Неточные совпадения
В продолжение своей карьеры он перебывал в связях со многими либеральнейшими людьми своей эпохи, и в России и за границей, знавал лично и Прудона и Бакунина и особенно
любил вспоминать и рассказывать, уже под концом своих странствий, о трех днях февральской парижской революции сорок восьмого года, намекая, что чуть ли и сам он
не был в ней участником на баррикадах.
Но людей он
любил: он, казалось, всю жизнь жил, совершенно веря в людей, а между тем никто и никогда
не считал его ни простячком, ни наивным человеком.
Отец же, бывший когда-то приживальщик, а потому человек чуткий и тонкий на обиду, сначала недоверчиво и угрюмо его встретивший («много, дескать, молчит и много про себя рассуждает»), скоро кончил, однако же, тем, что стал его ужасно часто обнимать и целовать,
не далее как через две какие-нибудь недели, правда с пьяными слезами, в хмельной чувствительности, но видно, что полюбив его искренно и глубоко и так, как никогда, конечно,
не удавалось такому, как он, никого
любить…
Чистые в душе и сердце мальчики, почти еще дети, очень часто
любят говорить в классах между собою и даже вслух про такие вещи, картины и образы, о которых
не всегда заговорят даже и солдаты, мало того, солдаты-то многого
не знают и
не понимают из того, что уже знакомо в этом роде столь юным еще детям нашего интеллигентного и высшего общества.
Безобразничать с женским полом
любил не то что по-прежнему, а даже как бы и отвратительнее.
Для Алеши
не составляло никакого вопроса, за что они его так
любят, за что они повергаются пред ним и плачут от умиления, завидев лишь лицо его.
Не смущало его нисколько, что этот старец все-таки стоит пред ним единицей: «Все равно, он свят, в его сердце тайна обновления для всех, та мощь, которая установит наконец правду на земле, и будут все святы, и будут
любить друг друга, и
не будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а будут все как дети Божии и наступит настоящее царство Христово».
Не уважая же никого, перестает
любить, а чтобы,
не имея любви, занять себя и развлечь, предается страстям и грубым сладостям и доходит совсем до скотства в пороках своих, а все от беспрерывной лжи и людям и себе самому.
Веруй, что Бог тебя
любит так, как ты и
не помышляешь о том, хотя бы со грехом твоим и во грехе твоем
любит.
— Опытом деятельной любви. Постарайтесь
любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии Бога, и в бессмертии души вашей. Если же дойдете до полного самоотвержения в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое сомнение даже и
не возможет зайти в вашу душу. Это испытано, это точно.
— Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос! Видите, я так
люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы
не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
Иначе я никого
не способна
любить!
— А ее и
любить не стоит. Я видел, как она все время шалила, — шутливо произнес старец. — Вы зачем все время смеялись над Алексеем?
Не далее как дней пять тому назад, в одном здешнем, по преимуществу дамском, обществе он торжественно заявил в споре, что на всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей
любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы человек
любил человечество —
не существует вовсе, и что если есть и была до сих пор любовь на земле, то
не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие.
—
Не совсем шутили, это истинно. Идея эта еще
не решена в вашем сердце и мучает его. Но и мученик
любит иногда забавляться своим отчаянием, как бы тоже от отчаяния. Пока с отчаяния и вы забавляетесь — и журнальными статьями, и светскими спорами, сами
не веруя своей диалектике и с болью сердца усмехаясь ей про себя… В вас этот вопрос
не решен, и в этом ваше великое горе, ибо настоятельно требует разрешения…
— Ты там нужнее. Там миру нет. Прислужишь и пригодишься. Подымутся беси, молитву читай. И знай, сынок (старец
любил его так называть), что и впредь тебе
не здесь место. Запомни сие, юноша. Как только сподобит Бог преставиться мне — и уходи из монастыря. Совсем иди.
Миусов умолк. Произнеся последние слова своей тирады, он остался собою совершенно доволен, до того, что и следов недавнего раздражения
не осталось в душе его. Он вполне и искренно
любил опять человечество. Игумен, с важностью выслушав его, слегка наклонил голову и произнес в ответ...
Вот в эти-то мгновения он и
любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и
не в той комнате, а во флигеле, был такой человек, преданный, твердый, совсем
не такой, как он,
не развратный, который хотя бы все это совершающееся беспутство и видел и знал все тайны, но все же из преданности допускал бы это все,
не противился, главное —
не укорял и ничем бы
не грозил, ни в сем веке, ни в будущем; а в случае нужды так бы и защитил его, — от кого?
Григорий же видимо
любил детей, даже
не скрывал этого, то есть
не стыдился выказывать.
Любил книгу Иова, добыл откуда-то список слов и проповедей «Богоносного отца нашего Исаака Сирина», читал его упорно и многолетно, почти ровно ничего
не понимал в нем, но за это-то, может быть, наиболее ценил и
любил эту книгу.
В самом деле, ее как будто все даже
любили, даже мальчишки ее
не дразнили и
не обижали, а мальчишки у нас, особенно в школе, народ задорный.
Не пьянствую я, а лишь «лакомствую», как говорит твой свинья Ракитин, который будет статским советником и все будет говорить «лакомствую». Садись. Я бы взял тебя, Алешка, и прижал к груди, да так, чтобы раздавить, ибо на всем свете… по-настоящему… по-на-сто-яще-му… (вникни! вникни!)
люблю только одного тебя!
Но влюбиться
не значит
любить.
Барыньки меня
любили,
не все, а случалось, случалось; но я всегда переулочки
любил, глухие и темные закоулочки, за площадью, — там приключения, там неожиданности, там самородки в грязи.
Любил жестокость: разве я
не клоп,
не злое насекомое?
Заметь, что я никому
не сказал,
не ославил; я хоть и низок желаниями и низость
люблю, но я
не бесчестен.
Я, разрывая,
любил не ссориться.
Люблю, вспоминая, хорошее слово сказать: никогда-то, голубчик, я прелестнее характера женского
не знал, как этой девицы, Агафьей звали ее, представь себе, Агафьей Ивановной.
Ее все
любили и нуждались в ней, потому что портниха была знатная: был талант, денег за услуги
не требовала, делала из любезности, но когда дарили —
не отказывалась принять.
Хочу
любить вас вечно, хочу спасти вас от самого себя…» Алеша, я недостоин даже пересказывать эти строки моими подлыми словами и моим подлым тоном, всегдашним моим подлым тоном, от которого я никогда
не мог исправиться!
— А я уверен, что она
любит такого, как ты, а
не такого, как он.
— Она свою добродетель
любит, а
не меня, — невольно, но почти злобно вырвалось вдруг у Дмитрия Федоровича. Он засмеялся, но через секунду глаза его сверкнули, он весь покраснел и с силой ударил кулаком по столу.
— А испугался, испугался-таки давеча, испугался? Ах ты, голубчик, да я ль тебя обидеть могу. Слушай, Иван,
не могу я видеть, как он этак смотрит в глаза и смеется,
не могу. Утроба у меня вся начинает на него смеяться,
люблю его! Алешка, дай я тебе благословение родительское дам.
Надо прибавить, что
не только в честности его он был уверен, но почему-то даже и
любил его, хотя малый и на него глядел так же косо, как и на других, и все молчал.
— Загорится ракета, да и
не догорит, может быть. Народ этих бульонщиков пока
не очень-то
любит слушать.
— То-то брат, такие такими и остаются, они
не смиряются пред судьбой. Так ты думаешь, что я
не буду ее вечно
любить?
— Нет, может быть, ты будешь ее вечно
любить, но, может быть,
не будешь с нею всегда счастлив…
Милый Алеша, я вас
люблю,
люблю еще с детства, с Москвы, когда вы были совсем
не такой, как теперь, и
люблю на всю жизнь.
Народ Божий
любите,
не отдавайте стада отбивать пришельцам, ибо если заснете в лени и в брезгливой гордости вашей, а пуще в корыстолюбии, то придут со всех стран и отобьют у вас стадо ваше.
— Видишь. Непременно иди.
Не печалься. Знай, что
не умру без того, чтобы
не сказать при тебе последнее мое на земле слово. Тебе скажу это слово, сынок, тебе и завещаю его. Тебе, сынок милый, ибо
любишь меня. А теперь пока иди к тем, кому обещал.
Вот ты его
любишь, а я
не боюсь, что ты его
любишь.
— Вот таких-то эти нежные барышни и
любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные; то ли дело… Ну! кабы мне его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому что я лучше его был собой в двадцать восемь-то лет), так я бы точно так же, как и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки
не получит-с,
не получит-с… В грязь обращу!
Алеша никогда
не мог безучастно проходить мимо ребяток, в Москве тоже это бывало с ним, и хоть он больше всего
любил трехлетних детей или около того, но и школьники лет десяти, одиннадцати ему очень нравились.
— Нисколько. Я как прочел, то тотчас и подумал, что этак все и будет, потому что я, как только умрет старец Зосима, сейчас должен буду выйти из монастыря. Затем я буду продолжать курс и сдам экзамен, а как придет законный срок, мы и женимся. Я вас буду
любить. Хоть мне и некогда было еще думать, но я подумал, что лучше вас жены
не найду, а мне старец велит жениться…
— И я тебя тоже, Lise. Послушайте, Алексей Федорович, — таинственно и важно быстрым шепотом заговорила госпожа Хохлакова, уходя с Алешей, — я вам ничего
не хочу внушать, ни подымать этой завесы, но вы войдите и сами увидите все, что там происходит, это ужас, это самая фантастическая комедия: она
любит вашего брата Ивана Федоровича и уверяет себя изо всех сил, что
любит вашего брата Дмитрия Федоровича. Это ужасно! Я войду вместе с вами и, если
не прогонят меня, дождусь конца.
Сверх того, ему почему-то все мерещилось, что она
не может
любить такого, как Иван, а
любит его брата Дмитрия, и именно таким, каким он есть, несмотря на всю чудовищность такой любви.
Любить пассивно он
не мог; возлюбив, он тотчас же принимался и помогать.
Слушайте, Алексей Федорович, я даже
не знаю,
люблю ли я его теперь.
Если б я
любила его, продолжала
любить, то я, может быть,
не жалела бы его теперь, а, напротив, ненавидела…
— Я
не знаю, о чем вы спросите меня, — выговорил с зардевшимся лицом Алеша, — я только знаю, что я вас
люблю и желаю вам в эту минуту счастья больше, чем себе самому!.. Но ведь я ничего
не знаю в этих делах… — вдруг зачем-то поспешил он прибавить.