана Федоровича.
Ничего я бы тут
не видел, если бы Дмитрия Федоровича, брата твоего, вдруг сегодня
не понял всего как есть,
разом и вдруг, всего как он есть.
Спорные же порубки в лесу и эту ловлю рыбы (где все это — он и сам
не знал) он решил им уступить окончательно,
раз навсегда, сегодня же, тем более что все это очень немногого стоило, и все свои иски против монастыря прекратить.
Да и высказать-то его грамотно
не сумел, тем более что на этот
раз никто в келье старца на коленях
не стоял и вслух
не исповедовался, так что Федор Павлович ничего
не мог подобного сам видеть и говорил лишь по старым слухам и сплетням, которые кое-как припомнил.
Жена его, Марфа Игнатьевна, несмотря на то что пред волей мужа беспрекословно всю жизнь склонялась, ужасно приставала к нему, например, тотчас после освобождения крестьян, уйти от Федора Павловича в Москву и там начать какую-нибудь торговлишку (у них водились кое-какие деньжонки); но Григорий решил тогда же и
раз навсегда, что баба врет, «потому что всякая баба бесчестна», но что уходить им от прежнего господина
не следует, каков бы он там сам ни был, «потому что это ихний таперича долг».
Важный и величественный Григорий обдумывал все свои дела и заботы всегда один, так что Марфа Игнатьевна
раз навсегда давно уже поняла, что в советах ее он совсем
не нуждается.
Бить он ее никогда
не бивал, разве всего только один
раз, да и то слегка.
Но тем и кончились
раз навсегда побои и
не повторялись более ни
разу во всю жизнь, да и Марфа Игнатьевна закаялась с тех пор танцевать.
С тех пор многие годы он ни
разу о своем ребенке
не упомянул, да и Марфа Игнатьевна ни
разу при нем про ребенка своего
не вспоминала, а когда с кем случалось говорить о своем «деточке», то говорила шепотом, хотя бы тут и
не было Григория Васильевича.
Раз случилось, что новый губернатор нашей губернии, обозревая наездом наш городок, очень обижен был в своих лучших чувствах, увидав Лизавету, и хотя понял, что это «юродивая», как и доложили ему, но все-таки поставил на вид, что молодая девка, скитающаяся в одной рубашке, нарушает благоприличие, а потому чтобы сего впредь
не было.
Из той ватаги гулявших господ как
раз оставался к тому времени в городе лишь один участник, да и то пожилой и почтенный статский советник, обладавший семейством и взрослыми дочерьми и который уж отнюдь ничего бы
не стал распространять, если бы даже что и было; прочие же участники, человек пять, на ту пору разъехались.
Дело-то ведь в том, что старикашка хоть и соврал об обольщении невинностей, но в сущности, в трагедии моей, это так ведь и было, хотя
раз только было, да и то
не состоялось.
Вижу, она меня
раз обмерила взглядом, у батарейного командира это было, да я тогда
не подошел: пренебрегаю, дескать, знакомиться.
Вот к этому-то времени как
раз отец мне шесть тысяч прислал, после того как я послал ему форменное отречение от всех и вся, то есть мы, дескать, «в расчете», и требовать больше ничего
не буду.
Испугалась ужасно: «
Не пугайте, пожалуйста, от кого вы слышали?» — «
Не беспокойтесь, говорю, никому
не скажу, а вы знаете, что я на сей счет могила, а вот что хотел я вам только на сей счет тоже в виде, так сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у него
не окажется, так чем под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить, пришлите мне тогда лучше вашу институтку секретно, мне как
раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и в святости секрет сохраню».
Только в этот
раз (я тогда узнал все это совершенно случайно от подростка, слюнявого сынишки Трифонова, сына и наследника, развратнейшего мальчишки, какого свет производил), в этот
раз, говорю, Трифонов, возвратясь с ярмарки, ничего
не возвратил.
— Клянусь, Алеша, — воскликнул он со страшным и искренним гневом на себя, — верь
не верь, но вот как Бог свят, и что Христос есть Господь, клянусь, что я хоть и усмехнулся сейчас ее высшим чувствам, но знаю, что я в миллион
раз ничтожнее душой, чем она, и что эти лучшие чувства ее — искренни, как у небесного ангела!
Как
раз пред тем, как я Грушеньку пошел бить, призывает меня в то самое утро Катерина Ивановна и в ужасном секрете, чтобы покамест никто
не знал (для чего,
не знаю, видно, так ей было нужно), просит меня съездить в губернский город и там по почте послать три тысячи Агафье Ивановне, в Москву; потому в город, чтобы здесь и
не знали.
Мало того, я вот что еще знаю: теперь, на днях только, всего только, может быть, вчера, он в первый
раз узнал серьезно (подчеркни: серьезно), что Грушенька-то в самом деле, может быть,
не шутит и за меня замуж захочет прыгнуть.
Как
раз случилось так, что через неделю у него объявилась падучая болезнь в первый
раз в жизни,
не покидавшая его потом во всю жизнь.
Малый прочел, но остался недоволен, ни
разу не усмехнулся, напротив, кончил нахмурившись.
Главное, в честности его он был уверен, и это
раз навсегда, в том, что он
не возьмет ничего и
не украдет.
Тема случилась странная: Григорий поутру, забирая в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от него об одном русском солдате, что тот, где-то далеко на границе, у азиятов, попав к ним в плен и будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти в ислам,
не согласился изменить своей веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, — о каковом подвиге и было напечатано как
раз в полученной в тот день газете.
— Насчет подлеца повремените-с, Григорий Васильевич, — спокойно и сдержанно отразил Смердяков, — а лучше рассудите сами, что
раз я попал к мучителям рода христианского в плен и требуют они от меня имя Божие проклясть и от святого крещения своего отказаться, то я вполне уполномочен в том собственным рассудком, ибо никакого тут и греха
не будет.
Ты мне вот что скажи, ослица: пусть ты пред мучителями прав, но ведь ты сам-то в себе все же отрекся от веры своей и сам же говоришь, что в тот же час был анафема проклят, а коли
раз уж анафема, так тебя за эту анафему по головке в аду
не погладят.
— А убирайтесь вы, иезуиты, вон, — крикнул он на слуг. — Пошел, Смердяков. Сегодня обещанный червонец пришлю, а ты пошел.
Не плачь, Григорий, ступай к Марфе, она утешит, спать уложит.
Не дают, канальи, после обеда в тишине посидеть, — досадливо отрезал он вдруг, когда тотчас же по приказу его удалились слуги. — Смердяков за обедом теперь каждый
раз сюда лезет, это ты ему столь любопытен, чем ты его так заласкал? — прибавил он Ивану Федоровичу.
Мужик наш мошенник, его жалеть
не стоит, и хорошо еще, что дерут его иной
раз и теперь.
— Ну что ж, я пожалуй. Ух, голова болит. Убери коньяк, Иван, третий
раз говорю. — Он задумался и вдруг длинно и хитро улыбнулся: —
Не сердись, Иван, на старого мозгляка. Я знаю, что ты
не любишь меня, только все-таки
не сердись.
Не за что меня и любить-то. В Чермашню съездишь, я к тебе сам приеду, гостинцу привезу. Я тебе там одну девчоночку укажу, я ее там давно насмотрел. Пока она еще босоножка.
Не пугайся босоножек,
не презирай — перлы!..