Неточные совпадения
— Мы должны сильно извиниться, ваше высокопреподобие, —
начал Петр Александрович, с любезностью осклабляясь, но все же важным и почтительным тоном, — извиниться, что являемся одни без приглашенного вами сопутника нашего, Федора Павловича; он принужден был
от вашей трапезы уклониться, и не без причины.
Он стал перед образом и
начал вслух молитву. Все почтительно преклонили головы, а помещик Максимов даже особенно выставился вперед, сложив перед собой ладошками руки
от особого благоговения.
Жена его, Марфа Игнатьевна, несмотря на то что пред волей мужа беспрекословно всю жизнь склонялась, ужасно приставала к нему, например, тотчас после освобождения крестьян, уйти
от Федора Павловича в Москву и там
начать какую-нибудь торговлишку (у них водились кое-какие деньжонки); но Григорий решил тогда же и раз навсегда, что баба врет, «потому что всякая баба бесчестна», но что уходить им
от прежнего господина не следует, каков бы он там сам ни был, «потому что это ихний таперича долг».
— Увидимся еще, стало быть, в миру-то, встретимся до тридцати-то лет, когда я
от кубка-то
начну отрываться.
Я читал вот как-то и где-то про «Иоанна Милостивого» (одного святого), что он, когда к нему пришел голодный и обмерзший прохожий и попросил согреть его, лег с ним вместе в постель, обнял его и
начал дышать ему в гноящийся и зловонный
от какой-то ужасной болезни рот его.
Начало уже смеркаться, комната освещалась
от лампад и восковых свеч пред иконами.
А так как начальство его было тут же, то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из среды людей, Бог посетил меня, — заключил бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил на стол все, чем мнил доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил, думая отвлечь
от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, — в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней с извещением о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который
начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра отослать на почту.
Ты, Алеша, и не знал ничего,
от меня отворачивался, пройдешь — глаза опустишь, а я на тебя сто раз до сего глядела, всех спрашивать об тебе
начала.
Алеша повернул вправо
от двери в угол, стал на колени и
начал молиться.
Конечно, у Грушеньки были деньги, но в Мите на этот счет вдруг оказалась страшная гордость: он хотел увезти ее сам и
начать с ней новую жизнь на свои средства, а не на ее; он вообразить даже не мог, что возьмет у нее ее деньги, и страдал
от этой мысли до мучительного отвращения.
А кроме того, могло дойти и
от Грушеньки… виноват:
от Аграфены Александровны…
от многоуважаемой и многочтимой мною Аграфены Александровны…» — так
начал и оборвался с первого слова Митя.
Мало-помалу, даже с какою-то радостью
начала излагать все подробности, и вовсе не желая мучить, а как бы спеша изо всех сил
от сердца услужить ему.
Он опять выхватил из кармана свою пачку кредиток, снял три радужных, бросил на прилавок и спеша вышел из лавки. Все за ним последовали и, кланяясь, провожали с приветствиями и пожеланиями. Андрей крякнул
от только что выпитого коньяку и вскочил на сиденье. Но едва только Митя
начал садиться, как вдруг пред ним совсем неожиданно очутилась Феня. Она прибежала вся запыхавшись, с криком сложила пред ним руки и бухнулась ему в ноги...
То становился вял и ленив, то вдруг
начинал волноваться, иногда, по-видимому,
от самой пустой причины.
— Пани Агриппина! —
начал было маленький пан, весь красный
от задора, как вдруг Митя, подойдя к нему, хлопнул его по плечу.
Налево, сбоку
от Мити, на месте, где сидел в
начале вечера Максимов, уселся теперь прокурор, а по правую руку Мити, на месте, где была тогда Грушенька, расположился один румяный молодой человек, в каком-то охотничьем как бы пиджаке, и весьма поношенном, пред которым очутилась чернильница и бумага.
— А не заметили ли вы, —
начал вдруг прокурор, как будто и внимания не обратив на волнение Мити, — не заметили ли вы, когда отбегали
от окна: была ли дверь в сад, находящаяся в другом конце флигеля, отперта или нет?
— Шутки в сторону, — проговорил он мрачно, — слушайте: с самого
начала, вот почти еще тогда, когда я выбежал к вам давеча из-за этой занавески, у меня мелькнула уж эта мысль: «Смердяков!» Здесь я сидел за столом и кричал, что не повинен в крови, а сам все думаю: «Смердяков!» И не отставал Смердяков
от души. Наконец теперь подумал вдруг то же: «Смердяков», но лишь на секунду: тотчас же рядом подумал: «Нет, не Смердяков!» Не его это дело, господа!
Отец трепетал над ним, перестал даже совсем пить, почти обезумел
от страха, что умрет его мальчик, и часто, особенно после того, как проведет, бывало, его по комнате под руку и уложит опять в постельку, — вдруг выбегал в сени, в темный угол и, прислонившись лбом к стене,
начинал рыдать каким-то заливчатым, сотрясающимся плачем, давя свой голос, чтобы рыданий его не было слышно у Илюшечки.
Ниночка, безногая, тихая и кроткая сестра Илюшечки, тоже не любила, когда отец коверкался (что же до Варвары Николаевны, то она давно уже отправилась в Петербург слушать курсы), зато полоумная маменька очень забавлялась и
от всего сердца смеялась, когда ее супруг
начнет, бывало, что-нибудь представлять или выделывать какие-нибудь смешные жесты.
— Ах, подарите мне! Нет, подарите пушечку лучше мне! — вдруг, точно маленькая,
начала просить маменька. Лицо ее изобразило горестное беспокойство
от боязни, что ей не подарят. Коля смутился. Штабс-капитан беспокойно заволновался.
Он уже успел вполне войти в тон, хотя, впрочем, был и в некотором беспокойстве: он чувствовал, что находится в большом возбуждении и что о гусе, например, рассказал слишком уж
от всего сердца, а между тем Алеша молчал все время рассказа и был серьезен, и вот самолюбивому мальчику мало-помалу
начало уже скрести по сердцу: «Не оттого ли де он молчит, что меня презирает, думая, что я его похвалы ищу?
— Ваше превосходительство, ваше превосходительство… неужели?.. —
начал было он и не договорил, а лишь всплеснул руками в отчаянии, хотя все еще с последнею мольбой смотря на доктора, точно в самом деле
от теперешнего слова доктора мог измениться приговор над бедным мальчиком.
Впоследствии Грушенька даже привыкла к нему и, приходя
от Мити (к которому, чуть оправившись, тотчас же стала ходить, не успев даже хорошенько выздороветь), чтоб убить тоску, садилась и
начинала разговаривать с «Максимушкой» о всяких пустяках, только чтобы не думать о своем горе.
Возвращаясь тогда
от него, он был страшно грустен и смущен: ему вдруг
начало чувствоваться, что он хочет побега не для того только, чтобы пожертвовать на это тридцать тысяч и заживить царапину, а и почему-то другому.
Начал я тогда
от сумления и нетерпения стонать, чтобы Марфу Игнатьевну разбудить поскорей.
Слушай: в снах, и особенно в кошмарах, ну, там
от расстройства желудка или чего-нибудь, иногда видит человек такие художественные сны, такую сложную и реальную действительность, такие события или даже целый мир событий, связанный такою интригой, с такими неожиданными подробностями,
начиная с высших ваших проявлений до последней пуговицы на манишке, что, клянусь тебе, Лев Толстой не сочинит, а между тем видят такие сны иной раз вовсе не сочинители, совсем самые заурядные люди, чиновники, фельетонисты, попы…
Но
начал спрашивать и Фетюкович. На вопрос о том: когда именно подсудимый говорил ему, Алеше, о своей ненависти к отцу и о том, что он мог бы убить его, и что слышал ли он это
от него, например, при последнем свидании пред катастрофой, Алеша, отвечая, вдруг как бы вздрогнул, как бы нечто только теперь припомнив и сообразив...
С моей стороны я желаю доброму и даровитому юноше всего лучшего, желаю, чтоб его юное прекраснодушие и стремление к народным
началам не обратилось впоследствии, как столь часто оно случается, со стороны нравственной в мрачный мистицизм, а со стороны гражданской в тупой шовинизм — два качества, грозящие, может быть, еще большим злом нации, чем даже раннее растление
от ложно понятого и даром добытого европейского просвещения, каким страдает старший брат его».
Он мог очнуться и встать
от глубокого сна (ибо он был только во сне: после припадков падучей болезни всегда нападает глубокий сон) именно в то мгновение, когда старик Григорий, схватив за ногу на заборе убегающего подсудимого, завопил на всю окрестность: «Отцеубивец!» Крик-то этот необычайный, в тиши и во мраке, и мог разбудить Смердякова, сон которого к тому времени мог быть и не очень крепок: он, естественно, мог уже час тому как
начать просыпаться.
Неточные совпадения
Корова с колокольчиком, // Что с вечера отбилася //
От стада, чуть послышала // Людские голоса — // Пришла к костру, уставила // Глаза на мужиков, // Шальных речей послушала // И
начала, сердечная, // Мычать, мычать, мычать!
Г-жа Простакова. Полно, братец, о свиньях — то
начинать. Поговорим-ка лучше о нашем горе. (К Правдину.) Вот, батюшка! Бог велел нам взять на свои руки девицу. Она изволит получать грамотки
от дядюшек. К ней с того света дядюшки пишут. Сделай милость, мой батюшка, потрудись, прочти всем нам вслух.
Этот вопрос произвел всеобщую панику; всяк бросился к своему двору спасать имущество. Улицы запрудились возами и пешеходами, нагруженными и навьюченными домашним скарбом. Торопливо, но без особенного шума двигалась эта вереница по направлению к выгону и, отойдя
от города на безопасное расстояние,
начала улаживаться. В эту минуту полил долго желанный дождь и растворил на выгоне легко уступающий чернозем.
Можно только сказать себе, что прошлое кончилось и что предстоит
начать нечто новое, нечто такое,
от чего охотно бы оборонился, но чего невозможно избыть, потому что оно придет само собою и назовется завтрашним днем.
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в глазах у всех солдатики
начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг стали вращаться и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали на свои места и
начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая
от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и в помине не было, и
начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.