Неточные совпадения
Первый же роман произошел еще тринадцать лет назад, и
есть почти даже и
не роман, а лишь один момент из первой юности моего героя.
Но ведь
есть такие деликатные читатели, которые непременно захотят дочитать до конца, чтобы
не ошибиться в беспристрастном суждении; таковы, например, все русские критики.
Теперь же скажу об этом «помещике» (как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти
не жил в своем поместье) лишь то, что это
был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека
не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни эти.
Ведь знал же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же, тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так, что
будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный,
не столь живописен, а
будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может
быть,
не произошло бы вовсе.
Федор Павлович мигом завел в доме целый гарем и самое забубенное пьянство, а в антрактах ездил чуть
не по всей губернии и слезно жаловался всем и каждому на покинувшую его Аделаиду Ивановну, причем сообщал такие подробности, которые слишком бы стыдно
было сообщать супругу о своей брачной жизни.
С ним как с отцом именно случилось то, что должно
было случиться, то
есть он вовсе и совершенно бросил своего ребенка, прижитого с Аделаидой Ивановной,
не по злобе к нему или
не из каких-нибудь оскорбленно-супружеских чувств, а просто потому, что забыл о нем совершенно.
Пока он докучал всем своими слезами и жалобами, а дом свой обратил в развратный вертеп, трехлетнего мальчика Митю взял на свое попечение верный слуга этого дома Григорий, и
не позаботься он тогда о нем, то, может
быть, на ребенке некому
было бы переменить рубашонку.
Он долго потом рассказывал, в виде характерной черты, что когда он заговорил с Федором Павловичем о Мите, то тот некоторое время имел вид совершенно
не понимающего, о каком таком ребенке идет дело, и даже как бы удивился, что у него
есть где-то в доме маленький сын.
Юность и молодость его протекли беспорядочно: в гимназии он
не доучился, попал потом в одну военную школу, потом очутился на Кавказе, выслужился, дрался на дуэли,
был разжалован, опять выслужился, много кутил и сравнительно прожил довольно денег.
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то
есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз, чтобы совсем уж покончить дела с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может
быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права
не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Федор Павлович хотя и кутил, и
пил, и дебоширил, но никогда
не переставал заниматься помещением своего капитала и устраивал делишки свои всегда удачно, хотя, конечно, почти всегда подловато.
Подробностей
не знаю, но слышал лишь то, что будто воспитанницу, кроткую, незлобивую и безответную, раз сняли с петли, которую она привесила на гвозде в чулане, — до того тяжело
было ей переносить своенравие и вечные попреки этой, по-видимому
не злой, старухи, но бывшей лишь нестерпимейшею самодуркой от праздности.
Очень, очень может
быть, что и она даже
не пошла бы за него ни за что, если б узнала о нем своевременно побольше подробностей.
Она еще
была в живых и все время, все восемь лет,
не могла забыть обиды, ей нанесенной.
С первого взгляда заметив, что они
не вымыты и в грязном белье, она тотчас же дала еще пощечину самому Григорию и объявила ему, что увозит обоих детей к себе, затем вывела их в чем
были, завернула в плед, посадила в карету и увезла в свой город.
Я завещания сам
не читал, но слышал, что именно
было что-то странное в этом роде и слишком своеобразно выраженное.
Заметить надо, что он даже и попытки
не захотел тогда сделать списаться с отцом, — может
быть, из гордости, из презрения к нему, а может
быть, вследствие холодного здравого рассуждения, подсказавшего ему, что от папеньки никакой чуть-чуть серьезной поддержки
не получит.
Как бы там ни
было, молодой человек
не потерялся нисколько и добился-таки работы, сперва уроками в двугривенный, а потом бегая по редакциям газет и доставляя статейки в десять строчек об уличных происшествиях, за подписью «Очевидец».
Статейки эти, говорят,
были так всегда любопытно и пикантно составлены, что быстро пошли в ход, и уж в этом одном молодой человек оказал все свое практическое и умственное превосходство над тою многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола, которая в столицах, по обыкновению, с утра до ночи обивает пороги разных газет и журналов,
не умея ничего лучше выдумать, кроме вечного повторения одной и той же просьбы о переводах с французского или о переписке.
Вообще судя, странно
было, что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его игнорировал,
не знал его и
не помнил, и хоть
не дал бы, конечно, денег ни за что и ни в каком случае, если бы сын у него попросил, но все же всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Пить вино и развратничать он
не любит, а между тем старик и обойтись без него
не может, до того ужились!» Это
была правда; молодой человек имел даже видимое влияние на старика; тот почти начал его иногда как будто слушаться, хотя
был чрезвычайно и даже злобно подчас своенравен; даже вести себя начал иногда приличнее…
Прежде всего объявляю, что этот юноша, Алеша,
был вовсе
не фанатик и, по-моему, по крайней мере, даже и
не мистик вовсе.
Впрочем, я
не спорю, что
был он и тогда уже очень странен, начав даже с колыбели.
В детстве и юности он
был мало экспансивен и даже мало разговорчив, но
не от недоверия,
не от робости или угрюмой нелюдимости, вовсе даже напротив, а от чего-то другого, от какой-то как бы внутренней заботы, собственно личной, до других
не касавшейся, но столь для него важной, что он из-за нее как бы забывал других.
Что-то
было в нем, что говорило и внушало (да и всю жизнь потом), что он
не хочет
быть судьей людей, что он
не захочет взять на себя осуждения и ни за что
не осудит.
Была в нем одна лишь черта, которая во всех классах гимназии, начиная с низшего и даже до высших, возбуждала в его товарищах постоянное желание подтрунить над ним, но
не из злобной насмешки, а потому, что это
было им весело.
Характерная тоже, и даже очень, черта его
была в том, что он никогда
не заботился, на чьи средства живет.
Но эту странную черту в характере Алексея, кажется, нельзя
было осудить очень строго, потому что всякий чуть-чуть лишь узнавший его тотчас, при возникшем на этот счет вопросе, становился уверен, что Алексей непременно из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя бы даже целый капитал, то он
не затруднится отдать его, по первому даже спросу, или на доброе дело, или, может
быть, даже просто ловкому пройдохе, если бы тот у него попросил.
Те очень жалели его и
не хотели
было пускать.
Приехав в наш городок, он на первые расспросы родителя: «Зачем именно пожаловал,
не докончив курса?» — прямо ничего
не ответил, а
был, как говорят,
не по-обыкновенному задумчив.
Познакомился он сначала, по его собственным словам, «со многими жидами, жидками, жидишками и жиденятами», а кончил тем, что под конец даже
не только у жидов, но «и у евреев
был принят».
Прежние знакомые его нашли его страшно состарившимся, хотя
был он вовсе еще
не такой старик.
В самое же последнее время он как-то обрюзг, как-то стал терять ровность, самоотчетность, впал даже в какое-то легкомыслие, начинал одно и кончал другим, как-то раскидывался и все чаще и чаще напивался пьян, и если бы
не все тот же лакей Григорий, тоже порядочно к тому времени состарившийся и смотревший за ним иногда вроде почти гувернера, то, может
быть, Федор Павлович и
не прожил бы без особых хлопот.
С тех пор, может
быть даже во весь год, и
не бывал на кладбище.
Сам он
был далеко
не из религиозных людей; человек никогда, может
быть, пятикопеечной свечки
не поставил пред образом.
— Он
был вполпьяна и вдруг улыбнулся своею длинною, полупьяною, но
не лишенною хитрости и пьяного лукавства улыбкою.
Ну что ж, пожалуй, у тебя же
есть свои две тысчоночки, вот тебе и приданое, а я тебя, мой ангел, никогда
не оставлю, да и теперь внесу за тебя что там следует, если спросят.
Милый ты мальчик, я ведь на этот счет ужасно как глуп, ты, может
быть,
не веришь?
А коли нет крючьев, стало
быть, и все побоку, значит, опять невероятно: кто же меня тогда крючьями-то потащит, потому что если уж меня
не потащат, то что ж тогда
будет, где же правда на свете?
Побудешь у монахов,
не то запоешь.
Да и приличнее тебе
будет у монахов, чем у меня, с пьяным старикашкой да с девчонками… хоть до тебя, как до ангела, ничего
не коснется.
А я тебя
буду ждать: ведь я чувствую же, что ты единственный человек на земле, который меня
не осудил, мальчик ты мой милый, я ведь чувствую же это,
не могу же я это
не чувствовать!..
Скажут, может
быть, что красные щеки
не мешают ни фанатизму, ни мистицизму; а мне так кажется, что Алеша
был даже больше, чем кто-нибудь, реалистом.
Вероятнее всего, что нет, а уверовал он лишь единственно потому, что желал уверовать и, может
быть, уже веровал вполне, в тайнике существа своего, даже еще тогда, когда произносил: «
Не поверю, пока
не увижу».
Скажут, может
быть, что Алеша
был туп, неразвит,
не кончил курса и проч.
Что он
не кончил курса, это
была правда, но сказать, что он
был туп или глуп,
было бы большою несправедливостью.
Хотя, к несчастию,
не понимают эти юноши, что жертва жизнию
есть, может
быть, самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для того только, чтобы удесятерить в себе силы для служения той же правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем
не по силам.
Точно так же если бы он порешил, что бессмертия и Бога нет, то сейчас бы пошел в атеисты и в социалисты (ибо социализм
есть не только рабочий вопрос, или так называемого четвертого сословия, но по преимуществу
есть атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога,
не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю).
Старец этот, как я уже объяснил выше,
был старец Зосима; но надо бы здесь сказать несколько слов и о том, что такое вообще «старцы» в наших монастырях, и вот жаль, что чувствую себя на этой дороге
не довольно компетентным и твердым.
Когда и кем насадилось оно и в нашем подгородном монастыре,
не могу сказать, но в нем уже считалось третье преемничество старцев, и старец Зосима
был из них последним, но и он уже почти помирал от слабости и болезней, а заменить его даже и
не знали кем.