Неточные совпадения
Ей, может быть, захотелось заявить женскую самостоятельность, пойти против общественных условий, против деспотизма своего родства и семейства, а услужливая фантазия убедила ее, положим,
на один только миг, что Федор Павлович, несмотря
на свой чин приживальщика, все-таки один из смелейших и насмешливейших людей той, переходной ко всему лучшему, эпохи, тогда как он был только злой шут, и
больше ничего.
Впрочем, лишь в самое только последнее время ему удалось случайно обратить
на себя вдруг особенное внимание в гораздо
большем круге читателей, так что его весьма многие разом тогда отметили и запомнили.
Уже выйдя из университета и приготовляясь
на свои две тысячи съездить за границу, Иван Федорович вдруг напечатал в одной из
больших газет одну странную статью, обратившую
на себя внимание даже и неспециалистов, и, главное, по предмету, по-видимому, вовсе ему незнакомому, потому что кончил он курс естественником.
Прибавлю еще, что Иван Федорович имел тогда вид посредника и примирителя между отцом и затеявшим тогда
большую ссору и даже формальный иск
на отца старшим братом своим, Дмитрием Федоровичем.
Кроме длинных и мясистых мешочков под маленькими его глазами, вечно наглыми, подозрительными и насмешливыми, кроме множества глубоких морщинок
на его маленьком, но жирненьком личике, к острому подбородку его подвешивался еще
большой кадык, мясистый и продолговатый, как кошелек, что придавало ему какой-то отвратительно сладострастный вид.
Особенно указывал он
на свой нос, не очень
большой, но очень тонкий, с сильно выдающеюся горбиной: «Настоящий римский, — говорил он, — вместе с кадыком настоящая физиономия древнего римского патриция времен упадка».
Никто ему
на это ничего из его сопутников не заметил, так что нечего было ему конфузиться; но, заметив это, он еще
больше сконфузился.
На бледных, бескровных губах монашка показалась тонкая, молчальная улыбочка, не без хитрости в своем роде, но он ничего не ответил, и слишком ясно было, что промолчал из чувства собственного достоинства. Миусов еще
больше наморщился.
Он говорил так же откровенно, как вы, хотя и шутя, но скорбно шутя; я, говорит, люблю человечество, но дивлюсь
на себя самого: чем
больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю людей в частности, то есть порознь, как отдельных лиц.
Затем молча, общим поклоном откланявшись всем бывшим в комнате, Дмитрий Федорович своими
большими и решительными шагами подошел к окну, уселся
на единственный оставшийся стул неподалеку от отца Паисия и, весь выдвинувшись вперед
на стуле, тотчас приготовился слушать продолжение им прерванного разговора.
Но убранство комнат также не отличалось особым комфортом: мебель была кожаная, красного дерева, старой моды двадцатых годов; даже полы были некрашеные; зато все блистало чистотой,
на окнах было много дорогих цветов; но главную роскошь в эту минуту, естественно, составлял роскошно сервированный стол, хотя, впрочем, и тут говоря относительно: скатерть была чистая, посуда блестящая; превосходно выпеченный хлеб трех сортов, две бутылки вина, две бутылки великолепного монастырского меду и
большой стеклянный кувшин с монастырским квасом, славившимся в околотке.
Петр Александрович Миусов, родственник мой, любит, чтобы в речи было plus de noblesse que de sincerite, [
больше благородства, чем искренности (фр.).] а я, обратно, люблю, чтобы в моей речи было plus de sincerite que de noblesse, [
больше искренности, чем благородства (фр.).] и — наплевать
на noblesse! [благородство! (фр.)]
Больше я к вам не приду, просить будете
на коленях, не приду.
Впрочем, ничему не помешал, только все две недели, как жил болезненный мальчик, почти не глядел
на него, даже замечать не хотел и
большею частью уходил из избы.
Алеша, выслушав приказание отца, которое тот выкрикнул ему из коляски, уезжая из монастыря, оставался некоторое время
на месте в
большом недоумении.
Он слишком хорошо понял, что приказание переезжать, вслух и с таким показным криком, дано было «в увлечении», так сказать даже для красоты, — вроде как раскутившийся недавно в их же городке мещанин,
на своих собственных именинах, и при гостях, рассердясь
на то, что ему не дают
больше водки, вдруг начал бить свою же собственную посуду, рвать свое и женино платье, разбивать свою мебель и, наконец, стекла в доме и все опять-таки для красы; и все в том же роде, конечно, случилось теперь и с папашей.
На стенах, обитых белыми бумажными и во многих местах уже треснувшими обоями, красовались два
большие портрета — одного какого-то князя, лет тридцать назад бывшего генерал-губернатором местного края, и какого-то архиерея, давно уже тоже почившего.
Ночевал он нередко совсем один в доме, отсылая слуг во флигель, но
большею частью с ним оставался по ночам слуга Смердяков, спавший в передней
на залавке.
И без того уж знаю, что царствия небесного в полноте не достигну (ибо не двинулась же по слову моему гора, значит, не очень-то вере моей там верят, и не очень уж
большая награда меня
на том свете ждет), для чего же я еще сверх того и безо всякой уже пользы кожу с себя дам содрать?
— Держи, держи его! — завопил он и ринулся вслед за Дмитрием Федоровичем. Григорий меж тем поднялся с полу, но был еще как бы вне себя. Иван Федорович и Алеша побежали вдогонку за отцом. В третьей комнате послышалось, как вдруг что-то упало об пол, разбилось и зазвенело: это была
большая стеклянная ваза (не из дорогих)
на мраморном пьедестале, которую, пробегая мимо, задел Дмитрий Федорович.
Было много диванов и кушеток, диванчиков,
больших и маленьких столиков; были картины
на стенах, вазы и лампы
на столах, было много цветов, был даже аквариум у окна.
Тем с
большим изумлением почувствовал он теперь при первом взгляде
на выбежавшую к нему Катерину Ивановну, что, может быть, тогда он очень ошибся.
— И не смейте говорить мне такие слова, обаятельница, волшебница! Вами-то гнушаться? Вот я нижнюю губку вашу еще раз поцелую. Она у вас точно припухла, так вот чтоб она еще
больше припухла, и еще, еще… Посмотрите, как она смеется, Алексей Федорович, сердце веселится, глядя
на этого ангела… — Алеша краснел и дрожал незаметною малою дрожью.
И вот слышу, ты идешь, — Господи, точно слетело что
на меня вдруг: да ведь есть же, стало быть, человек, которого и я люблю, ведь вот он, вот тот человечек, братишка мой милый, кого я всех
больше на свете люблю и кого я единственно люблю!
Бывали, однако, очень редкие случаи, что и он разговорится с прибывшими, но
большею частию произносил одно лишь какое-нибудь странное слово, задававшее всегда посетителю
большую загадку, и затем уже, несмотря ни
на какие просьбы, не произносил ничего в объяснение.
—
Больше не буду! — пробормотал он, крякнув, опять запер шкапик, опять положил ключ в карман, затем пошел в спальню, в бессилии прилег
на постель и в один миг заснул.
За канавкой же, примерно шагах в тридцати от группы, стоял у забора и еще мальчик, тоже школьник, тоже с мешочком
на боку, по росту лет десяти, не
больше, или даже меньше того, — бледненький, болезненный и со сверкавшими черными глазками.
Подойдя совсем, Алеша увидел пред собою ребенка не более девяти лет от роду, из слабых и малорослых, с бледненьким худеньким продолговатым личиком, с
большими темными и злобно смотревшими
на него глазами.
На правом коленке панталон была
большая заплатка, а
на правом сапоге,
на носке, где
большой палец,
большая дырка, видно, что сильно замазанная чернилами.
— Монах в гарнитуровых штанах! — крикнул мальчик, все тем же злобным и вызывающим взглядом следя за Алешей, да кстати и став в позу, рассчитывая, что Алеша непременно бросится
на него теперь, но Алеша повернулся, поглядел
на него и пошел прочь. Но не успел он сделать и трех шагов, как в спину его больно ударился пущенный мальчиком самый
большой булыжник, который только был у него в кармане.
Милый Алексей Федорович, вы ведь не знали этого: знайте же, что мы все, все — я, обе ее тетки — ну все, даже Lise, вот уже целый месяц как мы только того и желаем и молим, чтоб она разошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее знать не хочет и нисколько не любит, и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного и превосходного молодого человека, который ее любит
больше всего
на свете.
И до тех пор пока дама не заговорила сама и пока объяснялся Алеша с хозяином, она все время так же надменно и вопросительно переводила свои
большие карие глаза с одного говорившего
на другого.
Так вот что оно для меня значит-с
на дуэль-то его вызвать-с, глупое это слово-с, и
больше ничего-с.
Весь тот день мало со мной говорил, совсем молчал даже, только заметил я: глядит, глядит
на меня из угла, а все
больше к окну припадает и делает вид, будто бы уроки учит, а я вижу, что не уроки у него
на уме.
— «Папа, говорит, папа, я его повалю, как
большой буду, я ему саблю выбью своей саблей, брошусь
на него, повалю его, замахнусь
на него саблей и скажу ему: мог бы сейчас убить, но прощаю тебя, вот тебе!» Видите, видите, сударь, какой процессик в головке-то его произошел в эти два дня, это он день и ночь об этом именно мщении с саблей думал и ночью, должно быть, об этом бредил-с.
— Почему, почему лучше и быть не могло? — воскликнула Lise, с
большим удивлением смотря
на Алешу.
Был тогда в начале столетия один генерал, генерал со связями
большими и богатейший помещик, но из таких (правда, и тогда уже, кажется, очень немногих), которые, удаляясь
на покой со службы, чуть-чуть не бывали уверены, что выслужили себе право
на жизнь и смерть своих подданных.
То есть, если я бы завтра и не уехал (кажется, уеду наверно) и мы бы еще опять как-нибудь встретились, то уже
на все эти темы ты
больше со мной ни слова.
В самом деле, это могла быть молодая досада молодой неопытности и молодого тщеславия, досада
на то, что не сумел высказаться, да еще с таким существом, как Алеша,
на которого в сердце его несомненно существовали
большие расчеты.
Стой
на одиннадцати, одну тысячку можешь спустить,
больше не спускай.
— Много раз видел я
на лице твоем как бы огорчение, что я Алексея
больше люблю, чем тебя.
Вышел
на средину храма отрок с
большою книгой, такою
большою, что, показалось мне тогда, с трудом даже и нес ее, и возложил
на налой, отверз и начал читать, и вдруг я тогда в первый раз нечто понял, в первый раз в жизни понял, что во храме Божием читают.
И увидит сам, что милостив народ наш и благодарен, отблагодарит во сто крат; помня радение иерея и умиленные слова его, поможет ему
на ниве его добровольно, поможет и в дому его, да и уважением воздаст ему
большим прежнего — вот уже и увеличится содержание его.
Я-то, может быть,
больше всех, ибо изо всех товарищей был
на все восприимчивее.
Передайте это той особе, которую чтите
больше всех
на свете».
Сумма же краденого была незначительная, и он вскорости всю эту сумму, и даже гораздо
большую, пожертвовал
на учредившуюся у нас в городе богадельню.
Пустился он тогда в
большую служебную деятельность, сам напросился
на хлопотливое и трудное поручение, занимавшее его года два, и, будучи характера сильного, почти забывал происшедшее; когда же вспоминал, то старался не думать о нем вовсе.
«Егда кто от монахов ко Господу отыдет (сказано в
большом требнике), то учиненный монах (то есть для сего назначенный) отирает тело его теплою водой, творя прежде губою (то есть греческою губкой) крест
на челе скончавшегося,
на персех,
на руках и
на ногах и
на коленах, вящше же ничто же».
Гроб же вознамерились оставить в келье (в первой
большой комнате, в той самой, в которой покойный старец принимал братию и мирских)
на весь день.
Конечно, были некие и у нас из древле преставившихся, воспоминание о коих сохранилось еще живо в монастыре, и останки коих, по преданию, не обнаружили тления, что умилительно и таинственно повлияло
на братию и сохранилось в памяти ее как нечто благолепное и чудесное и как обетование в будущем еще
большей славы от их гробниц, если только волею Божией придет тому время.