Неточные совпадения
Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим героем, но, однако, сам знаю, что человек он отнюдь не великий, а посему и предвижу неизбежные
вопросы вроде таковых: чем же замечателен ваш Алексей Федорович, что вы выбрали его своим героем? Что сделал он такого? Кому и чем известен? Почему я, читатель, должен тратить время
на изучение фактов его жизни?
Последний
вопрос самый роковой, ибо
на него могу лишь ответить: «Может быть, увидите сами из романа».
Статья была написана
на поднявшийся повсеместно тогда
вопрос о церковном суде.
Но эту странную черту в характере Алексея, кажется, нельзя было осудить очень строго, потому что всякий чуть-чуть лишь узнавший его тотчас, при возникшем
на этот счет
вопросе, становился уверен, что Алексей непременно из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя бы даже целый капитал, то он не затруднится отдать его, по первому даже спросу, или
на доброе дело, или, может быть, даже просто ловкому пройдохе, если бы тот у него попросил.
Точно так же если бы он порешил, что бессмертия и Бога нет, то сейчас бы пошел в атеисты и в социалисты (ибо социализм есть не только рабочий
вопрос, или так называемого четвертого сословия, но по преимуществу есть атеистический
вопрос,
вопрос современного воплощения атеизма,
вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес
на землю).
— О любопытнейшей их статье толкуем, — произнес иеромонах Иосиф, библиотекарь, обращаясь к старцу и указывая
на Ивана Федоровича. — Нового много выводят, да, кажется, идея-то о двух концах. По поводу
вопроса о церковно-общественном суде и обширности его права ответили журнальною статьею одному духовному лицу, написавшему о
вопросе сем целую книгу…
— Они стоят
на любопытнейшей точке, — продолжал отец библиотекарь, — по-видимому, совершенно отвергают в
вопросе о церковно-общественном суде разделение церкви от государства.
— Простите великодушно за то, что заставил столько ждать. Но слуга Смердяков, посланный батюшкою,
на настойчивый мой
вопрос о времени, ответил мне два раза самым решительным тоном, что назначено в час. Теперь я вдруг узнаю…
Появление Дмитрия Федоровича заняло не более каких-нибудь двух минут, и разговор не мог не возобновиться. Но
на этот раз
на настойчивый и почти раздражительный
вопрос отца Паисия Петр Александрович не почел нужным ответить.
Одному барчонку пришел вдруг в голову совершенно эксцентрический
вопрос на невозможную тему: «Можно ли, дескать, хотя кому бы то ни было, счесть такого зверя за женщину, вот хоть бы теперь, и проч.».
Он с видимым удовольствием обращался к Григорию, отвечая, в сущности,
на одни лишь
вопросы Федора Павловича и очень хорошо понимая это, но нарочно делая вид, что
вопросы эти как будто задает ему Григорий.
— К чему же тут вмешивать решение по достоинству? Этот
вопрос всего чаще решается в сердцах людей совсем не
на основании достоинств, а по другим причинам, гораздо более натуральным. А насчет права, так кто же не имеет права желать?
Тем не менее очень был рад, когда отворившая ему калитку Марфа Игнатьевна (Григорий, оказалось, расхворался и лежал во флигеле) сообщила ему
на его
вопрос, что Иван Федорович уже два часа как вышел-с.
Теперь второе, но прежде
вопрос: можете ли вы, Алексей Федорович, несмотря
на страдание от боли, говорить о совершенных пустяках, но говорить рассудительно?
«Уж третий день как не ночует, может, куда и выбыл», — ответил старик
на усиленные
вопросы Алеши.
— Сам понимаешь, значит, для чего. Другим одно, а нам, желторотым, другое, нам прежде всего надо предвечные
вопросы разрешить, вот наша забота. Вся молодая Россия только лишь о вековечных
вопросах теперь и толкует. Именно теперь, как старики все полезли вдруг практическими
вопросами заниматься. Ты из-за чего все три месяца глядел
на меня в ожидании? Чтобы допросить меня: «Како веруеши али вовсе не веруеши?» — вот ведь к чему сводились ваши трехмесячные взгляды, Алексей Федорович, ведь так?
Ибо в этих трех
вопросах как бы совокуплена в одно целое и предсказана вся дальнейшая история человеческая и явлены три образа, в которых сойдутся все неразрешимые исторические противоречия человеческой природы
на всей земле.
Они говорили и о философских
вопросах и даже о том, почему светил свет в первый день, когда солнце, луна и звезды устроены были лишь
на четвертый день, и как это понимать следует; но Иван Федорович скоро убедился, что дело вовсе не в солнце, луне и звездах, что солнце, луна и звезды предмет хотя и любопытный, но для Смердякова совершенно третьестепенный, и что ему надо чего-то совсем другого.
Смердяков все выспрашивал, задавал какие-то косвенные, очевидно надуманные
вопросы, но для чего — не объяснял того, и обыкновенно в самую горячую минуту своих же расспросов вдруг умолкал или переходил совсем
на иное.
На горестный
вопрос отца Паисия, устремленный к Алеше: «Или и ты с маловерными?» — я, конечно, мог бы с твердостью ответить за Алешу: «Нет, он не с маловерными».
— Довольно, Дмитрий Федорович, довольно! — настойчиво прервала госпожа Хохлакова. —
Вопрос: едете вы
на прииски или нет, решились ли вы вполне, отвечайте математически.
А Феня хоть и дико смотрела
на окровавленные руки его, но тоже с удивительною готовностью и поспешностью принялась отвечать ему
на каждый
вопрос, даже как бы спеша выложить ему всю «правду правдинскую».
— Да, — ответил машинально Митя, рассеянно посмотрел
на свои руки и тотчас забыл про них и про
вопрос Фени. Он опять погрузился в молчание. С тех пор как вбежал он, прошло уже минут двадцать. Давешний испуг его прошел, но, видимо, им уже овладела вполне какая-то новая непреклонная решимость. Он вдруг встал с места и задумчиво улыбнулся.
Петр Ильич потом
на позднейшие
вопросы интересовавшихся лиц: сколько было денег? — заявлял, что тогда сосчитать
на глаз трудно было, может быть, две тысячи, может быть, три, но пачка была большая, «плотненькая».
— Позвольте вас, милостивый государь, предупредить и еще раз вам напомнить, если вы только не знали того, — с особенным и весьма строгим внушением проговорил прокурор, — что вы имеете полное право не отвечать
на предлагаемые вам теперь
вопросы, а мы, обратно, никакого не имеем права вымогать у вас ответы, если вы сами уклоняетесь отвечать по той или другой причине.
Но странно это: и прокурор, и следователь слушали
на этот раз как-то ужасно сдержанно, смотрели сухо,
вопросов делали гораздо меньше.
— Вы обо всем нас можете спрашивать, — с холодным и строгим видом ответил прокурор, — обо всем, что касается фактической стороны дела, а мы, повторяю это, даже обязаны удовлетворять вас
на каждый
вопрос. Мы нашли слугу Смердякова, о котором вы спрашиваете, лежащим без памяти
на своей постеле в чрезвычайно сильном, может быть, в десятый раз сряду повторявшемся припадке падучей болезни. Медик, бывший с нами, освидетельствовав больного, сказал даже нам, что он не доживет, может быть, и до утра.
— Именно не заметил, это вы прекрасно, прокурор, — одобрил вдруг и Митя. Но далее пошла история внезапного решения Мити «устраниться» и «пропустить счастливых мимо себя». И он уже никак не мог, как давеча, решиться вновь разоблачать свое сердце и рассказывать про «царицу души своей». Ему претило пред этими холодными, «впивающимися в него, как клопы», людьми. А потому
на повторенные
вопросы заявил кратко и резко...
Я
на этом
вопросе настаиваю, Дмитрий Федорович.
Отметим лишь одно, что главнейший пункт,
на который обращалось все внимание допрашивавших, преимущественно был все тот же самый
вопрос о трех тысячах, то есть было ли их три или полторы в первый раз, то есть в первый кутеж Дмитрия Федоровича здесь в Мокром, месяц назад, и было ли их три или полторы тысячи вчера, во второй кутеж Дмитрия Федоровича.
На прямой
вопрос Николая Парфеновича: не заметил ли он, сколько же именно денег было в руках у Дмитрия Федоровича, так как он ближе всех мог видеть у него в руках деньги, когда получал от него взаймы, — Максимов самым решительным образом ответил, что денег было «двадцать тысяч-с».
После первых необходимых
вопросов и увещаний Николай Парфенович, хоть и несколько запинаясь, но сохраняя самый вежливый, однако же, вид, спросил ее: «В каких отношениях состояла она к отставному поручику Дмитрию Федоровичу Карамазову?»
На что Грушенька тихо и твердо произнесла...
На дальнейшие любопытствующие
вопросы прямо и с полною откровенностью заявила, что хотя он ей «часами» и нравился, но что она не любила его, но завлекала из «гнусной злобы моей», равно как и того «старичка», видела, что Митя ее очень ревновал к Федору Павловичу и ко всем, но тем лишь тешилась.
Так немедленно и поступил Николай Парфенович:
на «романических» пунктах он опять перестал настаивать, а прямо перешел к серьезному, то есть все к тому же и главнейшему
вопросу о трех тысячах. Грушенька подтвердила, что в Мокром, месяц назад, действительно истрачены были три тысячи рублей, и хоть денег сама и не считала, но слышала от самого Дмитрия Федоровича, что три тысячи рублей.
На настойчивый
вопрос прокурора: о каких деньгах говорил, что украл у Катерины Ивановны, — о вчерашних или о тех трех тысячах, которые были истрачены здесь месяц назад, — объявила, что говорил о тех, которые были месяц назад, и что она так его поняла.
И действительно, Коля задал ему раз
вопрос: «Кто основал Трою?» —
на что Дарданелов отвечал лишь вообще про народы, их движения и переселения, про глубину времен, про баснословие, но
на то, кто именно основал Трою, то есть какие именно лица, ответить не мог, и даже
вопрос нашел почему-то праздным и несостоятельным.
— Вольтер в Бога верил, но, кажется, мало и, кажется, мало любил и человечество, — тихо, сдержанно и совершенно натурально произнес Алеша, как бы разговаривая с себе равным по летам или даже со старшим летами человеком. Колю именно поразила эта как бы неуверенность Алеши в свое мнение о Вольтере и что он как будто именно ему, маленькому Коле, отдает этот
вопрос на решение.
— А, это уж не мое дело, — усмехнулся доктор, — я лишь сказал то, что могла сказать на-у-ка
на ваш
вопрос о последних средствах, а остальное… к сожалению моему…
Доктор Герценштубе и встретившийся Ивану Федоровичу в больнице врач Варвинский
на настойчивые
вопросы Ивана Федоровича твердо отвечали, что падучая болезнь Смердякова несомненна, и даже удивились
вопросу: «Не притворялся ли он в день катастрофы?» Они дали ему понять, что припадок этот был даже необыкновенный, продолжался и повторялся несколько дней, так что жизнь пациента была в решительной опасности, и что только теперь, после принятых мер, можно уже сказать утвердительно, что больной останется в живых, хотя очень возможно (прибавил доктор Герценштубе), что рассудок его останется отчасти расстроен «если не
на всю жизнь, то
на довольно продолжительное время».
Эту настойчивость защитника
на этом
вопросе все с самого начала заметили.
Отвечая
на известные
вопросы насчет Грушеньки, он, увлеченный своим успехом, который, конечно, уже сам сознавал, и тою высотой благородства,
на которую воспарил, позволил себе выразиться об Аграфене Александровне несколько презрительно, как о «содержанке купца Самсонова».
— Это пустое… — бормотал Ракитин, — я не могу
на этакие
вопросы отвечать… Я, конечно, отдам.
Отвечая по одному
вопросу, он очертил характер брата как человека, может быть и неистового, и увлеченного страстями, но тоже и благородного, гордого и великодушного, готового даже
на жертву, если б от него потребовали.
Про соперничество же двух «особ», как выразился прокурор, то есть Грушеньки и Кати, отвечал уклончиво и даже
на один или два
вопроса совсем не пожелал отвечать.
Но Катерина Ивановна сама, с самых первых слов, твердо объявила
на один из предложенных
вопросов, что она была помолвленною невестой подсудимого «до тех пор, пока он сам меня не оставил…» — тихо прибавила она.
Прокурор не позволил себе ни единого дальнейшего
вопроса на эту тему.
Ему стали предлагать
вопросы. Он отвечал совсем как-то нехотя, как-то усиленно кратко, с каким-то даже отвращением, все более и более нараставшим, хотя, впрочем, отвечал все-таки толково.
На многое отговорился незнанием. Про счеты отца с Дмитрием Федоровичем ничего не знал. «И не занимался этим», — произнес он. Об угрозах убить отца слышал от подсудимого. Про деньги в пакете слышал от Смердякова…
Он упал
на свое место, ломая руки в отчаянии. Прокурор и защитник стали предлагать перекрестные
вопросы, главное в том смысле: «что, дескать, побудило вас давеча утаить такой документ и показывать прежде совершенно в другом духе и тоне?»
И, однако, промелькнула страшная вещь: лгала ли она
на Митю, описывая бывшие свои к нему отношения, — вот
вопрос.
Обозначив в порядке все, что известно было судебному следствию об имущественных спорах и семейных отношениях отца с сыном, и еще, и еще раз выведя заключение, что, по известным данным, нет ни малейшей возможности определить в этом
вопросе о дележе наследства, кто кого обсчитал или кто
на кого насчитал, Ипполит Кириллович по поводу этих трех тысяч рублей, засевших в уме Мити как неподвижная идея, упомянул об медицинской экспертизе.