Неточные совпадения
Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим героем, но, однако, сам знаю, что человек он отнюдь не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем же замечателен ваш Алексей Федорович, что вы выбрали его своим героем? Что сделал он такого? Кому и чем известен? Почему я, читатель, должен тратить
время на изучение фактов его жизни?
Разумеется, прозорливый читатель уже давно угадал, что я с самого начала к тому клонил, и только досадовал
на меня, зачем я даром трачу бесплодные слова и драгоценное
время.
На это отвечу уже в точности: тратил я бесплодные слова и драгоценное
время, во-первых, из вежливости, а во-вторых, из хитрости: все-таки, дескать, заране в чем-то предупредил.
Деревеньку же и довольно хороший городской дом, которые тоже пошли ей в приданое, он долгое
время и изо всех сил старался перевести
на свое имя чрез совершение какого-нибудь подходящего акта и наверно бы добился того из одного, так сказать, презрения и отвращения к себе, которое он возбуждал в своей супруге ежеминутно своими бесстыдными вымогательствами и вымаливаниями, из одной ее душевной усталости, только чтоб отвязался.
Он вывел лишь, что молодой человек легкомыслен, буен, со страстями, нетерпелив, кутила и которому только чтобы что-нибудь временно перехватить, и он хоть
на малое
время, разумеется, но тотчас успокоится.
Списавшись с Федором Павловичем и мигом угадав, что от него денег
на воспитание его же детей не вытащишь (хотя тот прямо никогда не отказывал, а только всегда в этаких случаях тянул, иногда даже изливаясь в чувствительностях), он принял в сиротах участие лично и особенно полюбил младшего из них, Алексея, так что тот долгое
время даже и рос в его семействе.
Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с тысячи уже
на две процентами, замедлилось по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам, то молодому человеку в первые его два года в университете пришлось очень солоно, так как он принужден был все это
время кормить и содержать себя сам и в то же
время учиться.
Познакомившись с редакциями, Иван Федорович все
время потом не разрывал связей с ними и в последние свои годы в университете стал печатать весьма талантливые разборы книг
на разные специальные темы, так что даже стал в литературных кружках известен.
Впрочем, лишь в самое только последнее
время ему удалось случайно обратить
на себя вдруг особенное внимание в гораздо большем круге читателей, так что его весьма многие разом тогда отметили и запомнили.
Заранее скажу мое полное мнение: был он просто ранний человеколюбец, и если ударился
на монастырскую дорогу, то потому только, что в то
время она одна поразила его и представила ему, так сказать, идеал исхода рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его.
Особенно указывал он
на свой нос, не очень большой, но очень тонкий, с сильно выдающеюся горбиной: «Настоящий римский, — говорил он, — вместе с кадыком настоящая физиономия древнего римского патриция
времен упадка».
Просто повторю, что сказал уже выше: вступил он
на эту дорогу потому только, что в то
время она одна поразила его и представила ему разом весь идеал исхода рвавшейся из мрака к свету души его.
Утверждают, что существовало старчество и у нас
на Руси во
времена древнейшие или непременно должно было существовать, но вследствие бедствий России, татарщины, смут, перерыва прежних сношений с Востоком после покорения Константинополя установление это забылось у нас и старцы пресеклись.
Изобретение это, то есть старчество, — не теоретическое, а выведено
на Востоке из практики, в наше
время уже тысячелетней.
Рассказывают, например, что однажды, в древнейшие
времена христианства, один таковой послушник, не исполнив некоего послушания, возложенного
на него его старцем, ушел от него из монастыря и пришел в другую страну, из Сирии в Египет.
Вот в это-то
время и состоялось свидание, или, лучше сказать, семейная сходка, всех членов этого нестройного семейства в келье старца, имевшая чрезвычайное влияние
на Алешу.
Вследствие всех сих соображений и могло устроиться некоторое внутреннее влияние в монастыре
на больного старца, в последнее
время почти совсем уже не покидавшего келью и отказывавшего по болезни даже обыкновенным посетителям.
— Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там, лежат у галерейки, ждут. А для высших дамских лиц пристроены здесь же
на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот эти самые окна, и старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров, то есть все же за ограду. Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние
времена столь расслабел, что и к народу едва появляется.
Кроме того, ожидал, стоя в уголку (и все
время потом оставался стоя), молодой паренек, лет двадцати двух
на вид, в статском сюртуке, семинарист и будущий богослов, покровительствуемый почему-то монастырем и братиею.
Многие повергались
на колени и не вставали с колен во все
время посещения.
А теперь молчу,
на все
время умолкаю.
Их приводили к обедне, они визжали или лаяли по-собачьи
на всю церковь, но, когда выносили дары и их подводили к дарам, тотчас «беснование» прекращалось и больные
на несколько
времени всегда успокоивались.
Но предрекаю, что в ту даже самую минуту, когда вы будете с ужасом смотреть
на то, что, несмотря
на все ваши усилия, вы не только не подвинулись к цели, но даже как бы от нее удалились, — в ту самую минуту, предрекаю вам это, вы вдруг и достигнете цели и узрите ясно над собою чудодейственную силу Господа, вас все
время любившего и все
время таинственно руководившего.
Федор Павлович, который сам дал слово усесться
на стуле и замолчать, действительно некоторое
время молчал, но с насмешливою улыбочкой следил за своим соседом Петром Александровичем и видимо радовался его раздражительности.
— Вся мысль моей статьи в том, что в древние
времена, первых трех веков христианства, христианство
на земле являлось лишь церковью и было лишь церковь.
Вот почему автор книги об «Основах церковно-общественного суда» судил бы правильно, если бы, изыскивая и предлагая эти основы, смотрел бы
на них как
на временный, необходимый еще в наше грешное и незавершившееся
время компромисс, но не более.
— То есть в двух словах, — упирая
на каждое слово, проговорил опять отец Паисий, — по иным теориям, слишком выяснившимся в наш девятнадцатый век, церковь должна перерождаться в государство, так как бы из низшего в высший вид, чтобы затем в нем исчезнуть, уступив науке, духу
времени и цивилизации.
— Простите великодушно за то, что заставил столько ждать. Но слуга Смердяков, посланный батюшкою,
на настойчивый мой вопрос о
времени, ответил мне два раза самым решительным тоном, что назначено в час. Теперь я вдруг узнаю…
Но «этот монах», то есть тот, который приглашал их давеча
на обед к игумену, ждать себя не заставил. Он тут же встретил гостей, тотчас же как они сошли с крылечка из кельи старца, точно дожидал их все
время.
На третий день приходилось крестить младенца; Григорий к этому
времени уже нечто сообразил.
В самое последнее
время стал прислушиваться и вникать в хлыстовщину,
на что по соседству оказался случай, видимо был потрясен, но переходить в новую веру не заблагорассудил.
Это было именно то самое
время, когда он получил из Петербурга известие о смерти его первой супруги, Аделаиды Ивановны, и когда с крепом
на шляпе пил и безобразничал так, что иных в городе, даже из самых беспутнейших, при взгляде
на него коробило.
Из той ватаги гулявших господ как раз оставался к тому
времени в городе лишь один участник, да и то пожилой и почтенный статский советник, обладавший семейством и взрослыми дочерьми и который уж отнюдь ничего бы не стал распространять, если бы даже что и было; прочие же участники, человек пять,
на ту пору разъехались.
Алеша, выслушав приказание отца, которое тот выкрикнул ему из коляски, уезжая из монастыря, оставался некоторое
время на месте в большом недоумении.
Если бы в то
время кому-нибудь вздумалось спросить, глядя
на него: чем этот парень интересуется и что всего чаще у него
на уме, то, право, невозможно было бы решить,
на него глядя.
Опять-таки и то взямши, что никто в наше
время, не только вы-с, но и решительно никто, начиная с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь одного человека
на всей земле, много двух, да и то, может, где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что их и не найдешь вовсе, — то коли так-с, коли все остальные выходят неверующие, то неужели же всех сих остальных, то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет Господь и при милосердии своем, столь известном, никому из них не простит?
Тем
временем Иван и Григорий подняли старика и усадили в кресла. Лицо его было окровавлено, но сам он был в памяти и с жадностью прислушивался к крикам Дмитрия. Ему все еще казалось, что Грушенька вправду где-нибудь в доме. Дмитрий Федорович ненавистно взглянул
на него уходя.
Даже теперь я вся холодею, когда об этом подумаю, а потому, как войдете, не смотрите
на меня некоторое
время совсем, а смотрите
на маменьку или
на окошко…
Он проговорил это с самым неприязненным чувством. Тем
временем встал с места и озабоченно посмотрел в зеркало (может быть, в сороковой раз с утра)
на свой нос. Начал тоже прилаживать покрасивее
на лбу свой красный платок.
— Слушай, я разбойника Митьку хотел сегодня было засадить, да и теперь еще не знаю, как решу. Конечно, в теперешнее модное
время принято отцов да матерей за предрассудок считать, но ведь по законам-то, кажется, и в наше
время не позволено стариков отцов за волосы таскать, да по роже каблуками
на полу бить, в их собственном доме, да похваляться прийти и совсем убить — все при свидетелях-с. Я бы, если бы захотел, скрючил его и мог бы за вчерашнее сейчас засадить.
Вместо ответа мальчик вдруг громко заплакал, в голос, и вдруг побежал от Алеши. Алеша пошел тихо вслед за ним
на Михайловскую улицу, и долго еще видел он, как бежал вдали мальчик, не умаляя шагу, не оглядываясь и, верно, все так же в голос плача. Он положил непременно, как только найдется
время, разыскать его и разъяснить эту чрезвычайно поразившую его загадку. Теперь же ему было некогда.
Время же уходило: мысль об отходившем старце ни
на минуту, ни
на секунду не оставляла его с того часа, как он вышел из монастыря.
И до тех пор пока дама не заговорила сама и пока объяснялся Алеша с хозяином, она все
время так же надменно и вопросительно переводила свои большие карие глаза с одного говорившего
на другого.
Он похож был
на человека, долгое
время подчинявшегося и натерпевшегося, но который бы вдруг вскочил и захотел заявить себя.
—
Повремените немного, Варвара Николавна, позвольте выдержать направление, — крикнул ей отец, хотя и повелительным тоном, но, однако, весьма одобрительно смотря
на нее. — Это уж у нас такой характер-с, — повернулся он опять к Алеше.
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех господ офицеров, нечистый ли во мне воздух али другой какой?» И так это у меня с того самого
времени на душе сидит, что намеднись сижу я вот здесь, как теперь, и вижу, тот самый генерал вошел, что
на Святую сюда приезжал: «Что, — говорю ему, — ваше превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает, надо бы у вас форточку али дверь отворить, по тому самому, что у вас воздух несвежий».
— Алексей Федорович… я… вы… — бормотал и срывался штабс-капитан, странно и дико смотря
на него в упор с видом решившегося полететь с горы, и в то же
время губами как бы и улыбаясь, — я-с… вы-с… А не хотите ли, я вам один фокусик сейчас покажу-с! — вдруг прошептал он быстрым, твердым шепотом, речь уже не срывалась более.
Пустые и непригодные к делу мысли, как и всегда во
время скучного ожидания, лезли ему в голову: например, почему он, войдя теперь сюда, сел именно точь-в-точь
на то самое место,
на котором вчера сидел, и почему не
на другое?
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду
на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, — в то же
время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище, и никак не более.
Что непременно и было так, это я тебе скажу. И вот он возжелал появиться хоть
на мгновенье к народу, — к мучающемуся, страдающему, смрадно-грешному, но младенчески любящему его народу. Действие у меня в Испании, в Севилье, в самое страшное
время инквизиции, когда во славу Божию в стране ежедневно горели костры и