Неточные совпадения
Прибавлю еще, что Иван Федорович имел тогда вид посредника и примирителя между отцом и затеявшим тогда большую ссору и даже формальный иск
на отца старшим
братом своим, Дмитрием Федоровичем.
В этом он был совершенная противоположность своему старшему
брату, Ивану Федоровичу, пробедствовавшему два первые года в университете, кормя себя своим трудом, и с самого детства горько почувствовавшему, что живет он
на чужих хлебах у благодетеля.
Кажется, что
на Алешу произвел сильнейшее впечатление приезд его обоих
братьев, которых он до того совершенно не знал.
Он ужасно интересовался узнать
брата Ивана, но вот тот уже жил два месяца, а они хоть и виделись довольно часто, но все еще никак не сходились: Алеша был и сам молчалив и как бы ждал чего-то, как бы стыдился чего-то, а
брат Иван, хотя Алеша и подметил вначале
на себе его длинные и любопытные взгляды, кажется, вскоре перестал даже и думать о нем.
Если кто из этих тяжущихся и пререкающихся мог смотреть серьезно
на этот съезд, то, без сомнения, один только
брат Дмитрий; остальные же все придут из целей легкомысленных и для старца, может быть, оскорбительных — вот что понимал Алеша.
Кроме того, ожидал, стоя в уголку (и все время потом оставался стоя), молодой паренек, лет двадцати двух
на вид, в статском сюртуке, семинарист и будущий богослов, покровительствуемый почему-то монастырем и
братиею.
Всего страннее казалось ему то, что
брат его, Иван Федорович, единственно
на которого он надеялся и который один имел такое влияние
на отца, что мог бы его остановить, сидел теперь совсем неподвижно
на своем стуле, опустив глаза и по-видимому с каким-то даже любознательным любопытством ожидал, чем это все кончится, точно сам он был совершенно тут посторонний человек.
Ведь я наверно знаю, что Митенька сам и вслух,
на прошлой неделе еще, кричал в трактире пьяный, с цыганками, что недостоин невесты своей Катеньки, а
брат Иван — так вот тот достоин.
— Ну не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда? Что ты там нафонзонил такого и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я,
брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али
на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай
на облучок, фон Зон!..
За плетнем в соседском саду, взмостясь
на что-то, стоял, высунувшись по грудь,
брат его Дмитрий Федорович и изо всех сил делал ему руками знаки, звал его и манил, видимо боясь не только крикнуть, но даже сказать вслух слово, чтобы не услышали. Алеша тотчас подбежал к плетню.
Алеша сейчас же заметил восторженное состояние
брата, но, войдя в беседку, увидал
на столике полбутылки коньяку и рюмочку.
Слушай: если два существа вдруг отрываются от всего земного и летят в необычайное, или по крайней мере один из них, и пред тем, улетая или погибая, приходит к другому и говорит: сделай мне то и то, такое, о чем никогда никого не просят, но о чем можно просить лишь
на смертном одре, — то неужели же тот не исполнит… если друг, если
брат?
— Друг, друг, в унижении, в унижении и теперь. Страшно много человеку
на земле терпеть, страшно много ему бед! Не думай, что я всего только хам в офицерском чине, который пьет коньяк и развратничает. Я,
брат, почти только об этом и думаю, об этом униженном человеке, если только не вру. Дай Бог мне теперь не врать и себя не хвалить. Потому мыслю об этом человеке, что я сам такой человек.
— Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани,
брат, у меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «Ты ведь
на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это другой. Я про другого сбился… и не замечаю. Ну, вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван… и не сказал, что вру?
Проходя по двору, Алеша встретил
брата Ивана
на скамье у ворот: тот сидел и вписывал что-то в свою записную книжку карандашом. Алеша передал Ивану, что старик проснулся и в памяти, а его отпустил ночевать в монастырь.
—
Брат, позволь еще спросить: неужели имеет право всякий человек решать, смотря
на остальных людей, кто из них достоин жить и кто более недостоин?
Алеша произнес тогда свое мнение, краснея и досадуя
на себя, что, поддавшись просьбам
брата, высказал такие «глупые» мысли.
Даже обычной вечерней беседы с
братией на сей раз не могло состояться.
Обыкновенно повечеру, после службы, ежедневно,
на сон грядущий, стекалась монастырская
братия в келью старца, и всякий вслух исповедовал ему сегодняшние прегрешения свои, грешные мечты, мысли, соблазны, даже ссоры между собой, если таковые случались.
Рассказывали, что некоторые из
братии, отправляясь
на вечернюю исповедь, условливались между собою заранее: «я, дескать, скажу, что я
на тебя утром озлился, а ты подтверди», — это чтобы было что сказать, чтобы только отделаться.
Он знал тоже, что есть из
братии весьма негодующие и
на то, что, по обычаю, даже письма от родных, получаемые скитниками, приносились сначала к старцу, чтоб он распечатывал их прежде получателей.
Но старшие и опытнейшие из
братии стояли
на своем, рассуждая, что «кто искренно вошел в эти стены, чтобы спастись, для тех все эти послушания и подвиги окажутся несомненно спасительными и принесут им великую пользу; кто же, напротив, тяготится и ропщет, тот все равно как бы и не инок и напрасно только пришел в монастырь, такому место в миру.
Минут
на пять просыпался, просил снести
братии его благословение, а у
братии просил о нем ночных молитв.
Алеша твердо и горячо решил, что, несмотря
на обещание, данное им, видеться с отцом, Хохлаковыми,
братом и Катериной Ивановной, — завтра он не выйдет из монастыря совсем и останется при старце своем до самой кончины его.
«Столько лет учил вас и, стало быть, столько лет вслух говорил, что как бы и привычку взял говорить, а говоря, вас учить, и до того сие, что молчать мне почти и труднее было бы, чем говорить, отцы и
братия милые, даже и теперь при слабости моей», — пошутил он, умиленно взирая
на толпившихся около него.
Когда Алеше случилось
на минуту отлучиться из кельи, то он был поражен всеобщим волнением и ожиданием толпившейся в келье и около кельи
братии.
Опасен же был он, главное, тем, что множество
братии вполне сочувствовало ему, а из приходящих мирских очень многие чтили его как великого праведника и подвижника, несмотря
на то, что видели в нем несомненно юродивого.
Ободняв уже в монастыре, успел отметить и тайный ропот некоторых легкомысленных и несогласных
на старчество
братий.
— Кофе холодный, — крикнул он резко, — не потчую. Я,
брат, сам сегодня
на одной постной ухе сижу и никого не приглашаю. Зачем пожаловал?
Сверх того, ему почему-то все мерещилось, что она не может любить такого, как Иван, а любит его
брата Дмитрия, и именно таким, каким он есть, несмотря
на всю чудовищность такой любви.
У меня инстинктивное предчувствие, что вы, Алеша,
брат мой милый (потому что вы
брат мой милый), — восторженно проговорила она опять, схватив его холодную руку своею горячею рукой, — я предчувствую, что ваше решение, ваше одобрение, несмотря
на все муки мои, подаст мне спокойствие, потому что после ваших слов я затихну и примирюсь — я это предчувствую!
— Клянусь, — воскликнул Алеша, —
брат вам самым искренним образом, самым полным, выразит раскаяние, хотя бы даже
на коленях
на той самой площади… Я заставлю его, иначе он мне не
брат!
Но ведь есть же и
на свете
братья…
Известие страшно потрясло Алешу. Он пустился к трактиру. В трактир ему входить было в его одежде неприлично, но осведомиться
на лестнице и вызвать их, это было возможно. Но только что он подошел к трактиру, как вдруг отворилось одно окно и сам
брат Иван закричал ему из окна вниз...
Все, что было высшего и благовоспитанного, ринулось к нему в тюрьму; Ришара целуют, обнимают: «Ты
брат наш,
на тебя сошла благодать!» А сам Ришар только плачет в умилении: «Да,
на меня сошла благодать!
Вот достигли эшафота: «Умри,
брат наш, — кричат Ришару, — умри во Господе, ибо и
на тебя сошла благодать!» И вот покрытого поцелуями
братьев брата Ришара втащили
на эшафот, положили
на гильотину и оттяпали-таки ему по-братски голову за то, что и
на него сошла благодать.
У нас хоть нелепо рубить голову
брату потому только, что он стал нам
брат и что
на него сошла благодать, но, повторяю, у нас есть свое, почти что не хуже.
— Нет, не могу допустить.
Брат, — проговорил вдруг с засверкавшими глазами Алеша, — ты сказал сейчас: есть ли во всем мире существо, которое могло бы и имело право простить? Но существо это есть, и оно может все простить, всех и вся и за всё, потому что само отдало неповинную кровь свою за всех и за всё. Ты забыл о нем, а
на нем-то и созиждается здание, и это ему воскликнут: «Прав ты, Господи, ибо открылись пути твои».
— Ты, может быть, сам масон! — вырвалось вдруг у Алеши. — Ты не веришь в Бога, — прибавил он, но уже с чрезвычайною скорбью. Ему показалось к тому же, что
брат смотрит
на него с насмешкой. — Чем же кончается твоя поэма? — спросил он вдруг, смотря в землю, — или уж она кончена?
— Я,
брат, уезжая, думал, что имею
на всем свете хоть тебя, — с неожиданным чувством проговорил вдруг Иван, — а теперь вижу, что и в твоем сердце мне нет места, мой милый отшельник. От формулы «все позволено» я не отрекусь, ну и что же, за это ты от меня отречешься, да, да?
Похоже было
на то, как вчера ушел от Алеши
брат Дмитрий, хотя вчера было совсем в другом роде.
Потом он с великим недоумением припоминал несколько раз в своей жизни, как мог он вдруг, после того как расстался с Иваном, так совсем забыть о
брате Дмитрии, которого утром, всего только несколько часов назад, положил непременно разыскать и не уходить без того, хотя бы пришлось даже не воротиться
на эту ночь в монастырь.
— Встань, милый, — продолжал старец Алеше, — дай посмотрю
на тебя. Был ли у своих и видел ли
брата?
На заре дней моих, еще малым ребенком, имел я старшего
брата, умершего юношей,
на глазах моих, всего только семнадцати лет.
И потом, проходя жизнь мою, убедился я постепенно, что был этот
брат мой в судьбе моей как бы указанием и предназначением свыше, ибо не явись он в жизни моей, не будь его вовсе, и никогда-то, может быть, я так мыслю, не принял бы я иноческого сана и не вступил
на драгоценный путь сей.
Чудно это, отцы и учители, что, не быв столь похож
на него лицом, а лишь несколько, Алексей казался мне до того схожим с тем духовно, что много раз считал я его как бы прямо за того юношу,
брата моего, пришедшего ко мне
на конце пути моего таинственно, для некоего воспоминания и проникновения, так что даже удивлялся себе самому и таковой странной мечте моей.
И вот
на шестой неделе поста стало вдруг
брату хуже, а был он и всегда нездоровый, грудной, сложения слабого и наклонный к чахотке; роста же немалого, но тонкий и хилый, лицом же весьма благообразен.
Стала мать плакать, стала просить
брата с осторожностию (более для того, чтобы не испугать его), чтобы поговел и причастился святых Божиих таин, ибо был он тогда еще
на ногах.
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается
на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «
Братья, я Иосиф,
брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в чужой земле, изрекши
на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
Смотрит он
на меня: «Ну,
брат, молодец же ты, вижу, что поддержишь мундир».