Неточные совпадения
— Правда, вы
не мне рассказывали; но вы рассказывали в компании, где и я находился, четвертого года это
дело было. Я потому и упомянул, что рассказом сим смешливым вы потрясли
мою веру, Петр Александрович. Вы
не знали о сем,
не ведали, а я воротился домой с потрясенною верой и с тех пор все более и более сотрясаюсь. Да, Петр Александрович, вы великого падения были причиной! Это уж
не Дидерот-с!
— Об этом, конечно, говорить еще рано. Облегчение
не есть еще полное исцеление и могло произойти и от других причин. Но если что и было, то ничьею силой, кроме как Божиим изволением. Все от Бога. Посетите меня, отец, — прибавил он монаху, — а то
не во всякое время могу: хвораю и знаю, что
дни мои сочтены.
Запомни слово
мое отныне, ибо хотя и буду еще беседовать с тобой, но
не только
дни, а и часы
мои сочтены.
Дело-то ведь в том, что старикашка хоть и соврал об обольщении невинностей, но в сущности, в трагедии
моей, это так ведь и было, хотя раз только было, да и то
не состоялось.
— А что ты думаешь, застрелюсь, как
не достану трех тысяч отдать? В том-то и
дело, что
не застрелюсь.
Не в силах теперь, потом, может быть, а теперь я к Грушеньке пойду… Пропадай
мое сало!
Может, вспоминая сей
день великий,
не забудешь и слов
моих, ради сердечного тебе напутствия данных, ибо млад еси, а соблазны в мире тяжелые и
не твоим силам вынести их.
— Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные; то ли
дело… Ну! кабы мне его молодость, да тогдашнее
мое лицо (потому что я лучше его был собой в двадцать восемь-то лет), так я бы точно так же, как и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки
не получит-с,
не получит-с… В грязь обращу!
— Это оттого, что ваш палец в воде. Ее нужно сейчас же переменить, потому что она мигом нагреется. Юлия, мигом принеси кусок льду из погреба и новую полоскательную чашку с водой. Ну, теперь она ушла, я о
деле: мигом, милый Алексей Федорович, извольте отдать мне
мое письмо, которое я вам прислала вчера, — мигом, потому что сейчас может прийти маменька, а я
не хочу…
— Но вы
не можете же меня считать за девочку, за маленькую-маленькую девочку, после
моего письма с такою глупою шуткой! Я прошу у вас прощения за глупую шутку, но письмо вы непременно мне принесите, если уж его нет у вас в самом
деле, — сегодня же принесите, непременно, непременно!
Другом тоже я ее
не был ни разу, ни одного
дня: гордая женщина в
моей дружбе
не нуждалась.
— О нет,
не написал, — засмеялся Иван, — и никогда в жизни я
не сочинил даже двух стихов. Но я поэму эту выдумал и запомнил. С жаром выдумал. Ты будешь первый
мой читатель, то есть слушатель. Зачем в самом
деле автору терять хоть единого слушателя, — усмехнулся Иван. — Рассказывать или нет?
«О
дне же сем и часе
не знает даже и Сын, токмо лишь Отец
мой небесный», как изрек он и сам еще на земле.
— От этого самого страху-с. И как же бы я посмел умолчать пред ними-с? Дмитрий Федорович каждый
день напирали: «Ты меня обманываешь, ты от меня что скрываешь? Я тебе обе ноги сломаю!» Тут я им эти самые секретные знаки и сообщил, чтобы видели по крайности
мое раболепие и тем самым удостоверились, что их
не обманываю, а всячески им доношу.
Отцы и учители
мои, — умиленно улыбаясь, обратился он к гостям своим, — никогда до сего
дня не говорил я, даже и ему, за что был столь милым душе
моей лик сего юноши.
А надо заметить, что жил я тогда уже
не на прежней квартире, а как только подал в отставку, съехал на другую и нанял у одной старой женщины, вдовы чиновницы, и с ее прислугой, ибо и переезд-то
мой на сию квартиру произошел лишь потому только, что я Афанасия в тот же
день, как с поединка воротился, обратно в роту препроводил, ибо стыдно было в глаза ему глядеть после давешнего
моего с ним поступка — до того наклонен стыдиться неприготовленный мирской человек даже иного справедливейшего своего
дела.
— Как пропах? Вздор ты какой-нибудь мелешь, скверность какую-нибудь хочешь сказать. Молчи, дурак. Пустишь меня, Алеша, на колени к себе посидеть, вот так! — И вдруг она мигом привскочила и прыгнула смеясь ему на колени, как ласкающаяся кошечка, нежно правою рукой охватив ему шею. — Развеселю я тебя, мальчик ты
мой богомольный! Нет, в самом
деле, неужто позволишь мне на коленках у тебя посидеть,
не осердишься? Прикажешь — я соскочу.
Одним словом, можно бы было надеяться даже-де тысяч на шесть додачи от Федора Павловича, на семь даже, так как Чермашня все же стоит
не менее двадцати пяти тысяч, то есть наверно двадцати восьми, «тридцати, тридцати, Кузьма Кузьмич, а я, представьте себе, и семнадцати от этого жестокого человека
не выбрал!..» Так вот я, дескать, Митя, тогда это
дело бросил, ибо
не умею с юстицией, а приехав сюда, поставлен был в столбняк встречным иском (здесь Митя опять запутался и опять круто перескочил): так вот, дескать,
не пожелаете ли вы, благороднейший Кузьма Кузьмич, взять все права
мои на этого изверга, а сами мне дайте три только тысячи…
«Конечно, надо будить:
мое дело слишком важное, я так спешил, я спешу сегодня же воротиться», — затревожился Митя; но батюшка и сторож стояли молча,
не высказывая своего мнения.
Главное то было нестерпимо обидно, что вот он, Митя, стоит над ним со своим неотложным
делом, столько пожертвовав, столько бросив, весь измученный, а этот тунеядец, «от которого зависит теперь вся судьба
моя, храпит как ни в чем
не бывало, точно с другой планеты».
— О, если вы разумели деньги, то у меня их нет. У меня теперь совсем нет денег, Дмитрий Федорович, я как раз воюю теперь с
моим управляющим и сама на
днях заняла пятьсот рублей у Миусова. Нет, нет, денег у меня нет. И знаете, Дмитрий Федорович, если б у меня даже и были, я бы вам
не дала. Во-первых, я никому
не даю взаймы. Дать взаймы значит поссориться. Но вам, вам я особенно бы
не дала, любя вас,
не дала бы, чтобы спасти вас,
не дала бы, потому что вам нужно только одно: прииски, прииски и прииски!..
Вы хоть и облечены, я понимаю это, но это
дело мое,
мое внутреннее
дело, интимное, но… так как я уж
не скрывал
моих чувств прежде… в трактире, например, и говорил всем и каждому, то… то
не сделаю и теперь из этого тайны.
— Ну, господа, теперь ваш, ваш вполне. И… если б только
не все эти мелочи, то мы бы сейчас же и сговорились. Я опять про мелочи. Я ваш, господа, но, клянусь, нужно взаимное доверие — ваше ко мне и
мое к вам, — иначе мы никогда
не покончим. Для вас же говорю. К
делу, господа, к
делу, и, главное,
не ройтесь вы так в душе
моей,
не терзайте ее пустяками, а спрашивайте одно только
дело и факты, и я вас сейчас же удовлетворю. А мелочи к черту!
— Господа, — как бы спохватился он вдруг, — вы на меня
не ропщите за
мою брыкливость, опять прошу: поверьте еще раз, что я чувствую полную почтительность и понимаю настоящее положение
дела.
Не думайте, что и пьян. Я уж теперь отрезвился. Да и что пьян
не мешало бы вовсе. У меня ведь как...
— Это положительно отказываюсь сказать, господа! Видите,
не потому, чтоб
не мог сказать, али
не смел, али опасался, потому что все это плевое
дело и совершенные пустяки, а потому
не скажу, что тут принцип: это
моя частная жизнь, и я
не позволю вторгаться в
мою частную жизнь. Вот
мой принцип. Ваш вопрос до
дела не относится, а все, что до
дела не относится, есть
моя частная жизнь! Долг хотел отдать, долг чести хотел отдать, а кому —
не скажу.
— Э, к черту пять часов того
дня и собственное признание
мое,
не в том теперь
дело! Эти деньги были
мои,
мои, то есть краденые
мои…
не мои то есть, а краденые, мною украденные, и их было полторы тысячи, и они были со мной, все время со мной…
А надо лишь то, что она призвала меня месяц назад, выдала мне три тысячи, чтоб отослать своей сестре и еще одной родственнице в Москву (и как будто сама
не могла послать!), а я… это было именно в тот роковой час
моей жизни, когда я… ну, одним словом, когда я только что полюбил другую, ее, теперешнюю, вон она у вас теперь там внизу сидит, Грушеньку… я схватил ее тогда сюда в Мокрое и прокутил здесь в два
дня половину этих проклятых трех тысяч, то есть полторы тысячи, а другую половину удержал на себе.
Но знайте, что пока я носил, я в то же время каждый
день и каждый час
мой говорил себе: «Нет, Дмитрий Федорович, ты, может быть, еще и
не вор».
— Школьник, гнушайся лжи, это раз; даже для доброго
дела, два. А главное, надеюсь, ты там
не объявлял ничего о
моем приходе.
— Милый мальчик, это
мое дело, а
не твое. Я иду сам по себе, потому что такова
моя воля, а вас всех притащил туда Алексей Карамазов, значит, разница. И почем ты знаешь, я, может, вовсе
не мириться иду? Глупое выражение.
— Во-первых,
не тринадцать, а четырнадцать, через две недели четырнадцать, — так и вспыхнул он, — а во-вторых, совершенно
не понимаю, к чему тут
мои лета?
Дело в том, каковы
мои убеждения, а
не который мне год,
не правда ли?
— Об этом после, теперь другое. Я об Иване
не говорил тебе до сих пор почти ничего. Откладывал до конца. Когда эта штука
моя здесь кончится и скажут приговор, тогда тебе кое-что расскажу, все расскажу. Страшное тут
дело одно… А ты будешь мне судья в этом
деле. А теперь и
не начинай об этом, теперь молчок. Вот ты говоришь об завтрашнем, о суде, а веришь ли, я ничего
не знаю.
— Как же это нет-с? Следовало, напротив, за такие
мои тогдашние слова вам, сыну родителя вашего, меня первым
делом в часть представить и выдрать-с… по крайности по мордасам тут же на месте отколотить, а вы, помилуйте-с, напротив, нимало
не рассердимшись, тотчас дружелюбно исполняете в точности по
моему весьма глупому слову-с и едете, что было вовсе нелепо-с, ибо вам следовало оставаться, чтобы хранить жизнь родителя… Как же мне было
не заключить?
Друг
мой,
не в одном уме
дело!
— «Отец святой, это
не утешение! — восклицает отчаянный, — я был бы, напротив, в восторге всю жизнь каждый
день оставаться с носом, только бы он был у меня на надлежащем месте!» — «Сын
мой, — вздыхает патер, — всех благ нельзя требовать разом, и это уже ропот на Провидение, которое даже и тут
не забыло вас; ибо если вы вопиете, как возопили сейчас, что с радостью готовы бы всю жизнь оставаться с носом, то и тут уже косвенно исполнено желание ваше: ибо, потеряв нос, вы тем самым все же как бы остались с носом…»
— Боюсь сказать, что поверил. Но я всегда был убежден, что некоторое высшее чувство всегда спасет его в роковую минуту, как и спасло в самом
деле, потому что
не он убил отца
моего, — твердо закончил Алеша громким голосом и на всю залу. Прокурор вздрогнул, как боевой конь, заслышавший трубный сигнал.